Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

Горбачевское послание подвело черту под смятением последних двух дней, и оно в то же время не сулило ничего хорошего. Коль направил ответ, заверяя советского лидера, что тому не нужно беспокоиться: атмосфера в Берлине сродни семейному празднику, и никто не собирается затевать мятеж против СССР. Но, поскольку в воздухе было разлито глубокое ощущение риска, то для канцлера это было опасное время неопределенности. Будут ли три других западных союзника реагировать на произошедшее так же негативно, как и Горбачев? Возвращаясь тем вечером в свой офис в Бонне, он, невзирая на усталость, попытался связаться по телефону с Тэтчер, Бушем и Миттераном.

Первой в 10 часов вечера он позвонил Тэтчер, потому что думал, что разговор с ней будет «самым трудным»³⁸⁴. Однако он прошел хорошо. Премьер-министр, смотревшая события по телевизору, сказала, что сцены из Берлина «самые исторически значимые, чем что-либо, что она видела». Она подчеркнула необходимость выстроить настоящую демократию в Восточной Германии, и они договорились оставаться в тесном контакте: Тэтчер даже предложила встретиться перед намеченным на начало декабря заседанием Европейского совета в Страсбурге. На всем протяжении разговора никто не употребил слово «единство», но канцлер ясно почувствовал, что она ощущает «неловкость» по поводу последствий ситуации³⁸⁵.

Ему понадобилось не меньше получаса, чтобы оказаться в состоянии провести более приятный разговор, который в 10:30 вечера у него должен был состояться с Джорджем Бушем. Коль начал с краткого обзора поездки в Варшаву и экономических трудностей Польши, но не это интересовало президента. Прервав его, Буш сказал, что хотел бы услышать о ГДР. Коль признал масштабность проблемы беженцев и скептически отозвался о Кренце как реформаторе. Он также не стал сдерживаться по адресу «левацкого плебса», попытавшегося сорвать его речь. По его оценке, в целом все обстояло очень неплохо: общее настроение в Берлине можно описывать словами «невероятно» и «оптимистично» – «мы стали свидетелями необычайной ярмарки» – и он сказал Бушу, что «без США этот день никогда бы не наступил (был невозможен)». Канцлер не мог выразиться сильнее: «Это драматично: исторический час». В конце и Буш тоже стал выражаться чрезвычайно оптимистично. «Берегите себя, удачи, – сказал он Колю. – Я горжусь тем, как вы справляетесь с этой исключительно трудной проблемой». Но он также заметил, что «моя встреча с Горбачевым в начале декабря становится даже еще более важной». Буш был прав, долгожданная очная встреча между ним и советским лидером – лишь недавно было решено, что она состоится на Мальте 2–3 декабря, – теперь уже не казалась несвоевременной³⁸⁶.

В тот вечер поговорить с Миттераном не удалось. Когда в 9:15 утром следующего дня они созвонились, Коль стал придерживаться той же линии, но с иными надлежащими поворотами. Не забывая, что в 1989 г. исполнилось двести лет с начала Французской революции, канцлер уподобил настроение на Курфюрстендамм (главной торговой улице Западного Берлина) настроению на Елисейских полях в День Бастилии. Но, добавил он, процесс в Германии «не революционный, а эволюционный». Отвечая ему в том же духе, французский президент приветствовал события в Берлине как «великий исторический момент… час народа». И, продолжил он, «у нас сейчас есть шанс, что это движение перетечет в развитие Европы». Все это, конечно, звучало очень позитивно, но, вероятно, было и напоминанием о традиционной озабоченности Франции, чтобы сильная Германия было крепко связана с европейским интеграционным процессом. У Коля с этим никаких проблем не было, и он был доволен тем, что они оба выразили уверенность в силе франко-германской дружбы³⁸⁷.

