София сама подходит ко мне:
– Эд, только так мы можем поговорить, никому не нужно знать о нашей встрече. Ты присядешь? Наверное, тебе сложно стоять. Кстати, как твоя реабилитация? Может не стоит ездить на работу?
– А кто ты по знаку зодиака?
– Близнецы, как и ты, – она отвечает, как всегда, не раздумывая.
Только в этой комнате чисто. О ремонте напоминают бледные следы у входа. Я прохожу вглубь к пустой стене, где поместилось бы еще два таких стола.
– Я вынуждена вот так тайно видеться с тобой, потому что Максим велел мне уехать! Но мне нужно донести до тебя… – и я не слышу, чем она заканчивает.
Люди злые существа – живут, ради удовольствия. Надевают модную одежду, чтобы о них лучше думали; при виде человека, судят внешний вид. Стараются понравиться и начинают любезничать, в то же время осуждают притворство. Боятся, но сами не дрогнут, наводя страх. Удовольствие как цель существования, даже глоток воды можно воспринимать двояко.
– Эд, – она подходит вплотную ко мне, чтобы видеть мое лицо, – задай себе вопросы: кто постоянно рядом с собой? Есть ли у тебя еще друзья? С кем ты общаешься? Это он говорит, что тебе делать и думать!
Тебе нужен глоток, чтобы жить?
Тебе нужна вода? ты уже попробовал и тебе мало? Тогда капля для тебя ничто.
Шагнув назад, я опираюсь о стену.
Беспомощность? Или нет.
Боль меня многому научила. Не дано мне строить планы наперед, да и пора бы задуматься о своем здоровье самому, не перекладывая на кого-либо: на Макса, врачей и, уж тем более, Софию.
– Как давно ты знакома с Элин: лет десять?
Она взмахивает руками, поправляет волосы.
– Неужели ты не веришь?! Эд?
Я себе-то не верю. Хотя верить и доверять…я могу верить бухгалтеру, но доверять? Или если уж он на нас работает, то мы ему доверяем?
Приятно слышать ее голос, он спорит со мной, утверждает, убеждает. Но этого ничего не нужно. София кружит по полупустой комнате, то отдаляясь, то оставаясь напротив, заставляя меня улыбаться ее раскрасневшемуся лицу.
Я протягиваю вперед руку, пусть она утверждает, что я ее не слушаю.
Она снова рядом, от нее пахнет печеньем, волосы лавандой. Жгучей теплотой по моим рукам взбирается чувство умиротворенности, размеренности.
– Эд, – она прикладывает голову мне на плечо, – ты же не слушаешь меня. Что мне делать?
– Езжай ко мне.
А если бы она сейчас села в машину и поехала ко мне домой, осталась ждать меня там?
Но София отстраняется, мельком смотрит мне в лицо – привычка обнаружить что-то в выражении глаз, а моя привычка – подавать вместо этого что-то еще.
– Я серьезно.
– Я говорила о тебе с Элин.
Голос ее мягкий, но я опускаю руку.
– Она рассказала немного о твоем отце, настоящем отце. Он тоже был болен, но в его время медицина еще не так продвинулась. Он пытался лечиться, потом встретил твою мать, использовал ее, как и твою сестру.
– Пожалуйста, избавь меня от этого.
– Я на твоей стороне, тебе это может помочь!
– Мне это помогло, если бы она сбежала от него, как это сделала Мария! Не глядя себе под ноги, бежала бы до потери сознания! – я останавливаюсь лишь потому, что чувствую приближающуюся головную боль.
– Я беспокоюсь о тебе, Эд! – с этими словами она отходит от меня, снова жестикулируя.
Каждый раз София разная. Я никак не могу уловить ее настроение. Как только я понимаю его, меняется она.
– Я знаю. Больше не нужно. Все хорошо.
Какая простая фраза, но всегда работает. Даже если сомнения – значит работает. Я продолжаю:
– Зря ты ее слушаешь. София, я верю тебе, но не Элин. У меня есть на этот счет весомый аргумент. Если ты беспокоишься обо мне…– я прикусываю губу и сильнее зажимаю изогнутую ручку – …ни одна мать не отдаст своего ребенка на проведение опытов…не превратит его тягостное существование в свой успех, не оставит…
Она замирает посередине комнаты. Как я хочу, чтобы она обняла меня!
