Соловей

Вианна вцепилась в руку мужа, пока Антуан покупал билеты, потом вел их к поезду. В вагоне третьего класса – удушающе жарко, людей набилось как сельдей в бочку – она сидела, вытянувшись как струна, держала мужа за руку, пристроив сумочку на коленях.

На станции назначения выходило около дюжины мужчин. Вианна, Софи и Антуан шли следом за остальными по булыжной улице очаровательной деревеньки, похожей на все коммуны Турени. Как так случилось, что пришла война, что в этом старинном городе с древними полуразрушенными стенами собирают солдат для отправки на фронт?

Антуан потянул ее к себе. Когда это она успела замереть посреди дороги?

Впереди показались огромные металлические ворота, определенно недавно появившиеся в каменной стене. За ними виднелись ряды временных бараков.

Ворота распахнулись. Появился всадник, приветствующий вновь прибывших, новенькое кожаное седло поскрипывало, запыленное лицо раскраснелось от жары. Солдат натянул поводья, лошадь остановилась, мотнула головой, фыркнула. В небе прогудел аэроплан.

– Привет, парни, – прокричал солдат. – Предъявите ваши документы лейтенанту вон там, во дворе. Быстрей, пошевеливайтесь.

Антуан поцеловал Вианну с такой нежностью, что она едва не разрыдалась.

– Я люблю тебя, – шепнул он, прижавшись к ее губам.

– Я тоже люблю тебя. – Но слова, прежде казавшиеся такими важными, прозвучали совсем незначительно. Что может любовь противопоставить войне?

– И меня тоже, папочка, и меня! – Софи рвалась на руки к отцу. Они обнялись все вместе, еще один последний раз.

– До свидания, – с трудом оторвался Антуан.

Вианна не смогла выдавить ни слова в ответ. Она молча смотрела, как он уходит, растворяется в толпе смеющихся, гомонящих молодых парней. И вот его уже не различить среди них. Металлические ворота с грохотом захлопнулись, звук еще долго эхом разносился в жарком пыльном воздухе, а Вианна с Софи стояли в одиночестве посреди улицы.

Четыре

Июнь 1940-го

Франция

Над темно-зеленым, поросшим лесом косогором высился средневековый дворец. Прямо карамельный замок в витрине кондитерской – леденцовые окошки и сахарные ставенки. Далеко внизу в синеве озерной глади отражались облака. Идеально ухоженный сад позволял обитателям поместья – и, что гораздо важнее, их гостям – прогуливаться по владениям, беседуя исключительно о приличествующих обстановке предметах.

В парадной столовой за накрытым белоснежной скатертью столом, за которым легко уместились бы две дюжины человек, с идеально прямой спиной сидела Изабель Россиньоль. Все вокруг было светлым. Стены, потолок и пол отделаны камнем светло-бежевого оттенка. Своды потолка возвышались футов на двадцать над головой. Каждый звук в этом зале звучал громче, пойманный в ловушку его стылыми стенами, как и несчастные обитатели замка.

Мадам Дюфур стояла во главе стола; строгое глухое черное платье открывало лишь выемку у основания шеи. Единственным украшением была бриллиантовая брошь. (Один роскошный предмет, дамы, но выбирайте его тщательно; всякая вещь имеет свой голос, и ничто не заявляет столь громко и категорично, как дешевое украшение.) Узкое лицо, обрамленное пергидрольными кудряшками, обесцвеченными с такой безудержной целеустремленностью, что вожделенный эффект молодости оказался полностью уничтожен, завершалось тяжелым подбородком.

– Фокус в том, – говорила она хорошо поставленным голосом, – чтобы стать абсолютно неприметной, совершая нужные действия.

Девушки за столом все как одна были одеты в синие шерстяные жакеты и юбки – школьную форму. Зимой это, может, и неплохо, но в этот июньский полдень наряд просто невыносимый. Изабель чувствовала, что обливается потом, и никакое лавандовое мыло не замаскирует отвратительный запах. Она обреченно уставилась на апельсин, покоящийся в центре тарелки из лиможского фарфора. По обе стороны от тарелки в строгом порядке разложены столовые приборы: вилка для салата, вилка для основного блюда, нож, ложка, нож для масла, рыбная вилка. И еще, и еще, до бесконечности.

– А сейчас, – объявила мадам Дюфор, – возьмите нужные приборы… тише, будьте любезны, аккуратнее, и очистите апельсин.