Поговорив с Миттераном, Коль принял звонок Кренца, который настаивал на разговоре. Их беседа продолжалась 9 минут и была вежливой, но настойчивой для обеих сторон. Кренц предупреждал, что «в настоящее время объединение не стоит в политической повестке дня». Коль сказал, что их взгляды фундаментально различны, потому что его собственная позиция коренится в Основном законе ФРГ 1949 г., который подтвердил принцип германского единства. Но, добавил он, это не та тема, которая должна беспокоить их обоих в данный момент. Более того, он был заинтересован в «установлении более тесных отношений между нами». Он ожидает возможности приехать в Восточную Германию для первой личной встречи с новым руководством. Хотя он хотел бы, чтобы она прошла «вне Восточного Берлина» – знакомое желание ФРГ избегать любого намека на признание мнимой столицы ГДР³⁸⁸.

Последним из больших телефонных разговоров Коля – и, быть может, самым чувствительным из всех – был разговор с Горбачевым, который состоялся перед ланчем 11 ноября. Коль обозначил несколько самых опасных экономических и социальных проблем, стоящих в данное время перед ГДР, но подчеркнул, что в этом отношении в Берлине царит позитивный настрой. Горбачев на этот раз не был настолько раздраженным, как во время его первого сообщения Колю в предыдущий день, и выразил свою уверенность в политическом влиянии канцлера. То были, как он сказал, «исторические перемены в направлении новых отношений и нового мира». Но он выразил мнение о необходимости, помимо всего прочего, и «стабильности». Коль твердо согласился с этим и, по словам Тельчика, завершил разговор с видимым облегчением. «Дело сделано» (‘De Bärn is g’schält’ – нем. «груша очищена»), – сказал он своему помощнику с заметным пфальцским акцентом и широкой улыбкой: было ясно, что Горбачев не станет вмешиваться во внутренние восточногерманские дела, как это делал Кремль в июне 1953 г.³⁸⁹.

Теперь Коль чувствовал поддержку со стороны союзников и русских, хотя все это и не было его единственным опасением. Положив телефонную трубку, он оказался один на один с необходимостью творить его собственную Дойчландполитик – Немецкую политику, формировать ее направление в будущем и нести на своих плечах тяжелую ношу ответственности за все это. И она была действительно тяжелой, учитывая то, что он узнал утром во время заседания собственного кабинета, – насколько на самом деле нестабильна ситуация.

К тому времени за год, по данным Министерства внутренних дел, в Западную Германию прибыли 243 тыс. восточных немцев, и еще 300 тыс. этнических немцев (Aussiedler) обращались за гражданством ФРГ: иначе говоря, за десять месяцев таких людей оказалось около полумиллиона. И это все произошло еще до падения Стены. Экономическая цена продолжала расти. По данным Министерства финансов, в бюджет надо было добавить еще 500 млн марок, чтобы обеспечить кровом недавно прибывших беженцев из ГДР. И еще 10 млрд марок в год надо будет тратить ежегодно в течение 10 лет, чтобы построить для них постоянное жилье и обеспечить социальную помощь, пособия по безработице. Более того, ФРГ уже субсидировало экономику ГДР на несколько миллиардов ежегодно. И совершенно очевидно, что потребуется намного больше, если только ГДР продолжит «истекать» народом. И как долго это сможет продолжаться? И что произойдет в случае объединения Германии? Революция, очевидно, переворачивает Восток, но жизнь немцев Запада явно тоже меняется – и не все из этих изменений всем нравятся³⁹⁰.

И даже если, в краткосрочном плане, такие траты на ГДР и на мигрантов экономически позволительны, любые разговоры о повышении налогов для покрытия затрат для Коля и его партнеров по коалиции были политически недопустимы в год выборов. Недавнее усиление в ФРГ республиканцев (новой радикально правой партии) отражало растущее нарастание иммиграционного кризиса и нежелание западногерманских гражданских нести это финансовое бремя³⁹¹.