– …и нет никакого лекарства. Ее разработки у меня дома, в моей комнате и я не знаю, что меня удерживает тут же не сжечь их!
Я хочу оставить ее. Оставить с мыслями, что Элин не успокоится, пока не получит свое. Как мне это тяжело дается! Поэтому я не двигаюсь с места. Она молчит, застывшая, как статуя с большими неясными глазами. Вдруг она бросается ко мне, чуть не сбив меня с ног. Прижимается всем телом и мои руки сами обнимают ее, словно запирают нас двоих в живой замок, который не сорвать, если только не ударить в колокол о последнем часе.
– Иногда ты бываешь таким холодным, Эд. Ничего не говоришь, лишь слушаешь, а потом уходишь. Наверное смотришь на меня, а я не представляю, о чем ты думаешь.
Я прижимаю ее сильнее и держусь за нее. Мы как одно целое. Она снова держит меня.
– Это неправда.
– Нет, ты первый ушел. Ты ждал меня, но так же оттолкнул меня.
– Но я хотел пойти с тобой. Просто не мог.
Она не обращает внимания на мои слова и продолжает с обидой, но не холодной, как лед, а детской, немного жалостливой:
– Ты никогда не хотел, чтобы я была рядом. И каждый раз сомневался, находясь со мной в одной комнате, в одном помещении. Ты не спрашивал обо мне и не звал, это тоже самое, если бы просить не приходить или не пускать меня.
– Нет, это не так. Я знал, что ты была рядом. Мне этого было достаточно.
– Тебе? – она поднимает голову и теперь смотрит на меня мокрыми глазами, но быстро отводит взгляд. Щека мокрая. Она умеет беззвучно плакать, как бабочка, что порхает, и ты замечаешь только ее красоту. – Вот именно! Ты никогда не спрашивал меня, чего я хочу! Ты ведёшь себя так, будто все зависит только от тебя!
– Тебе не нужен такой, как я! – и вот снова чувствую опору трости.
– Какой такой? Скажи!
Смотрю на нее внимательно. Она ещё моложе, чем есть. У нее вся жизнь может быть как розовый роман. Ей нужно солнце, дневное солнце, чтобы она могла проснуться утром от его прикосновения и пойти на работу. Там тоже чувствовать себя уверенной как всегда, каждый день. И она прекрасно знает, что боится лишиться и этого.
– Такая жизнь не для тебя. Я сглупил тогда, когда сидел, ждал тебя, предложил пройтись и не смог даже проводить! Тогда…Когда это было?
Она опускает руки, но задерживает их на моих руках. Не отпускает.
– Я пытался не сталкиваться с тобой. Какое-то время пытался. Ты должна жить своей жизнью.
– Ты никогда не спрашивал, чего я хочу, – она продолжает совсем тихо. Но под конец срывается: – Неужели я тебе безразлична? Эд?!
– Ты же знаешь, что это не так.
– Ты даже не спросишь, как я жила все это время?
– Главное, что ты жила.
– Но даже не спросил.
– Я все равно не могу этого представить. Главное, что ты жила.
Она отдаляется на полшага назад. Будто отходит, чтобы разглядеть со стороны. Я не могу представить ее в квартирке за завтраком или только пробудившуюся еще в постели, или за чтением книги у окна, или торопящуюся из магазина домой. Я не могу этого представить, как ей объяснить?
– Ты думаешь, я слабая, не смогу. Я знаю, что ты не хочешь обременять меня. Я знаю, есть определённые условия, по которым ты можешь жить. Ты не хочешь делить их со мной. Считаешь, я не смогу.
Я с удивлением смотрю на нее. Даже приоткрыв рот. Все эти слова она сказала спокойно, не броско. Даже новости в газетах удивительнее читают. Определённые условия. Как она сказала. Она так сказала? Она же сама боится своих слов и не все произносит вслух.
– Это не для тебя.
– Почему? Потому что я женщина? Принимаешь решения ты?