Изабель попыталась проколоть вилкой твердую кожуру, но апельсин увернулся, подпрыгнул и перескочил через хрупкий край тарелки. Фарфор жалобно зазвенел.

– Дерьмо, – пробормотала она, подхватывая апельсин прежде, чем тот шлепнулся на пол.

– Дерьмо? – Мадам Дюфур возникла за спиной.

Изабель испуганно подскочила на стуле. Бог мой, эта женщина скользит, как змея в камышах.

– Простите, мадам, – пролепетала Изабель, возвращая апельсин на место.

– Мадемуазель Россиньоль, – возмущенно проговорила Мадам, – как получилось, что вы на протяжении двух лет удостаиваете нас своим присутствием, но столь немногому научились?

Изабель еще раз остервенело ткнула апельсин вилкой. Абсолютно неграциозно и вообще почти неприлично – но эффективно. И ослепительно улыбнулась Мадам.

– Вообще-то, мадам, отсутствие успехов у ученика считается профессиональной неудачей преподавателя.

Все сидящие за столом затаили дыхание.

– Вот как, – заметила Мадам. – То есть это мы виноваты в том, что вы до сих пор не умеете нормально справляться с апельсином.

Изабель попыталась снять кожуру – слишком торопливо, слишком грубо. Серебряное лезвие соскользнуло с надрезанной кожицы и громко звякнуло по тарелке.

Рука мадам Дюфур стремительно метнулась вперед, пальцы сомкнулись вокруг запястья Изабель.

Девушки за столом замерли, не сводя глаз с обеих.

– Вежливая беседа, барышни, – сдержанно улыбнулась Мадам. – Никто не хочет обедать в обществе истукана.

Все девушки, как по сигналу, заговорили друг с другом о важных вещах, абсолютно не интересовавших Изабель. Садоводство, погода, наряды. Приличествующие истинным дамам темы. Она расслышала, как одна девица тихонько сообщила другой:

– Я без ума от алансонского кружева, а вы?

– Мадемуазель Россиньоль, – продолжала Мадам, – ступайте к мадам Аллард и сообщите ей, что наш эксперимент подошел к концу.

– Что это значит?

– Скоро узнаете. Ступайте.

Изабель выскочила из-за стола, пока Мадам не передумала.

Ножки стула с пронзительным скрипом проехали по каменному полу, и Мадам недовольно скривила лицо. Изабель улыбнулась:

– А знаете, я терпеть не могу апельсины.

– В самом деле? – саркастически вопросила Мадам.

Изабель хотелось выбежать из этой тюремной камеры, но неприятностей и без того хватало, поэтому она заставила себе шествовать медленно и степенно, высоко вздернув подбородок и выпрямив спину. На лестнице (по которой она могла, при необходимости, пройти, держа стопку книг на голове) она воровато оглянулась, убедилась, что вокруг никого нет, и припустила вниз вприпрыжку.

В холле перевела дух. А когда подошла к дверям директрисы, уже дышала ровно и спокойно.

Изабель постучала и, услышав равнодушное «войдите», толкнула дверь.

Мадам Аллард возвышалась над инкрустированным золотом письменным столом красного дерева. Стены кабинета украшали средневековые гобелены, стрельчатые витражные окна выходили в столь изысканный сад, что он более напоминал произведение искусства, чем природный объект. Даже птицы туда редко залетали – не иначе, боялись задохнуться.

Изабель устроилась на стуле – и тут же сообразила, что ей не предложили присесть. Она мгновенно подскочила:

– Простите, мадам.

– Садитесь, Изабель.

Она присела, изящно скрестив лодыжки, как подобает приличной девушке, сложила на коленях ладони.

– Мадам Дюфор просила меня сообщить вам, что эксперимент окончен. – Директриса задумчиво взяла в руки перо муранского стекла, принялась постукивать им по столу. – Почему вы здесь, Изабель?

– Я ненавижу апельсины.

– Простите?

– Если мне вдруг придется есть апельсин – хотя с чего бы, мадам, когда я их терпеть не могу, – я почищу его руками, как американцы. Да как вообще все нормальные люди, честно. Есть апельсин при помощи ножа и вилки?

– Я имела в виду, как вы оказались в этом заведении?

– А, вы об этом. Ну, потому что меня исключили из Школы Святого Сердца в Авиньоне. Ни за что, хотела бы добавить.