Во время обратного полета в Варшаву днем 11 ноября, чтобы продолжить свой польский визит, Коль должен был понимать, что, хотя он сам говорил с Горбачевым и с западными союзниками о «стабильности», но поддерживать дееспособность ГДР будет очень трудным делом. Конечно, у него не было никакого желания делать это в долгосрочной перспективе. «Стабильность», как он теперь начинал ее понимать, состояла в том, чтобы организовать мирный и согласованный переход к объединенному германскому государству – к тому проекту, который казался недостижимым еще два дня назад³⁹².

***

Как удалось перейти этот Рубикон, всего лишь через пять недель после масштабных празднований в честь сорокалетия Восточногерманского государства?

В реальности большой прием 7 октября был лишь роскошным фасадом, призванным скрыть огромные и растущие трещины в коммунистическом государстве. Пока Горбачев летел из Восточного Берлина в Москву, демонстрации шли по всему городу и по всей стране, и властям приходилось туго. Седьмого числа каждого месяца стало принято отмечать протестами против манипулирования майскими выборами. Тем не менее в то время как число бежавших из страны выросло с десятков до тысяч, число диссидентов, открыто выступавших против режима, оставалось сравнительно небольшим, особенно за пределами больших городов, таких как Дрезден, Лейпциг и Восточный Берлин. Протесты и демонстрации были вполне сдержанными и насчитывали не больше нескольких сотен человек. Формально оппозиционные группы появились лишь после открытия австро-венгерской границы: к началу октября к таким организациям, как «Новый форум», «Демократия сейчас», «Демократический прорыв», «Социал-демократическая партия ГДР», «Объединенные левые», принадлежало не больше 10 тыс. человек. И большинство этих групп было связано с «Новым форумом». Миллионы граждан ГДР оставались пассивными, и сотни тысяч были готовы защищать свое государство³⁹³.

Атмосфера тех дней была напряженной и неопределенной – все было наполнено слухами о том, что может произойти в самое ближайшее время. На самом верху Эрих Хонеккер рассматривал «китайский вариант» противодействия растущим протестам уже после юбилейной недели (6–9 октября)³⁹⁴, и прототипом действий по такому варианту стало поведение в Восточном Берлине босса Штази Эриха Мильке, когда он выскочил из своего бронированного лимузина вечером 7 октября, крича полицейским: «Заставьте этих свиней подчиниться»³⁹⁵. Тем вечером в районе Пренцлауэр-Берг возле Гефсиманской церкви полиция, одетые в гражданское агенты Штази и дружины добровольцев с собаками и водометами атаковали толпу из шести тысяч человек, скандировавших «Свобода!», «Нет насилию» и «Мы хотим стоять», и попавшихся под руку зевак, избивая мирных граждан, сотни были брошены в тюрьмы. Женщин и девушек раздевали донага; людям не разрешали ходить в туалет и предлагали отправлять естественные надобности в трусы. Тем, кто спрашивал, куда нас отправят, отвечали: «На свалку».

Похожие сцены наблюдались и в других городах Восточной Германии, но в отличие от них, куда иностранных журналистов не пускали, фотографии из Восточного Берлина быстро разошлись по всему свету. И когда арестованных отпустили, и они стали общаться с прессой, все то, что они рассказали перед камерами о безжалостной жестокости полиции и издевательствах со стороны следователей Штази, звучало по-настоящему шокирующе и казалось невероятным. Это было именно так, потому что большинство этих людей были обычными гражданами, а некоторые даже членами СЕПГ, а не вооруженными протестантами или упертыми диссидентами³⁹⁶.

События подошли к своему пику в понедельник 9 октября в Лейпциге, который был эпицентром народных протестов в течение нескольких последних недель. Фактически демонстрации по понедельникам там стали постоянными с начала сентября, и на них собирались по несколько сотен людей – впрочем, число участников стало расти по экспоненте, начавшись с небольшого числа приходивших на вечернюю службу о мире в Николайкирхе в центре города и дойдя до массового митинга на одной из улиц городского внутреннего кольца. Вечером 25 сентября состоялась четвертая такая демонстрация, пришло 5 тыс. человек; через неделю их было уже 15 тыс., скандировавших «Демократия сейчас или никогда» и «Свобода, равенство, братство». В движении демонстранты теперь скандировали «Мы остаемся здесь», вместо того, чтобы кричать, как раньше «Мы хотим уехать», и требуя: «Эрих [Хонеккер], перестань смешить всех вокруг, позволь перестройке войти». С каждой неделей жители Лейпцига становились все более изобретательными в своих действиях и более яростными в своих требованиях³⁹⁷.