Вот как все можно объяснить! Разве мы о том говорим? Я вдруг понял, что злюсь. Она единственное, что связывает меня с нормальной жизнью, просто с жизнью, но упрекает меня, что я препятствую лишить себя всего, что у нее есть. Она не понимает, что существует ее и моя жизнь. Они слишком разные, чтобы соединиться. Буквально как день и ночь никогда не перегонят друг друга. Как параллельные миры. В каждом может быть жизнь и даже солнце, но свои, невидимые для другого. Понимаю, почему раздражен – она пригласила меня сюда, в эту комнату, чтобы сказать об Элин. Вот что, поэтому ничего не клеится, поэтому наш разговор злит меня. Эта женщина и ей залезла в голову?
– Зря этот разговор…
– Да! Мы никогда не говорили о нас, особенно сейчас.
– Да, особенно сейчас. Я вернулся, а ты нет. И ничего не изменилось. И все может повториться. Зачем тебе это? Это не для тебя. Достаточно было месяца.
– Ах, ты все же злишься, что меня не было рядом с тобой?
– Нет, я благодарен, что ты была со мной тот месяц и за то, что тебя не было рядом, когда я проснулся от долгого сна.
– Благодарен? – она повторяет медленно, чувствуя, что я серьёзен.– Ты никогда не говорил. – София садится на стул, вытирает щеки. —Тебе было тяжело?
– Была бы рядом, было бы хуже. Ты просто была. Ты есть. Ты всегда правильно поступаешь, ты должна думать о себе.
Некоторое время она молчит.
– Но я приходила.
– Я знаю. Это помогло мне. И спасибо, что не приходила потом.
– Я говорила с твоей матерью, – она будто пришла в себя. Лицо ее свежеет и проясняется, а я чувствую, как хочу уйти, как безумно устал и как не хочу слышать об Элин. Только не от Софии.– Она все же готова помочь тебе.
– Не слушай ее, она всего лишь выцарапает все что у меня осталось хорошее. Мне ни к чему ее помощь, я сам все вспомнил. И Макс не при чем. Я знаю, что она может, не слушай. Пусть все идет как идет. Лекарства нет.
Ты мое лекарство.
– Ты до сих пор не привык к свету.
Ни она, ни я больше не говорим ни слова, и я ухожу. Лекарство может быть горьким и от него бывает передозировка, злоупотреблять нельзя.
Глава 20
Кто-нибудь считал, сколько сделал в жизни хорошего, сколько плохого? Или за это отвечает совесть – если ее нет, она не говорит с тобой, то…нет, ты этого уже и не заметишь.
В моей жизни есть то, что приятно вспомнить? Или я отвечаю за что-то не очень хорошее, за проступок моих предков?
Это жизнь. Все возможно. Ничему не стоит удивляться. Я уже и не удивляюсь.
– Какие у тебя отношения с моей сестрой?
Мы сидим в одной из комнат с Максом. Глубокая ночь. Мы сидим в темноте. Свет ни к чему. Я понимаю, что все же стремился к нему, даже завидовал своему другу, но настолько привык жить в сумерках, что мне становится спокойнее только с потухшей люстрой над нами. Пусть я не вижу и не знаю, что происходит в метре от меня, но мне спокойнее. Может потому что одиночество не оставляет меня, а так все кажется ближе. Я еще не знаю, что делать с этим чувством.
– Ты против?
– Я знаю, что ты ее не обидишь. Но это должен быть ее осознанный выбор. У нее детская душа.
Сколько я приобрел? Нашел сестру, племянника. Увиделся с матерью. Хорошо было и над этим вопросом поставить точку. Узнать правду, которую забыл, – тоже неприятно, но необходимо для будущего. Но могу ли я начать сначала? Нет, не с начала. Все иначе. Могу ли я еще раз начать жить? Мне дан шанс, или все стремится к разрушению?
– Без прошлого будущего нет?
– У каждого, кто пересек “сегодня”, есть “вчера”.
Вдруг добавляет через некоторое время:
– И завтра, Эд.
Я решаю задать ему мучивший последнее время меня вопрос: для чего мы живем? Он отвечает не сразу. Как будто подбирает слова:
– У каждого есть цель. Кто-то стремится к ней и никак не может достичь. Кто-то каждый день восстанавливает ее снова и снова. Но какая она бы ни была, все хотят добраться до нее.
– Но есть люди, что бродят без цели существования.
– Нет, она у них тоже есть. Недальновидная, но есть.