– А Сестры Святого Франциска?

– Ну, у них были причины избавиться от меня….

– А прежняя школа?

Изабель не знала, что ответить.

Мадам отложила перо:

– Вам почти девятнадцать.

– Да, мадам.

– Полагаю, вам пора уйти.

Изабель поднялась со стула:

– Я должна вернуться на урок по поеданию апельсина?

– Вы неверно поняли меня. Я имею в виду, вам пора покинуть нашу школу, Изабель. Совершенно ясно, что у вас отсутствует интерес к тем предметам, что здесь преподают.

– Как правильно есть апельсин, и когда подавать сыр, и кто важнее – второй сын герцога или дочь, которая не является наследницей, или посол второстепенной страны? Мадам, вы вообще в курсе, что творится в мире?

Может, Изабель и заточили в деревенской глуши, но она знала о последних событиях. Даже здесь, за баррикадой как по ниточке подстриженных изгородей, понукаемая и оглушенная дубиной хороших манер, она следила за происходящим во Франции. Ночами в своей каморке, когда одноклассницы мирно спали, она включала контрабандное радио и слушала Би-би-си. Франция, как союзница Великобритании, объявила Германии войну, и Гитлер перешел в наступление. По всей стране люди запасаются продуктами, устанавливают светомаскировку и учатся жить, как кроты в норах.

Они подготовились, они тревожились, ждали, а потом… ничего.

Шел месяц за месяцем, и ничего не происходило.

Сначала все только и делали, что вспоминали о Великой войне и о несчастьях, коснувшихся многих семей, но с течением времени сама война превратилась лишь в разговоры о войне. Изабель слышала, как учителя называют ситуацию drole de guerre, «странной войной». Подлинный кошмар творился где-то там, в Европе – в Бельгии, Голландии, Польше.

– А что, во время войны манеры не имеют значения, Изабель?

– Они не имеют значения сейчас, – выпалила Изабель, секундой позже пожалев, что не промолчала.

Мадам торжественно встала:

– Мы никогда не были подходящим местом для вас, но…

– Мой отец готов был засунуть меня куда угодно, лишь бы избавиться от меня.

Изабель предпочитала жестокую правду, лишь бы не слышать очередную ложь. Она многому научилась в той веренице школ и монастырских приютов, через которые прошла за последнее десятилетие, и главный урок, который она усвоила, что полагаться можно только на себя. На отца и сестру уж точно надеяться не приходится.

Мадам пристально смотрела на Изабель. Кончик носа у нее едва заметно покраснел – признак вежливо сдерживаемого, но откровенного неодобрения.

– Мужчине трудно пережить утрату жены.

– А девочке трудно пережить утрату матери, – дерзко бросила Изабель. – Впрочем, я потеряла обоих родителей, не так ли? Мать умерла, а отец бросил меня. Не могу сказать, что больнее.

– Боже милостивый, Изабель, неужели обязательно говорить вслух, о чем вы думаете?

Изабель уже много раз за свою жизнь слышала этот упрек, но к чему держать язык за зубами? Все равно ее никто не слушает.

– Итак, вы уезжаете сегодня же. Я сообщу телеграммой вашему отцу. Томас отвезет вас к поезду.

– Сегодня? – растерянно моргнула Изабель. – Но… Папа не захочет меня видеть.

– Ах да. Последствия… – протянула директриса. – Что ж, возможно, теперь вы поймете, что их следует принимать во внимание.

Итак, впереди неизвестность.

Уставившись в пыльное, покрытое пятнами вагонное окно, Изабель смотрела, как проносятся мимо знакомые пейзажи: зеленые луга, красные крыши, каменные коттеджи, серые мосты, лошади.

Все выглядело как всегда, и это было удивительно. Идет война, это же должно как-то отражаться на окружающей действительности, трава должна пожелтеть, деревья – засохнуть, птицы – пасть камнем, но из окна поезда, деловито пыхтящего в сторону Парижа, все выглядело абсолютно обычно.

У платформы Лионского вокзала поезд свистнул, дернулся еще пару раз и замер. Изабель вытащила из-под полки свой чемоданчик, положила его на колени. Пассажиры спешили мимо нее к выходу, а она вновь вернулась к вопросу, которого так долго избегала.

Папа.

Как хочется думать, что он ждет ее дома, что наконец-то обнимет крепко-крепко, ласково произнесет ее имя, как раньше, когда мама была сердцем их семьи.