Ожидалось, что 9 октября протесты будут невиданной численности и, соответственно, со стороны властей ожидалось применение больших сил против демонстрантов. С такими мыслями группы оппозиции в Лейпциге и церкви распространяли призывы к осторожности и ненасилию. Всемирно известный дирижер Гевандхауз-оркестра Курт Мазур вместе с двумя другими знаменитостями города добился поддержки со стороны трех руководящих функционеров СЕПГ в городском правлении и выпустил публичный призыв к мирной акции: «Нам всем нужны свободный диалог и обмен мнениями о будущем развитии социализма в нашей стране». Более того, они доказывали, что диалог должен идти не только в Лейпциге, но и с правительством в Восточном Берлине. Так называемый «Призыв шести» зачитывали вслух, его передавали через громкоговорители по всему городу во время вечерней церковной службы³⁹⁸.

Хонеккер со своей стороны был намерен сделать Лейпциг прецедентом. Государственные СМИ все время вспоминали о событиях на площади Тяньаньмэнь и бесконечное число раз повторили выражение солидарности правительства с их товарищами в Пекине³⁹⁹. Когда Хонеккер встретился с Яо Илинем, китайским вице-премьером, утром 9 октября, оба они объявили, что есть «доказательства конкретных антисоциалистических акций со стороны врагов-империалистов, имеющих своей целью повернуть вспять социалистическое развитие. В этом отношении нужно учесть фундаментальный урок контрреволюционного восстания в Пекине и текущую ситуацию» в Восточной Германии. Сам Хонеккер выразился самым напыщенным образом: «Любая попытка империализма дестабилизировать социалистическое строительство или оклеветать его достижения сейчас и в будущем будет не более чем тщетным нападением Дон Кихота на ветряные мельницы»⁴⁰⁰.

По мере того как тем вечером 9 октября сгущались сумерки, памятуя об ужасных картинах из Берлина, многие ожидали, что Лейпциг ждет «кровавая баня». Хонеккер освятил тезис, что восстания нужно давить в зародыше. И к этому были готовы 1500 солдат, 3 тыс. полицейских и 600 дружинников, поддерживаемые сотнями агентов Штази. «Либо мы их, либо они нас», – так наставляли полицейских их начальники. «Бейте их без всяких компромиссов», – приказывал министр внутренних дел. Солдатам раздали патроны и противогазы; агентов Штази Мильке инструктировал лично; дружинникам и полиции скомандовали быть наготове⁴⁰¹. Около 6 часов вечера после службы в Николайкирхе и соседних церквях толпа высыпала на улицы. К демонстрантам все время присоединялись новые люди, и огромная толпа из 70 тыс. человек стала медленно продвигаться в сторону кольцевой улицы Ринг⁴⁰².

И все-таки страшного противостояния удалось избежать. Местные партийные руководители не хотели действовать без детальных инструкций от руководства в Восточном Берлине. Армия и полиция не были готовы к встрече с такой большой толпой, в два раза превосходившей их ожидания… Кроме всего прочего, слово Хонеккера больше не было законом. В Восточном Берлине шла ожесточенная борьба за власть. Эгон Кренц, который был моложе Хонеккера на 25 лет, уже какое-то время готовил против него заговор. И несмотря на свой недавний «братский» визит в Пекин, он совершенно не был готов к тому, чтобы Хонеккер взвалил на него ношу претворения здесь решения проблемы, как на площади Тяньаньмэнь, потому что в таком случае его руки были бы обагрены немецкой кровью, а престарелый вождь в этом случае мог обвинить его в насилии. Все это парализовало партию, разделившуюся на твердокаменных, колеблющихся и реформаторов. А поскольку тем вечером из Берлина ничего внятного не скомандовали, местный партийный руководитель совершил резкий разворот. Следуя «Обращению шести», он приказал своим людям действовать лишь в случае необходимости самообороны. Тем временем из Москвы в штаб-квартиру генерала Бориса Снеткова, главнокомандующего Группой советских войск в Германии в Вюнсдорфе возле Берлина, была прислана директива не вмешиваться события в Восточной Германии. Советские войска на немецкой земле должны были оставаться в своих гарнизонах.