– Все же, это слишком обобщено. Какая у тебя цель? Зачем ты встаешь каждое утро?
– Мне, как и всем, однажды была дана жизнь. Я должен распорядиться ею так, чтобы из этого получилось хорошее дело, чтобы был толк в том, что я дышу, ем каждый день. Я должен быть полезен, иначе это все не имеет смысла. Мне становится лучше, если я могу кому-то помочь. Разве это не бесценно?
– Жить ради других? Это твоя цель?
– Ты меня не слышишь. Мне это нужно не меньше, чем тем, кому я могу помочь.
–То есть смысл в том, чтобы делать хорошие дела? Недостаточно быть хорошим? А если я считаю себя таким, как же другие, кто думает иначе? Считаться ли мне с мнением большинства?
–Эд, достаточно быть хорошим. Остальное выходит из этого.
Мне хочется спросить, что такое «хороший», кто определяет границы этого понимания, но, если у меня возник вопрос, значит, мне еще далеко до этого.
– Думаю, мне нужно проверить зрение.
Слышится, как Макс зашевелился, поменял положение.
– Насколько серьезно?
Я рассчитываю в голове, сколько еще времени потребуется, чтобы вернуть моторику и снова научиться писать. Печатать получится быстрее. Но есть вероятность, что к этому времени уже буду плохо видеть.
– Я много чего вспомнил, и хотелось, чтобы ты помог мне все это записать…кто его знает…
Мы сидим молча до тех пор, пока к нам в комнату не заходит полицейский, приглашая спуститься вниз, где задержали Ника. На полу потрепанная коробка, из которой торчат папки и толстые тетради. Я несуразно вывожу свою фамилию на бланке протокола. Мне хочется уйти, хотя бы в свою комнату, я не готов смотреть на Ника, на этого сумасшедшего, но рядом со мной мой друг. У него спокойный вид, что удивляет меня. И я остаюсь. Я должен остаться рядом с Максом.
– Ты устал? – он обращается ко мне, когда мы остаемся одни.
Я присаживаюсь на диван. Мы никогда не говорили о том, что произошло с ним. Я даже не спросил, как он себя чувствует или как справляется.
– Ты хочешь записать все, что помнишь? – он прерывает мои мысли и садится рядом. – Я, конечно, помогу тебе. И София тоже, – голос пытается успокоить. – Можно вести дневник. Или написать историю, которую мы можем дополнить, если что-то забылось. А насчет зрения – ты считаешь, что с тобой произойдет то же, что с сестрой? Нет уверенности, что у тебя проблемы. Ничего не предвещало этому. Или я не прав?
Я смотрю на него. Зачем ему мои проблемы? Я настолько привык к его помощи, что даже не знаю с чего начать, чтобы заботится о себе самостоятельно, и понимаю, вряд ли это возможно. Мне не хочется ничего знать о своем отце, матери и о своем прошлом. Мне хочется жить. Только ощутив невозможность этого, я ярче почувствовал желание. Пусть не как все, но, как бы то ни было, это я проживаю предназначенные мне дни, а не кто-то иной за меня. Я всегда был ограничен в чем-то, но почему только сейчас ощутил потребность не замечать своих недостатков и направить их в полезное русло? Будто у меня были связаны руки и я, приспособившись, существовал, думая, что живу или ждал, когда жизнь начнется. Смотрел на все не сквозь черные, а розовые очки. Потом вдруг увидел себя со стороны.
– Эд?
– Может быть. Я не уверен, – честно признаюсь другу. – Но не беспокойся обо мне. А вот с ним у нас еще могут быть проблемы.
– Ты так думаешь? – наконец, в его голосе чувствуется беспокойство и раздражение.
– Он может настаивать на том, что пришел в дом своего отца или решил заглянуть к брату. Формально у нас один отец. Бумага все стерпит. Напиши, что он мой враг, была бы для этого графа в бланке, все так и будут считать. Кто проверит? А он воспользуется этой бюрократической лазейкой.
– Ты не прав, – Макс торопится меня успокоить, как обычно. А может себя? – Твоему слову поверять, а он иностранный гражданин с рабочей визой, будем опираться на это.
Через полгода я получаю в качестве наследства подлинную медкарту с моим именем и еще пару сотен всевозможных документов.