Она все смотрела на свой потертый чемоданчик.

Такой маленький.

Девчонки-одноклассницы приезжали в школу с целой кучей кожаных саквояжей, перетянутых ремнями, утыканных медными заклепками. На столах у них стояли фотографии, на тумбочках – памятные сувениры, а ящики комодов были забиты семейными фотоальбомами.

У Изабель была одна-единственная фотография женщины, которую она хотела бы вспомнить, но не могла. В памяти всплывали лишь размытые образы плачущих людей, врач, печально качающий головой, и мамин голос, уговаривающий ее крепко держать сестру за руку.

Если бы это могло помочь. Вианна бросила Изабель так же быстро, как папа.

Кажется, во всем поезде осталась она одна. Покрепче стиснув ручку чемодана, Изабель все же решилась выйти из вагона.

На платформе полно народу. Поезда выстроились в ожидании пассажиров, клубы дыма поднимаются в воздух к сводчатым аркам дебаркадера над головой. Откуда-то доносятся резкие свистки. Огромные железные колеса пришли в движение. Платформа вздрогнула у нее под ногами.

Отец стоит там, в толпе.

Он ее заметил, а она увидела, как раздражение, исказившее его лицо, сменилось выражением мрачной решимости.

Отец был высоким человеком, под два метра, но Великая война согнула его. Или Изабель просто когда-то слышала об этом. Широкие плечи поникли, словно под грузом невеселых раздумий, седые волосы неряшливо растрепаны, нос плоский, точно матросская шутка, и губы тонкие, точно уловка. В этот жаркий летний день на нем была белая мятая рубаха с закатанными рукавами, галстук небрежно повязан под потертым воротником, а вельветовым брюкам определенно не помешала бы стирка.

Она постаралась выглядеть… более взрослой. Наверное, он этого от нее ждет.

– Изабель.

Она обеими руками стиснула ручку чемодана.

– Папа.

– Тебя в очередной раз выгнали.

Она молча кивнула.

– Как же мы найдем для тебя другую школу в такое время?

Вот он, ее шанс.

– Я… хочу жить с тобой, пап.

– Со мной? – Он был удивлен. Но разве это не нормально, когда девушка хочет жить вместе со своим отцом?

– Я могла бы работать в книжном магазине. Я не помешаю тебе.

Изабель шагнула навстречу отцу, коротко вздохнула и замерла. Внезапно все звуки словно стали громче. Людские шаги, гул платформы, хлопанье голубиных крыльев где-то наверху, детский плач.

Ну конечно, Изабель.

Пойдем домой.

Отец раздраженно выдохнул, повернулся и пошел прочь.

– Ну, – недовольно обернулся он. – Ты идешь?

Изабель с раскрытой книжкой валялась в сладко пахнущей траве. Где-то неподалеку жужжали в цветах трудолюбивые пчелы, как будто кто-то завел маленький мотоцикл. Томный жаркий день, уже неделя прошла с момента ее приезда в Париж. Да, домой в этом случае не скажешь. Она понимала, что отец прикидывает разные варианты сплавить ее подальше, но в такой чудный день, в ароматах спелых вишен и цветущих трав об этом думать не хотелось.

– Ты слишком много читаешь, – заметил Кристоф, жуя травинку. – Что на этот раз, очередной роман?

Она перекатилась поближе к нему, захлопнула книгу. Историю Эдит Кавелл, сестры милосердия времен Великой войны. Героини.

– На войне я могла бы стать настоящим героем, Кристоф.

– Барышня? – расхохотался он. – Герой? Абсурд. Чепуха.

Изабель стремительно вскочила, решительно натянула белые полотняные перчатки и шляпку.

– Не сходи с ума, – добродушно усмехнулся он. – Я просто устал от этих разговоров о войне. И потом, это общеизвестный факт – женщины на войне бесполезны. Ваше дело – ждать нашего возвращения.

Подперев щеку ладонью, он устремил на нее внимательный взгляд из-под длинной белокурой челки, падавшей на глаза. В этом блейзере яхтсмена, в белых расклешенных брюках он выглядел точь-в-точь как тот, кем и являлся, – студентом привилегированного университета, ни дня в своей жизни не работавшим. Многие парни его возраста бросили учебу и пошли в армию добровольцами. Но не Кристоф.

Изабель поднялась к вершине холма, прошла через сад наверх, где стоял его «панар» с открытым верхом.