Итак, «китайская карта» не сыграла. И не потому, что на самом верху СЕПГ было принято такое решение, идущее от изменений в самом сердце, а потому что не было никакого решения. Время ушло. Массы продолжали демонстрации. Не было насилия. Репрессивный аппарат, мобилизованный Мильке, не вступал в противостояние с бесстрашными «врагами государства» и анархическими «хулиганами», вместо них на улицах были дисциплинированные обычные граждане со свечами в руках, изъяснявшиеся на языке непротивления. Чего они хотели, так это признания со стороны правящей партии своего законного права на базовые свободы и политическую реформу: их лозунгом стало: «Мы – народ» (Wir sind das Volk)⁴⁰³.

Возникли новые факты. И появилась новая культура демонстраций – выплеснувшаяся из церквей на площади и улицы. Потеря режимом решимости тем вечером обернулась исчезновением атмосферы страха. И это изменило облик ГДР. Активисты правозащитники и массы протестующих начали сливаться друг с другом.

Это была огромная победа мирных демонстрантов и эпическое поражение режима. «Ситуация настолько плоха, как никогда раньше не было в СЕПГ (‘Die Lage ist so beschissen, wie sie noch nie in der SED war’)», – такой итог заседанию Политбюро 17 октября подвел один из его членов⁴⁰⁴. На следующий день Хонеккер подал в отставку – официально по состоянию здоровья – и новым руководителем партии стал Кренц⁴⁰⁵. Но это нисколько не улучшило общественного настроения: люди видели в передаче власти результат их собственного давления снизу, а не результат разных партийных махинаций и маневрирования, начавшихся с той поры, как Хонеккер серьезно заболел во время встречи представителей стран Варшавского пакта в Бухаресте в июле⁴⁰⁶.

18 октября Кренц пообещал Центральному комитету партии, что он начнет «поворот» (Wende). Он высказался за начало «диалога» с оппозицией при двух условиях: первое, «продолжение строительства социализма в ГДР… без сдачи наших общих достижений», и второе, сохранение Восточной Германии как «суверенного государства». В результате «поворот» Кренца обернулся не более чем риторической корректировкой стандартной партийной догмы. Похожим образом он осуществил и персональные перемены в руководстве, оказавшиеся косметическими. Короче говоря, в перспективе не просматривались никакого настоящего «обновления»: очевидно, что «поворот» (Wende) не означал «перелома» (Umbruch).

Членов СЕПГ, настроенных на реформы, разочаровал не только приход к власти Кренца; хуже оказалось то, что лично у него не было ключика к пониманию истинной природы общественного настроения. После своего избрания на пост генерального секретаря СЕПГ он обратился к лидерам протестантской церкви с вопросом: «Когда наконец прекратятся эти демонстрации?» Он тупо продолжил, что «нельзя же проводить на улице целые дни»⁴⁰⁷. Как же мало он понимал.

В любом случае Кренц как лидер не пользовался доверием. Ходили слухи, что у него есть проблемы со здоровьем и с алкоголем. И никто в партии не мог поверить, что «длиннозубый» Кренц, как его прозвали, на протяжении тридцати лет игравший роль серой лошадки в партии, вдруг станет «реформатором». Таким образом, его приход к власти вместо того, чтобы стабилизировать режим правления СЕПГ, на самом деле лишь усилил недовольство народа партией и ускорил эрозию ее монополии на власть. Более того, когда Кренц отказался от открытого применения силы, такая уступка вдохновила массы на требования еще более фундаментальных перемен. Теперь они почувствовали, что толкают открытую дверь: «власть улицы» потрясла «твердыню власти»⁴⁰⁸.