Нашему адвокату удается добиться отмены иска. Нам не вернули уплаченную сумму, но нашим решением было прекратить всяческие связи с моей матерью и ее компанией.
Татьяна уволилась. Оказалось, она очень хорошо знакома с Элин. Макс, кажется, перестал верить людям или женщинам. Ему это полезно. Хотя я беспокоюсь. Он хотел было уволить Ларису, но я настоял, чтобы она осталась. Кто еще будет ставить меня на место? Да и оказалось, опасно приближать к себе новых людей.
Мы открыли центр поддержки детей с редкими заболеваниями, выкупили обратно здание, и на одном из этажей пришлось открыть что-то вроде хосписа. Мы начинаем с того, что ищем врачей, готовых взяться за лечение обратившихся к нам родителей с детьми, которым много где отказали. Иногда находятся врачи, готовые рискнуть, чаще за рубежом. Иногда, всего лишь иногда из этого что-то и получается, а точнее новая жизнь. И хоть одной, но стоящей того борьбы, мы безумно рады.
Я вижу, как София погружена в работу. Нам приходится часто сталкиваться, но лишь по рабочим моментам. Пару раз мне посчастливилось проводить ее. Но мы оба боялись заговорить о чем-то кроме больных детей, проблемы с нехваткой персонала или очередными проверками. Мы не говорили об умерших детях, которым так никто и не смог помочь. Мы о них помним.
Трость, к которой я чуть было ни привык, настало время оставить. София нашла медицинский центр, где тоже изучали резистентность к анестетикам. Но он в другой стране. Мы думаем, как с ними сотрудничать. Я бы забросил все это, хватило времени, пока меня изучали все мое детство, но я смотрю на Женю и понимаю, что не имею права. Уж лучше я. К тому же мы нашли несколько людей с подобными отклонениями.
С идиосинкразией сложнее. Солнце не закроешь покрывалом, и нет таблетки, чтобы не чувствовать его лучи.
Я попросил друга оставить меня, если вдруг просплю больше, чем полгода. И никакого медикаментозного сна, если даже буду умолять. Больше ничего не хочется терять.
С этими мыслями вечером стою с Максом у входа в здание. Уже поздно. Я в очередной раз засмотрелся на вид из окна. Как только садится солнце, поднимаю ставни и смотрю. Не знаю, почему не делал этого раньше.
Нас обдает весенним ветерком с каплями дождя. Они достают нас, даже когда мы стоим под крышей. Дождь играет свою первую мелодию, поэтому старается никого не разочаровать. Впереди стоящие фонари желтым ободком высвечивают из темноты нотки непогоды. Но какая же это непогода? Все совсем наоборот. Просыпается все живое, с новой силой, после зимы, после долгих коротких месяцев все вокруг приободряется этой живой силой, что падает с неба, ознаменовав новый период – светлый и теплый. И я понимаю, что мне придется бороться за свое место, я знаю, что боюсь плохого итога, поэтому, когда София отталкивала меня, я в какой-то степени радовался, хотя меня это и убивало. Внизу стоит машина, но мы не торопимся, Макс не торопит меня. Мы стоим и смотрим на просыпающуюся природу, в то время как люди выключают свет и ложатся спать. Водитель давно заглушил мотор. И время так обманчиво. Оно нагло врет нам, давая желанное на несколько минут, а отбирает надолго. Может, правда, я трус. Скоро лето, и у меня ничего нет, и не будет.
Хочется встать под дождь. До моего сознания наконец доходит – слова лишают нас здравого смысла. Иногда лучше не говорить ничего, а действовать, я сам это сказал.
В тишине мы все же прощаемся, я еду домой по темным улицам в темной машине с молчаливым водителем. Так же рано утром я поеду обратно. Если бы кто-нибудь знал, что его ждет завтра, никогда бы не спал по ночам.
– Эд!
Поворачиваюсь на голос партнера. Разгар рабочего дня, сотрудники поочередно уходят на обед или продолжают смотреть в монитор. Я поднимаюсь, поприветствовать Михаила Ильича, он идет за Максом, слегка улыбается, рассматривает обстановку.
– Добрый день, рад вас видеть, – жму ему руку.