Она уже сидела за рулем и двигатель работал, когда наконец-то появился Кристоф. Красивое лицо блестело от пота, в руке болталась пустая корзинка для пикника.

– Просто брось эту штуку на заднее сиденье, – обворожительно улыбнулась она ему.

– Ты же не водишь автомобиль.

– Оказывается, вожу. Давай садись.

– Это мой автомобиль, Изабель.

– Ну, если уж говорить абсолютно точно, – а я знаю, как ты ценишь точность формулировок, Кристоф, – это автомобиль твоей матери. И я считаю, женский автомобиль должна водить женщина.

Изабель постаралась сдержать улыбку, когда он, с досадой закатив глаза, буркнул «отлично» и, перегнувшись через сиденье, забросил корзинку позади Изабель. Затем, двигаясь нарочито медленно, обошел автомобиль и устроился на пассажирском месте.

Он едва успел хлопнуть дверью, как она включила передачу и вдавила педаль газа в пол. Автомобиль, помешкав секунду, рванул вперед, вздымая облака пыли и изрыгая клубы дыма.

– Господи, Изабель. Помедленнее!

Придерживая одной рукой соломенную шляпку, другой она крепко вцепилась в руль. И лишь слегка притормаживала, разъезжаясь с другими машинами.

– Помедленнее! – почти взмолился он. Ему определенно следует запомнить, что она не намерена следовать правилам.

– В наше время женщина вполне может отправиться на войну, – заявила Изабель, когда в Париже ей все же пришлось сбавить скорость. – Я могу водить санитарную машину, например. Или заняться расшифровкой тайных кодов. Или соблазнять врагов, чтобы они выдавали мне секретные сведения. Вспомни ту игру…

– Война – это не игра, Изабель.

– Поверь, Кристоф, мне это известно. Но если она действительно идет, я могу помочь. Вот и все, что я хочу сказать.

На улице Адмирала Колиньи пришлось резко ударить по тормозам, чтобы не врезаться в грузовик. До театра «Комеди Франсез» растянулась колонна от самого Лувра. Вообще-то грузовики сновали повсюду, жандармы регулировали движение. Вокруг памятников и рядом с некоторыми зданиями уложены мешки с песком – вероятно, для защиты от бомбежек, тех самых, которых не должно быть, поскольку Франция не ведет никакой войны.

Тогда почему вокруг так много полицейских?

– Бред, – мрачно пробормотала себе под нос Изабель.

Кристоф, вытянув шею, пытался разглядеть, что происходит.

– Вывозят коллекции Лувра, – заключил он.

Изабель углядела просвет в потоке машин, и уже через несколько минут они затормозили у входа в книжный магазин ее отца.

Махнув на прощанье Кристофу, она нырнула внутрь. Длинное узкое помещение, книги и книги, от пола до потолка. Годами отец собирал это богатство, пытаясь как-то организовать, распределив по книжным шкафам, но в результате его постоянных «улучшений» магазин превратился в настоящий лабиринт. Ряды книг вели в разные стороны, все дальше и дальше в недра дома. В самой глубине скрывались путеводители. Некоторые полки были неплохо освещены, другие тонули во мраке. Здесь было слишком тесно, все равно невозможно рассмотреть каждый уголок и закуток. Но отец знал «в лицо» каждую книжку на каждой полке.

– Ты опоздала, – проворчал он, поднимая голову. Он складывал на стойке в стопку какие-то листки с текстом – наверное, мастерил очередную книжку стихов, которые никто никогда не покупал. Толстые короткие пальцы измазаны чем-то синим. – Похоже, парни для тебя важнее работы.

Изабель молча проскользнула на свое место за кассой. За неделю жизни с отцом она уяснила, что лучше не огрызаться, хотя смирение давалось нелегко, слова, фразы – оправдания – нестерпимо просились наружу. Ужасно хотелось рассказать, что она чувствует, но она понимала, что отец столь же страстно желает от нее избавиться, поэтому приходилось сдерживаться.

– Ты слышишь это?

Она что, уснула?

Изабель вскинулась. Она не расслышала, как подошел отец. Он стоял рядом, мрачно хмурясь.

Какой-то непонятный звук, точно. С потолка посыпалась пыль, шкафы покачнулись, дерево стукнулось о дерево со странным звуком, будто зубы клацнули. Перед витриной замелькали тени. Тысячи теней.