После того как 18 октября Хонеккер был смещен, антиправительственные протесты – в форме молений за мир, массовых демонстраций и публичных дискуссий – распространились по всей стране. Разнообразные критические течения сливались в одну приливную волну. Давние церковные диссиденты, писатели и альтернативные леваки-интеллектуалы; критики СЕПГ внутри самой партии и просто массы людей выплеснулись на улицы: все они смешались в том, что можно назвать независимой общественной сферой. В унисон они говорили о народном суверенитете. Недовольство стало открытым. Давнее заклятие молчания было снято.

23 октября в Лейпциге в понедельничной демонстрации по Рингу приняли участие 300 тыс. человек. Ожидалось, что в Шверине на Балтийском побережье в поддержку режима выйдут «благонадежные силы», но все кончилось тем, что эти силы присоединились к параллельной демонстрации «Нового форума». На следующий день демонстрации вернулись в Восточный Берлин, где на площадях было тихо после жестокого разгона 7 и 8 октября. Всего за последнюю неделю месяца в ГДР прошло 145 антиправительственных выступлений. А в первую неделю ноября – 210. Но росло не только число протестов, требования протестующих тоже становились все более разнообразными и более четкими:

«Руководящая роль народу», 16 октября.

«Эгон, проводи реформы или ты будешь следующим», 23 октября.

«Без визы на Гавайи!», 23 октября.

«Демократия вместо монополии на власть СЕПГ», 30 октября.

Руководство СЕПГ, наоборот, словно потеряло дар речи. Испытывая растущую неспособность противопоставить этим лозунгам какие-нибудь аргументы, Политбюро при Кренце пряталось за традиционную ортодоксию⁴⁰⁹. Партия совершенно не была готова расстаться со своей конституционно закрепленной «руководящей ролью» (Führungsanspruch), что было принципиальным требованием всех, кто желал либерализации и демократизации⁴¹⁰. Положение усугубляло и то, что, пытаясь найти способы восстановить свой авторитет, режим демонстрировал собственное замешательство и беспомощность перед лицом ухудшавшейся в ГДР экономической ситуации. Дискуссии в Политбюро шли вокруг вопросов, как обеспечить потребителей большим числом покрышек, детей – куртками-анораками, мебелью, более дешевыми аудиоплеерами и как наладить массовое производство ПК и чипов на один Mb, а вовсе не о структурных переменах в экономике⁴¹¹.

И только 31 октября жестокая правда, наконец, прозвучала на Политбюро в официальном докладе Герхарда Шюрера, главы Плановой комиссии. Производительность труда в ГДР была на 40% ниже, чем в ФРГ. Плановая экономика с этим справиться не могла. ГДР была близка к национальной неплатежеспособности. Задолженность перед Западом выросла с 2 млрд валютных марок в 1970 г. до 49 млрд в 1989-м⁴¹². Если перестать увеличивать задолженность, то из-за необходимости обслуживать внешний долг неизбежно уровень жизни восточных немцев упадет на 25–30%. А любая задержка в графике погашения долгов приведет к ультимативным требованиям со стороны МВФ по введению рыночной экономики на условиях жесткой экономии. Для СЕПГ это было идеологически неприемлемо. В мае Кренц провозгласил, что экономическая и социальная политика неразделимы и должны быть продолжены в том виде, как они существуют, потому что в этом сама сущность социализма в ГДР. Режим оказался в замкнутом круге: социализм зависел от плана, а выживание плановой экономики требовало внешних кредитов таких масштабов, что теперь делало Восточную Германию полностью зависимой от капиталистического Запада, особенно от ФРГ⁴¹³.