– Михаил Ильич заехал осмотреться, – спокойно объясняет Макс.
– Из любопытства, – мэр сдержанно улыбается.– Эдуард, это ваша идея предложить моему сыну должность директора департамента?
Мы выходим из шумного офиса в коридор, где большие окна не открывают прекрасный вид за окном.
– Я побеседовал с ним, у него отличная теоретическая база. Он справится. На его месте это больше ценится.
– Надеюсь вакансия не возникла внезапно с его приходом? – его голос звучит серьёзнее. Мне это нравится.
Я кратко объясняю, что произошло. Добавив, что с тех пор не нашли подходящую кандидатуру.
– Тогда все удачно. Вы же не станете тут же увольнять его? Наверное, сначала разберётесь и поможете?
– Вы сомневаетесь в сыне? – замечаю, что мы ушли вперед. Макса остановил один из помощников директора по рискам. – Или, быть может, во мне?
Он колеблется с ответом.
– В этом деле…сами понимаете, – он отмахивается от темы. Мы медленно идем вперед по коридору.– Может покажете, где мой сын обитает? – с этими словами он замедляется. Я снова оборачиваюсь на Макса. Надолго ли это? Мэр касается моей руки, привлекая внимание. Говорит не торопясь: – Я хотел вам сказать еще тогда, но не был уверен до конца – я знаком с вашим отцом.
– С моим отцом? – удивляюсь я.
– Не лично, но он удивительный человек. – Он не видит на моем лице удивление, поэтому продолжает: – Как он кстати?
– Он не так давно умер в больнице. Инфаркт, – я опускаю " к сожалению".
– Как жаль. После вашего звонка, я, конечно, как вы и сами сказали, навел о вас справки. Ваш отец сначала работал у нас в местной больнице, потом, как я понял, где-то занимался научной работой, вы лучше знаете. Так вот, он однажды появился в администрации, это было лет двадцать назад, я тогда работал на ничем неприметной должности. Моя коллега не хотела принимать его, так как торопилась домой. Ваш отец не очень вежлив, простите, такое уже нельзя говорить, но каким-то образом он выведал, что у женщины погибает ребенок. У ее дочери была последняя стадия и врачи отказались чем-либо помочь. Но не он. Я не знаю, что он сделал, так как это было…как вам сказать, не совсем официально. Я узнал лишь потому, что коллега была в отчаянии и разговор произошел при мне.
– Вы уверены? – после некоторого молчания все же спрашиваю. Он широко улыбается.
– Да-да, поэтому мне было интересно как вы выбрались. Я был уверен, что вы со всем справитесь. Это у вас от отца. Кстати, та девочка выросла, уехала за границу и, кажется, у нее двое детей!
Максим Ильич что-то еще говорит, но я прохожу вперед.
– Эдуард, и от экскурсии по вашей компании не откажусь. Если вы меня впечатлите, я же не буду молчать. – Он обращает внимание на отсутствие трости: – Вы справились с ней? Но она вам очень подходила. Как бывает женщина подходит мужчине.
Я жду, пока он перестанет смеяться.
– Тогда лучше найду себе женщину.
С этим же настроением он хлопает меня по плечу.
– Уверен, уже нашли! Эдуард, вы еще так молоды, мне бы ваши годы. Остальная мужская часть нашего города благодарна вашей болезни. Вы не конкурируете с ними днем, прогуливаясь по улицам.
Это политика научила его прямолинейности? Любитель давить на раны.
– Нам туда, – я указываю на последнюю дверь по правой стороне. – Как видите, я присматриваю за вашим сыном, хотя он взрослый человек.
Мы не доходим. Он останавливает меня.
– Эдуард! Вы приняли мои слова близко к сердцу?
– Только так и могу принять ваши слова, и только я.
Все же коридоры у нас как в больнице.
– Вы еще с чем-то не можете смириться? Казалось бы, после комы вам все в радость, зачем обращать внимание на мелочи или на то, что кто-то ляпнул? – мэр будто озадачен. А у меня вдруг срывается:
– Вот именно, у меня все еще чувство, что я там в лягушатнике и все еще борюсь!
Не смотря на частые мнимые улыбки на лице мэра, глаза у него всегда серьёзные. В тот момент они слились со всем его видом. Можно рисовать портрет, чтобы повесить в администрации, а лучше у него дома, для потомков, как в царские времена.