Люди? Так много?

Отец направился к дверям, Изабель поспешила следом. В дверном проеме она увидела толпу, бегущую по улице, толпу, заполонившую и проезжую часть, и тротуары.

– Что случилось с этим миром? – пробормотал отец.

Отпихнув его, Изабель протиснулась наружу. Какой-то мужчина едва не сбил ее с ног, но даже не извинился.

Она ухватила за рукав пыхтящего краснолицего толстяка, пытавшегося выбраться из потока людей:

– Что такое? Что случилось?

– Немцы входят в Париж, – выдохнул он. – Надо бежать. Я воевал, я знаю…

– Немцы в Париже? – недоверчиво усмехнулась Изабель. – Это невозможно.

Толстяк помчался дальше, неуклюже переваливаясь из стороны в сторону, обливаясь потом, нервно сжимая и разжимая прижатые к бокам кулачки.

– Надо вернуться домой, – бросил отец, выходя на улицу и запирая дверь магазина.

– Это не может быть правдой, – возразила она.

– Самое худшее всегда оказывается правдой, – сухо отрезал отец. – Не отставай, – добавил он, решительно врезаясь в толпу.

Никогда прежде Изабель не видела такой паники. Суета, вспыхивающие фары автомобилей, рев двигателей, хлопающие двери. Люди громко окликали друг друга, хватались за руки, чтобы не потеряться в безумной сутолоке.

Изабель почти прилипла к отцовской спине. Столпотворение не позволяло двигаться быстро. В метро творилась настоящая свистопляска, так что им пришлось идти пешком, и домой они добрались лишь в сумерках. Руки у отца так дрожали, что входную дверь удалось отпереть только со второй попытки. Оказавшись наконец внутри, они буквально взлетели по лестнице на свой пятый этаж, позабыв о лифте.

– Не включай свет, – резко скомандовал отец, открывая дверь.

Не отставая от отца ни на шаг, Изабель прошла за ним в гостиную, а потом решилась выглянуть в окно, чуть приподняв светомаскировку.

Откуда-то издалека доносилось мерное жужжание. Оно становилось все громче, стекло начало дребезжать, как лед в стакане.

Пронзительный свист она услышала за несколько мгновений до того, как заметила в небе черную стаю, словно страшные дикие птицы.

Аэропланы.

– Боши, – прошептал отец.

Немцы.

Немецкие самолеты над Парижем. Свистящий звук становился все пронзительнее, переходя почти в женский визг, а потом – кажется, во втором округе – взрыв бомбы, жуткая вспышка света и зарево пожара.

Завыли сирены. Отец задернул шторы плотнее и потащил ее прочь из квартиры, вниз по лестнице. В вестибюле уже суетились соседи, волокли теплую одежду, детей, собак, а оттуда по узкой каменной винтовой лестнице в подвал. И там сидели в темноте, тесно прижавшись друг к другу. В спертом воздухе воняло плесенью, потом и страхом – последний запах, пожалуй, самый пронзительный и резкий. А бомбежка все не стихала, вокруг гудело, грохотало, стены подвала подрагивали, штукатурка сыпалась с потолка. Какой-то младенец кричал в голос, и его никак не могли унять.

– Заткните уже ребенка, пожалуйста, – рявкнул кто-то.

– Я пытаюсь, мсье. Он напуган.

– Как и мы все.

Прошла, казалось, вечность, прежде чем наступила тишина. И она была еще страшнее, чем грохот. Что там осталось от Парижа?

Изабель оцепенела.

– Изабель?

Так хотелось, чтобы отец взял за руку, успокоил, хотя бы на минутку обнял, но он просто отвернулся и ушел в темноту, к узкой винтовой лесенке, ведущей наверх. Дома Изабель тут же бросилась к окну, взглянуть, на месте ли Эйфелева башня. Она по-прежнему высилась над плотными клубами черного дыма.

– Не стой у окна, – предупредил отец.

Она медленно обернулась. Единственный свет в комнате – от его фонарика, тоненькая желтая нить во тьме.

– Париж не падет, – выговорила она.

Он молчал. Мрачно. Наверное, думал о Великой войне и о том, что видел тогда в окопах. Может, рана его опять ноет, разбуженная взрывами бомб и ревом пламени.

– Ступай спать, Изабель.

– Как можно спать в такое время?

– Ты скоро узнаешь, что на самом деле возможно очень многое, – вздохнул отец.