– Какой ты жестокий, – поджала губки Исбэль, глядя, как Реборн с удовольствием наливает себе вторую рюмку крепкого вина из прозрачного графина, – Что это? Ты же сказал, что пьешь вино, а не наливку. Ты ранен. Сир Хардрок запретил пить крепкое еще несколько дней.
– Сир Хардрок слишком заботится там, где нужно немного отдохнуть, – король опрокинул в себя наливку, но вторую наливать все же не стал.
– Иногда запретное бывает лекарством, – признался Фолкмар, словив на себе благодарный взгляд короля, – От одной рюмки не станет худо. Наливка разгоняет кровь, а в этом нет ничего, кроме пользы. Уж я-то знаю.
– Хм… Быть может, вы правы… – королева задумалась, – Сир Фолкмар, куда вы отправитесь дальше?
– Если честно, я совсем не знаю.
– Вы можете попросить, что хотите. Можете поселиться в замке, там будет спокойная жизнь. Не нужно будет заботиться, что есть завтра, и где найти теплую постель. У вас останутся доспехи и меч, а еще ждет почтение и спокойное будущее.
А что, если… Все останется позади, в кошмаре, который сотрется со временем. Он осядет в спокойном месте. Дорога его завершится, и он, наконец, обретет покой. Высокие башни шахматного замка сулили все то, о чем он мечтал долгие годы… кроме самого главного. Это будет еще один обман, ведь внутри него ничего не поменяется. Сколько не меняй обертку, слаще его жизнь все равно не станет. Самый тяжелый выбор всегда начинался с вопроса «а что, если»? Вот только Фолкмар всегда знал ответ на этот вопрос.
– Благодарю вас, моя королева, – ответил он голосом твердым и спокойным, – Но я рыцарь, и путь мой с мечом в руках. Пусть даже я и годен на то, чтобы только держать его. Спокойная старость, это, конечно, хорошо… но ведь я не умру, и это ничего не решит. Я помню много людей, у которых были молодые лица, потом они становились старыми, а потом они уходили. Какое будущее ждет меня в замке? Я только принесу дурное в королевские стены. Да и слухи лишние ни к чему. Наверняка, вам хватает и собственных. Оставьте, дом мой дорога.
– Неужели… неужели вы ничего хотите? У вас совсем нет никаких желаний?
– Есть, – улыбнулся Фолкмар, раздвинув сухую кожу губ, – У меня есть воспитанник, Дуг.
– Конечно, – закивала Исбэль, – Такой милый мальчик. Только худенький… ему бы есть побольше, но у него совсем плохой аппетит.
Фолкмар с удивлением посмотрел на королеву. Наверняка, она что-то напутала. Дуглас мог съесть больше, чем Чемпион и еще попросить добавки. Только если у королевы было такое большое сердце, что она желала отдать больше, чем Дуглас мог принять…
– Мне бы хотелось, чтобы он стал рыцарем, – задумчиво продолжил Фолкмар, вглядываясь во внимающее лицо Исбэль, – Я обещал ему. Посвятить в рыцари… но на дороге у него совсем нет будущего. Вот ему замок пришелся бы как раз в пору. Если бы вы дали место…
– Конечно! Он станет рыцарем, сир Фолкмар. И будет служить в королевской гвардии. Да ведь, любимый? – Исбэль взглянула на короля, и тот спокойно кивнул.
– Вот видите, как хорошо, – улыбнулась королева, счастливая и сияющая, словно рассветное утреннее солнышко.
И снова у короля изменился взгляд. Да, Фолкмар видел это слепыми дальнозоркими глазами. Радость королевы доставила ему большое удовольствие. Он любил ее. Любил так жарко, что ни годы, ни прозвища не смогли затушить этот пожар. Фолкмар задумался на мгновение.