– Надо держаться сильнее за то, за что ухватился!
– Это погубит обоих! – отхожу в сторону. Замечаю у стены в огромных горшках искусственные цветы. Хочется выкинуть в окно! Вместо этого несильно пинаю ногой. Мэр подходит ко мне.
– Тебе кто-нибудь говорил, что ты глупый и слепой? – с укором и небольшим раздражением вдруг произносит он.
– Возможно,– развернувшись, замечаю вдалеке Макса. – Михаил Ильич, я только занимаю вас своими проблемами. Лучше пойду.
Но он не дает мне пройти:
– Да, теперь я четко вижу это: один тонет и захлебывается, боится задеть другого и не видит из-за пены вокруг, что тот, другой, уже на дне. У тебя хотя бы есть глоток воздуха! Идите, Эдуард, – он уводит руку в сторону и дает мне пространство.
– Прошу прощения, – Макс приближается, обращается к мэру, тот с радостью начинает обсуждать с ним дела, которых много, и они иногда делаются на ходу. Они проходят мимо меня, исчезают в кабинете.
Коридор опустел. Разгар дня, а он пуст. А может уже вечер? Мне хочется открыть окна. Массивные металлические ставни снаружи здания, и небольшая кнопка, что приводит их в движение, здесь на стене!
Нужно уйти отсюда, подальше от окон!
Я оказываюсь этажом ниже, еще на лестнице понимаю, что обычно не спускаюсь на второй этаж, здесь часто бывает София. Спускаюсь и глазами ищу ее. В свете все слишком обостряется. В каждой комнате несколько человек, чем-то занимаются, не отвлекаясь на меня. Все пестрит. На них яркие одежды: красные, белые, зеленые. Закрываю очередную дверь. София первая замечает меня, подходит откуда-то со стороны. Я торопливо прошу уделить мне минуту и дышу, будто пробежал стометровку. София берет меня за руку и ведет меня в одну из комнат, закрывает дверь и выключает свет. Она знает, что делает.
Темнота.
– Эд, что случилось?
Теперь я могу спокойнее дышать. Она еще держит мою руку, а я обнимаю ее. Мне хочется прижать ее к себе как можно ближе.
– Эд? Тебе нехорошо? – она прекращает мои нежности и вытирает холодный пот со лба, но между нами нет неловкости, которая возникла в последнее время. София ближе, как никогда.
– Прости меня, – в темноте я глажу ее по волосам, чувствую ее лицо, снова обнимаю. – Прости меня. Ты всегда все правильно делаешь, а я боюсь признаться даже самому себе…если бы я не знал, не чувствовал, что где-то есть ты, где-то не так далеко, но думаешь обо мне…если бы я не знал, вряд ли бы выбрался! – я слышу ее дыхание, она собирается ответить, но я продолжаю, не могу остановиться:
– Прости за то, что было и возможно будет. Если ты мне дашь свою руку, я буду еще сильнее бояться, бояться за каждый день, но не отпущу ее. Ты будешь моим солнцем?
Мы не видим лица друг друга, в комнате очень темно, а мне становится спокойно, я дышу, чувствую ее дыхание, я чувствую ее теплоту и аромат. Она не отталкивает меня.
Даже если я ослепну в скором времени или только через пять, десять лет, или снова отключусь через месяц, год или двадцать лет, это время хочу посвятить ей. Теперь я знаю, когда начнется моя жизнь – когда перестану ждать ее внезапное завершение. Но не перестану думать и бояться. Ведь я буду не один.
Эти полтора года моего сна дали понять, насколько хрупкие и некрепкие наши отношения и наши жизни. Если я сегодня сделаю шаг ей навстречу, а завтра не настанет? Оно не настанет и для нее. Она прекрасно все понимает, поэтому столько раз сбегала от меня, отталкивала, когда я еще не знал, почему.
Добавляю:
– Ты сможешь уйти в любой момент.
–Это неприятно слышать, Эд, – но она гладит меня по голове.
– Лучше сейчас слышать, чем потом делать.
Некоторое время София молчит.
– Я не приходила к тебе, надеялась, что так будет лучше. К тому же, должна была уехать. И тоже боялась.