Сразу после этого судьбоносного заседания Политбюро Кренц полетел в Москву с первым визитом в Кремль в роли Генерального секретаря. 1 ноября он сообщил о внутренних экономических проблемах самому Горбачеву. Он не встретил у него сочувствия. Горбачев холодно сообщил Кренцу, что в СССР было давно известно о трудностях Восточного Берлина; и именно поэтому он так убеждал Хонеккера в необходимости реформ. При этом, услышав от Кренца точные цифры – ГДР нужен был кредит в 4,5 млрд долл. только для выплаты процентов по займам, – советский лидер на какое-то время потерял дар речи – редкий случай. Кремль не мог помочь, и единственное, что Горбачев посоветовал сделать Кренцу, так это сказать людям правду. Для страны, которая с начала 1989 г. уже лишилась 240 тыс. сбежавших граждан, такая перспектива не выглядела удачной⁴¹⁴.

После встречи Кренц попытался сохранить лицо в семидесятиминутной встрече с иностранными журналистами, представ перед ними в качестве «близкого друга» Горбачева и совсем не сторонника жесткого курса. Но прессу убедить в этом не удалось. Когда Кренц говорил о политике, он звучал как Хонеккер, как его политический наставник, и при этом он совершенно отказывался обсуждать воссоединение с Западной Германией и снятие Берлинской стены. «Эти вопросы не являются актуальными, – настаивал Кренц. – Тут нечего воссоединять, потому что социализма и капитализма вместе на немецкой земле не существовало». Кренц позитивно высказался о массовых протестах. «Многие люди вышли на улицы, чтобы показать, что они хотят, чтобы социализм стал лучше и общество обновлялось, – сказал он. – Это хороший признак, указание на то, что мы находимся на повороте». Он добавил, что СЕПГ будет серьезно рассматривать требования протестующих. Первые шаги будут сделаны на партийной встрече на следующей неделе⁴¹⁵.

По правде говоря, СЕПГ приперли к стенке. Растерявшись, она решила пойти навстречу протестантам в вопросе о снятии ограничений на путешествия – создать видимость свободы. Так 1 ноября ГДР открыла границу с Чехословакией. Результат этого шага стал сюрпризом только для Политбюро. Люди снова проголосовали ногами: еще 8 тыс. человек покинули Родину в первый же день. 3 ноября Милош Якеш, лидер чешских коммунистов, заручившись согласием Кренца, формально открыл чехословацкую границу с ФРГ, предоставив тем самым восточным немцам легальный транзит на Запад. Но вместо того, чтобы приостановиться, поток лишь продолжил расти: 23 тыс. восточных немцев прибыло в ФРГ во время уикенда 4–5 ноября, и к 8 ноября общее число эмигрантов достигло 50 тыс⁴¹⁶.

Вернувшись домой, Кренц обратился к восточным немцам по телевидению. Тем, кто думал об эмиграции, он сказал: «Доверьтесь нашей политике обновления. Ваше место здесь. Вы нам нужны»⁴¹⁷. Последнее предложение было сущей правдой: массовый исход той осенью привел к серьезной нехватке рабочей силы в экономике, особенно в системе здравоохранения. Больницы и клиники сообщали о том, что потеряли до 30% штата, потому что врачи и медсестры поддались искушению свободы, более высокой заработной платы и лучшей оснащенности их труда на Западе⁴¹⁸.

На этой стадии уже мало кто слушал лидера СЕПГ. 4 ноября полмиллиона вышли на «митинг за перемены» в Восточном Берлине, организованный Союзом актеров. Впервые с дней празднования сорокалетия полиция в столице ни во что не вмешивалась. Митинг, в котором приняли участие партийные деятели, актеры, лидеры оппозиции, священники, писатели и разные знаменитости, впервые освещали СМИ ГДР. Представителей правительства освистывали, выкрикивая: «Кренц, Сяопин, спасибо, нет». Другим, таким как писатель Криста Вольф, доставались приветствия, когда она заявила, что ей не нравится партийный язык «изменения курса». Она сказала, что предпочитает говорить о «революции снизу» и «революционном обновлении».