«Сердобольная королева слаба перед детьми», – вспомнилось ему. Что, если… Королева носит дитя под сердцем, которое и без того было мягкое, а сейчас стало податливое, словно воск под натиском жаркого пламени. Старый рыцарь понял, что это, быть может, его единственный шанс. Говорили, что у короля самый большой член в мире. Но каким бы большим тот ни был, он держал его под юбкой собственной жены.
– И еще я бы хотел попросить игрушку, – голос Фолкмара стал таким грустным, что впору было хоронить его прямо тут.
– Какую игрушку вы хотите, сир Фолкмар? – Исбэль распахнула большие малахитовые глаза, она ничего не понимала.
– Не важно, какую, – ответил рыцарь, – У той не было лапы, я даже не знаю, кто это был. Помню только длинные грязные уши, когда ее рвали собаки.
– Какие собаки? – ахнула королева.
– Что плодятся в псовом переулке. Я же нашел своего Дуга там, в трущобах. Не хотели его отпускать просто так. Мне пришлось повоевать, скажу я вам. В этой битве, правда, полегла только одна игрушка, но она была очень дорога одному мальчику.
– Какому мальчику?
– Дуг сказал, что его зовут Томми. Так же я знаю, что ему семь, – вздохнув, ответил Фолкмар, – Согласен, он уже совсем взрослый, чтобы играть с игрушками… но это все, что у него было.
– Как… было… – обескураженно прошептала Исбэль, – Неужели больше ничего не было?
– Совсем ничего. Рубаха да штаны, и пояс из веревки. И игрушка. Я прошу только о маленькой радости этому мальчику. Быть может, он не доживет до следующего лета.
– Как… не доживет… – не слыша себя, шептала королева. Глаза ее увлажнились, она смотрела неподвижно, не моргая.
– Не все переживают зиму. Не мудрено, что и он может не пережить. У этих ребят нет ни родителей, ни крова. Псовый переулок ведь он такой… Вроде и много кого там ошивается, а на самом деле нет никого. Переулок рожает детей из тумана и слякоти. Их бросают и уходят. Они ошибки, а от ошибок предпочитают избавляться. Я тоже был чьей-то ошибкой. Хорошо, что меня не выбросили в канаву. Видно, мать пожалела меня, отдав в руки трущоб. Меня выходила старая Клэр, нас у нее было много. Она выкормила меня молоком дойной козы и титькой молочной соседки, а потом померла. Нас у нее было много. Мне было тогда пять. Моя история не единственная. Не знаю, если ли сейчас своя Клэр у этого Переулка, но таких, как я там не убавляется. Стало быть, так суждено.
Слезы брызнули из глаз Исбэль. Королева уронила лицо в раскрытые ладони, грудь ее сотрясалась в рыданиях. Слишком быстро радость сменилась на грусть, король не был готов к такой смене настроений.
– О боги, – помянул король тех, в кого не верил. Взгляд его стал резким, словно лезвие, – Что вы сделали? Довели до слез мою жену из-за какой-то никчемной игрушки!
– Я же просила тебя! – отчаянно прокричала королева, отняв мокрое лицо от ладоней, – Я просила тебя и весну, и две назад, и даже три! Эти дети голодают, но ты никогда не слушал меня!
– Котенок… – Реборн подошел к жене, опустив ладонь на ее огненно-рыжую голову, – Мы уже обсуждали это, и не раз. Этих детей слишком много. Они неуправляемы, не обучены, не воспитаны. Это просто зверята. Что я должен делать с такой оравой?
Королева мотнула головой, сбрасывая ладонь. Подняла голову и взглянула взглядом сердитым и обиженным.
– Зачем тебе еще одно здание счетной палаты у причала? Тебе не хватает одного? С каких пор ты заделался торговцем и перестал быть воином? – с упреком выплюнула она.
Король нахмурился. Ему это не нравилось. Ни то, что испортилось настроение его жены, ни то, что она усомнилась в его воинственности.
– Ну поселю я их там, и что они будут там делать?