– Я знаю. И знаю, что не смогу выйти с тобой, если ты захочешь познакомить меня со своими родными или с вечерним спектаклем в теплый вечер. Или когда захочешь уехать куда-нибудь отдохнуть. В конце концов, тебе придется оставить меня одного дома, и каждый раз это будет придавать грустные нотки твоим прекрасным глазам. А я буду замечать.
– Ты много думал.
– Нет. Совсем нет.
– Эд, ты хочешь обычной жизни, ты можешь себе это позволить.
Это невозможно и неправильно. В этот раз она в роли искусительницы, она так близко, и я готов вести себя как нормальный человек. Меня подстегивает волнение и снова голос дрожит:
– А ты? Ты сможешь на это пойти? Ты и сейчас боишься?
– Иногда ты меня пугаешь, – произносит полушёпотом.
Иногда, всего лишь иногда. Уже хорошо. Я же не скажу ей о своей безумной идее, что возникла в моей голове пять минут назад.
– Я и сам себя боюсь.
– Ты точно в порядке? Я могу включить свет?
– Нет, пожалуйста, нет, до сих пор свет сводит меня с ума!!! Нам нужно перестать обходить друг друга стороной! Только ты можешь позволить мне мечтать об обычной жизни, потому что с тобой она мне не нужна. Если я буду пугать тебя, ты сможешь уйти, но думаю, ты то, чего мне так не хватало и это все прекратится, наконец! Ты можешь сказать, что мне сделать, чтобы ты не боялась рядом со мной? И ничего не случилось, я всего лишь хотел понять истину. Ты дала время найти ее! И забудь все, что я говорил!
Она с чувством обнимает меня:
– Вчера был дождь. И я все еще пользуюсь твоим зонтом.
***
Под звуки музыки я прохожу в одну их просторных комнат на втором этаже нашего центра. На окнах плотные шторы, но множество ламп, будто со всех сторон озаряют сидящих вокруг: на полу, на стульчике, на пуфе сидят дети и родители. Почти все в медицинских масках, на них нарисованы рожицы, улыбки с язычками. Макс ближе всех, у окна. Я несколько минут стою, слушаю, затем подсаживаюсь к сестре, и мы играем в четыре руки. Замечаю входящую Софию, и становится теплее и не так беспокойно. Черные клавиши, белые, и ее лицо. Вдруг осознаю – как непросто было уговорить ее стать помощником. Ей чуждо это. Раньше она так и смотрела на меня, как на того, кто может решить судьбу, ударив кулаком по столу. Качаю головой в такт музыке, или, отгоняя неприятные мысли, не знаю. Что я должен делать, чтобы не обжечься светом и не сделать больно этой женщине?
Когда все расходятся по комнатам, я остаюсь почувствовать возникшую теплоту, и вдруг чьи-то руки ложатся мне на плечи, а над ухом теплится голос:
– Проводишь меня сегодня?
–Я попробую.
София отпускает меня и садится рядом, озаренная улыбкой. Я перехватываю и все еще удивляюсь ее мягкости и откровенности. Все собирается в одном месте: цвета, запахи, звуки, чувства, мысли. И в то же время я не могу ничего из этого удержать.
Привыкнуть видеть все при свете дня оказалось легко. Я люблю рассматривать Софию, особенно когда она так близко. На ней нежно-небесного цвета брючный костюм с белой футболкой. Не такие грустные глаза, как я, бывает, замечаю. И кажется, все хорошо.
Не помню, говорил ли я ей комплименты.
–Ты прекрасно выглядишь.
Все еще не верится, что она не убежит снова, если не по пешеходному переходу на красный свет, то в открытую дверь. Не назовёт ли сейчас лгуном, который ждет ее, но опровергает это на словах? Неужели не назовет самодовольным, амбициозным и слабым? Не будет спрашивать, как я себя чувствую?
– Ты тоже, – слышу ее мягкий голос.
От желания ее обнять, хочется плакать.
Вот что такое родное – аромат печенья с лавандой.
благодарю за помощь и участие в написании этой книги своего лучшего друга Максима, любимую супругу Софию (надеюсь она написала это), дорогую сестру Марию и моего племянника Евгения, мысли о котором заставляли меня продолжать начатое,