Вольф была одним из тысяч активистов оппозиции, кто надеялся на лучшую, подлинно демократическую и независимую ГДР. Вполне определенно она не идеализировала ФРГ. Они не хотели, чтобы их страна была поглощена доминирующей, бо´льшей западной половиной Германии – задешево продана капитализму. Люди вроде Вольф или Бёрбель Боле, художницы и одной из основателей «Нового форума», были связаны с ГДР, невзирая на все ее недостатки; убежать из ГДР, с их точки зрения, было слишком легким решением. Они хотели пожинать плоды своих тяжких трудов как диссидентов. Они были идеалистами, приверженными демократическому социализму, и в осени 1989 г. увидели шанс превратить свои мечты в реальность.

Но у Ингрид Штамер, вице-бургомистра Западного Берлина, было иное видение. Видя, как граждане ГДР теперь потоком свободно перемещаются из своей страны через территории стран-соседей по Варшавскому пакту, она понимала, что Стена очень скоро уйдет в историю: «Она просто стала лишней»⁴¹⁹.

В понедельник 6 ноября около миллиона человек в восьми городах ГДР – около 400 тыс. в Лейпциге и 300 тыс. в Дрездене вышли на улицы с требованием свободных выборов и свободного передвижения. Они объявили совершенно недостаточным недавнее смягчение закона о передвижении, опубликованного тем утром в государственной ежедневной газете «Нойес Дойчланд», потому что в нем ограничивалась поездка за рубеж 30 днями. И вставал новый вопрос: а сколько валюты восточным немцам разрешать поменять дома? Восточная марка не была полностью конвертируемой, и к тому моменту можно было лишь раз в году обменять 15 восточных марок на дойчмарку – около 8 долл. по официальному обменному курсу, – чего с трудом хватало лишь на то, чтобы однажды поесть⁴²⁰.

Давление было настолько сильным, что ЦК СЕПГ собрался 8 ноября на трехдневное заседание. Прямо с самого начала все старое Политбюро ушло в отставку, и вновь избранное, численно сократившись с 21 члена до 11, приступило к тому, чтобы показать готовность к переменам. При этом шесть старых членов сохранили свои места и были избраны пятеро новых. Трое из тех, кого предпочитал Кренц, не были избраны, и партия поручила возглавить правительство Хансу Модрову, главе организации СЕПГ в Дрездене – настоящему реформатору. В результате партийная элита снова оказалась разделенной. И более того, за пределами здания ЦК партии пять тыс. членов СЕПГ открыто митинговали против своих руководителей⁴²¹.

На следующий день, 9 ноября борьба в партии велась по вопросу о том, каким должен быть ответ на уличные требования. В конце дня ЦК вернулся к проблемным правилам передвижения. Было подготовлено короткое заявление о новом свободном порядке выезда граждан ГДР за рубеж и передано Гюнтеру Шабовски, назначенному тем утром секретарем ЦК СЕПГ по вопросам информации. В 6 часов вечера Шабовски встретился с иностранными журналистами, и эта встреча транслировалась в прямом эфире телевидения ГДР⁴²².

Это была долгая и скучная встреча. Ближе к концу ее одна журналистка спросила Шабовски об изменениях в законе о выезде. Он довольно бессвязно пересказал содержание заявления, но затем, оказавшись под давлением журналистов, торопливо зачитал несколько отрывков из заявления для прессы, которые ему передали ранее. Опасаясь дополнительных вопросов, он опустил части текста, касавшиеся оснований для отказа в заявке как на частную поездку, так и на постоянный выезд. Прочитанные им выдержки, тем не менее, только добавили сумятицы. Действительно ли Центральный Комитет радикально поменял курс? А теперь Шабовски в паническом тоне заговорил о решении разрешить гражданам эмигрировать на постоянной основе. Зал для прессы охватило беспокойство. Журналисты вцепились в тему.