– Учиться быть воинами, – отозвался Фолкмар, – Из Курта, их заводилы, выйдет отличный командир. Уж я-то знаю. Поверьте, вы не найдете лучших солдат, чем эти зверята. Они привыкли воевать с жизнью, научатся воевать и со всем остальным. Эти парни пойдут на край света за тем, кто подарит им пару добротных сапог. Что и говорить, они сотрут подошвы в пути, по которому вы их отправите. Дети Псового Переулка отдадут за короля жизнь, которую бы отдали зимней хвори на несколько весен раньше.
– Зачем мне такая большая армия? У меня достаточно людей. Северяне слишком хорошо плодятся на изнеженных землях Теллостоса. Видимо, здесь делать больше нечего, ведь им не нужно выживать, как в холодных землях Глаэкора, – недовольный тон короля дал трещину, ведь Исбэль так и не перестала источать слезы, несмотря на недовольное выражение лица.
Король Реборн был из тех мужчин, что спокойны в пылу битвы, но теряются при виде женских слез.
– Моя любовь к тебе глубока, как небо. У нее нет дна. Но ты разбиваешь мне сердце, – сказала королева, задышав нервно и часто, – Как ты можешь быть таким чёрствым? Я устала бороться. Устала… я…
– Тише, котенок, – Реборн склонился к жене, оказавшись прямо у ее уха, – Будет так, как ты захочешь. Армия так армия. Дети так дети. Только не плачь.
Улыбка озарило лицо королевы.
«И все же, как же быстро меняется женское настроение. Оно похоже на шторм, а потом сразу на штиль. Только море не так стремительно, как их характеры», – подумал Фолкмар, отметив, что все-таки не зря остался холостым.
Пару раз шмыгнув носом, Исбэль довольно кивнула, и подарила веселый взгляд Фолкмару.
– Может быть, и в шатер Отверженного мне будет дозволено войти? – робко спросил Фолкмар, гадая, не слишком ли он дерзок.
– А вы хотите войти в храм? – спросил король, подходя к столу. Он налил себе третью рюмку, и жена ничего не сказала по этому поводу.
– Да, я хотел бы взглянуть на Отверженного. Дуг, конечно, уже был там и никого не видел. Но ведь боги они такие… могут показаться, а могут и не показаться, – ответил Фолкмар, будто разбирался в богах, – Я верю, что Отверженный может подарить мне смерть. Я просил уже всех богов, кроме него. Ведь все они на небе, а он бродит где-то по земле. Я хочу попросить его… сам.
– Я уже говорил, что не верю в проклятья, – Реборн выдохнул, будто испытал какое-то большое облегчение. Фолкмар не видел его лица, но готов был поклясться, что тот порядком разнервничался, – Вы не записаны на турнир, и не проведете ни одного боя. Значит, не сможете пройти в храм. Исключений быть не может. Не нужно на меня так смотреть, дорогая, правила одинаковы для всех. Тут мое слово твердо. Во всем должен быть порядок. Если вы хотите справедливости для лорда Бордовея, имейте мужество терпеть справедливость и в отношении себя.
– К сожалению, это так, сир Фолкмар, – повернулась к нему королева. Она была тиха, как море после шторма, а глаза ее веселились, – Лорд Бордовей предстанет перед судом. Если король сделает для вас исключение, это не пойдет на пользу ни стране, ни вам.
– Посещение храма не принесет вам никакой пользы. Тут ваши двери закрыты. Боги слишком часто не отвечают на молитвы, а может, вовсе не отвечают, и все благо – простая случайность. Вы знали, что Отверженного зовут «Бог, которого нет»? Он не просит даров, его звезды нет на небе, для него не строят храмы. Все, что он отнимает у народа – слова из их глоток и ничего больше. А для этого не нужно много жертв, скорее, народ это даже развлекает. Да, и он тоже не отвечает на молитвы. Но все же я его уважаю, – король запрокинул голову, опрокинув в себя рюмку терпкой наливки, – Он хотя бы не скрывает, что его нет.
Глава 22. Ключ
Верховный оторн Бельтрес встал рано на рассвете. Под отдаленную перекличку караульных он отбросил грубое шерстяное одеяло, позволив неласковой прохладе утра лизнуть вспухшую кожу его подагры. В нос ударил бесславный запах гниения, каждый день отнимающий у него все больше и больше достоинства. Скоро его останется так мало, что ему будет впору встать в строй нищих прокаженных, сложив с себя сан. Постыдный конец – умереть от мирной болезни, сидя на стуле судьи. Бельтрес кривился каждый раз, когда представлял, что ему придется посрамить почетное место верховного оторна – честь и совесть самого Воина.
«Верховный оторн Бельтрес помер от подагры. Видимо, он пил так много вина и ел так много мяса, что боги решили покарать его за это», – Бельтрес каждый раз представлял, что о нем будут говорить в народе, когда он отдаст концы. А, судя по быстроте распространения болезни, было это не за горами. У него бы зашевелились волосы на затылке от страха бесславного конца, если бы они у него были. Бельтрес был так же лыс, как и все прочие оторны. Он всегда считал, что поборол многие страхи: не боялся пустого желудка, стойко переносил боль до каленого железа, не меняя своего вечно недовольного выражения лица, не страшился он и смерти, ежели она ждала его с мечом в руках. Но смерть подбиралась к нему не со стороны стали, а со стороны больной ноги – ползла по мясу и коже, норовя сожрать мягким гниением. Из уважения к сану его, без сомнения, сожгут как воина, вложив в руки меч, давно не знавший крови, но с людских губ все равно будет срываться ядовитое.
Славная память лучшая награда для защитника, а оторн был заведомо лишен ее за какие-то неведомые ему проступки. Было бы не столь обидно, если бы он действительно испивал много вина и ел много мяса, но Бельтрес всю жизнь тренировался в мере и стойкости, заняв свое место, как он считал, совершенно по праву. Видно, боги были о нем иного мнения.
Сверху свисала веревка, которую Бельтрес хватал всякий раз, когда собирался приподняться с кровати. Он перевалился на левый бок, тяжко вздохнул и сел, руками поддерживая больную ногу. Она свесилась с края кровати, как нечто чужое, когда он столкнул ее с грубой холщовой ткани. Из-под ночной сорочки торчала красная плоть, тронутая гнойными язвами.
– Приветствую вас этим славным утром, – поприветствовал Бельтреса Турун Хардрок, считавший уместной помпезность с утра. Бельтрес никак не мог отучить его от излишней почтительности к нему, – Сегодня вы встали слишком рано, нога будет болеть. Я принес сок огненного плюща. Это притупит боль.
Турун Хардрок втиснулся в узкий вырез шатра высоким плечистым вороном. Серая шерсть неизвестного животного, сильно смахивающая на перья, задела тряпичные створки входа. Плечи взъерошились, стали еще больше, Турун Хардрок их пригладил, чтобы не смущать высушенного постоянными болями оторна. Лекарь навис над печального вида походным столиком, на котором стоял только стакан воды и краюшка хлеба. Турун нахмурился: Бельтрес пропускал мимо ушей его рекомендации по лечению.
«Чем выше забралась душа, тем хуже у нее становится слух», – печально подумал Хардрок, припомнив ещё и короля.
– Раньше я вставал, когда враг ещё не ложился спать, – лицо у оторна было таким, будто он сам стал себе врагом. Он проковылял к столику, взял пузырек с соком плюща, повертел темную склянку перед глазами, откупорил и выпил залпом, – Ну, лекарь, что там говорят твои духи?
– Духи бывают разными, и речи их отличаются друг от друга, – покорно ответил Хардрок, спрятав длинные костлявые пальцы в рукава, – Бывают добрые, бывают злые, бывают без памяти, без злости и без доброты. Они зрят прошлое, а ты зришь их. Такие не разговаривают, но могут рассказать очень многое. Сегодня судебный день, вам, наверное, любопытно будущее. От таких оно скрыто.
– А от других, стало быть, нет? – оторн Бельтрес развалился на жёстком, неудобном стуле, снова нарушив рекомендации лекаря.
– Знающие больше просят высокую цену, – Турун проводил взглядом задумчивых бесцветных глаз двух служек, пришедших одевать верховного к началу суда, – Иногда эта цена не стоит полученных знаний. Но люди всегда преувеличивают значимость желаемого, поэтому готовы платить любую.
– Ааа! Ерунда это все, – оторн махнул рукой на Туруна и на его духов. Служки начали порхать над его ногой, облачная в мягкие носки и поножи, – Гнаться за будущим – значит, бояться его. Боятся только трусы. Оставь эти знания для южан, им, пожалуй, не помешало бы взглянуть и на настоящее. Ох… да осторожней ты! – оторн дал юнцу лет десяти от роду ложкой по кучной макушке, тот потёр ее, взъерошив густые рыжие волосы, – Ужасная боль, когда так тянут за ногу… Твой плющ не помогает, лекарь. Хоть с головы до ног им вымажись, ничего путного, кроме горящего гузна после того, как погадишь.
– Нужно, чтобы прошло время. Всякому лекарству свой час, – терпеливо ответил Хардрок. Своей серостью и сдержанностью он не нарушал скудный вид шатра, поэтому Бельтрес находил его присутствие уместным, и был рад, когда лекарь заходил к нему, – Но для ложки следует завести и тарелку. А к тарелке не помешали бы овощи и птица.
– Ложка напоминает мне о соблазнах, – возразил Бельтрес, который как раз избегал всего того, что к ней прилагается, – Я пообещал Воину не поддаваться им, пока он меня не исцелит.
– Вы не исцелитесь, если им не поддадитесь, – хмуро ответил хмурый Хардрок, – Телу нужна пища, как земле – солнце. Воину подвластна борьба, но в лекарских делах он бессилен. Нужно положиться на Врачевателя.
– Ох уж эти лекари, которые говорят верховному оторну, в каких делах бессильны его боги, – покачал головой Бельтрес, не забывая следить за осторожными движениями мальчишек. Он встал, готовый принять верхнее облачение. Развел руки в стороны, взглянув на себя в длинное зеркало, подвергнутое дымкой сошедшего серебра, – Как-то на охоте, вёсен пять назад, мне на ногу упал топор. Черенком, он даже не разрубил мне сапог, просто упал, вогнав ноготь в палец. Не рана, смех. Но тогда мой палец покраснел и никак не мог зажить. Лекарь сказал, что это малая болезнь, для Врачевателя это пустяк. Я пил всякие травы и мазал какую-то грязь, которую, статься мне, лекари тащили из-под конских хвостов. Потом краснота перешла на стопу, а потом пустяк окольцевал щиколотку. И тогда лекари говорили, что Врачеватель исцелял и не такое. Когда появился гной и плоти моей коснулось гниение, Врачеватель для них все еще был силен. Я уже понял тогда, что нечего мотаться от бога к богу, раз выбрал почитание Воину. Вот, моя подагра уже подобралась к колену, я с трудом хожу и весь высох. Наверное, Врачеватель будет силен и тогда, когда она подберется к моему горлу. Для кого-нибудь, но не для меня.
– Но Воин не делает того, что надобно. Вас не исцелит меч в руках, почтеннейший. У меня есть мысли, – мягко возразил Хардрок, с грустью разглядывая жёсткую постель оторна.
– Оставьте свои мысли для духов, – оторн плюхнулся на стул, тяжело дыша, – Сдается мне, вам есть о чем с ними поговорить. А меня, видимо, излечит только смерть. У Воина других лекарств не припасено. Неплохое начало, но конец меня совсем не радует, – оторн задумчиво посмотрел на Хардрока, – Вы знаете, сколько мне вёсен?
– Нет, почтеннейший. Но могу предположить, вёсен шестьдесят, не больше, – Хардрок был честен.
– Когда-то я был молод и скор, – выдохнул горечь Бельтрес, – Вот эти руки держали сразу и топор, и меч, – Бельтрес растопырив сухие пальцы, и они стали похожими на вилы для сена, – Крепко держали, увидев их, враги боялись и думали, проснуться ли они после того, как я усыплю их своим топором. А сейчас люди гадают, сколько вина я выпил за свою жизнь. Для них я бездельник и пьяница!
– Вы слишком строги к себе, почтеннейший.
– Ааа! – Бельтрес снова махнул рукой на Хардрока, уже второй раз за утро. Значит, у него было совсем скверное настроение, рассудил лекарь. Если он махнет и в третий раз, в это утро полетит лишняя голова. Хардрок не хотел гадать, чья именно, – Не нужно украшать настоящее, лекарь. От этого столько же толку, как от твоего Врачевателя. Бесславная смерть от подагры – вот что меня ждёт, хоть я съем всю морковку, которую привезли мои повара к подножию этой чертовой горы! Гора Перемен… что она может изменить? Однажды она взволновала море, так, что вокруг все померкло. Так это было больше четырехсот вёсен назад, теперь она спит, словно младенец, вместе с драконом в своем чреве. Никакие горы не способны повернуть время вспять и сделать что-то доброе для человека, кроме как нести голод и болезни раз в несколько сотен весен. Твои духи говорили об этом, лекарь?
– Не говорили, почтеннейший.
– Тогда каков от них прок? Лучше беседовать с живыми, толку от этого больше. Глядишь, узнаешь что-то о настоящем, не пропадая в прошлом и будущем.
– Без прошлого не бывает настоящего, без настоящего – будущего, – задумчиво произнес серый сир.
– Ааа! – в третий раз махнул рукой Бельтрес, и Турун Хардрок поджал и без того обескровленные губы. Теперь он предстал и вовсе без губ, морщинистыми складками теряясь во прорези рта под крючковатым носом, – Горе Перемен куча лет, и она в свое время несла только смерть. Мне пятьдесят пять весен, и я не несу ничего. Ни смерти, ни жизни, только гниющую плоть. Старику, которого проткнул этот проклятый южный кабан должно быть восемьдесят, а то и больше. Этот рыцарь ни на что не способен, но он принес справедливость, несмотря на немощь плоти. Старик! Посмотри на меня, лекарь, и скажи, что Верховный Оторн Бельтрес хуже восьмидесятилетнего старика, который не может должным образом поднять меч! Вот мои руки, – Бельтрес растопырив пальцы, всё ещё цепкие, но костлявые, – Эти руки всё ещё крепки, в свои пятьдесят пять я выгляжу на шестьдесят, если ты не сделал одолжение и не умолил мой возраст в своих глазах. Я бы дал себе семьдесят, не меньше. Но в этих руках ещё есть сила, хоть и в ногах уже нет. Пять лет назад я мог разорвать пасть горному барсу голыми руками, пока меня не начала пожирать эта подагра. Видят боги, и сейчас бы разорвал, если он бы оказался поблизости! Сам до него я уже не дойду.
– Не мне судить вас, почтеннейший, но вам следует быть добрее. Хотя бы к барсам. Это благородные животные, их почитает Та, что отдает.
– Я стану добрее, когда Воин меня излечит, – вечно недовольное лицо Бельтреса скривилось, рот на его лице стал похож на трещину в сухом дереве, – То бишь в чертогах небесных, после своей смерти. Надеюсь, моя больная нога позволит мне до них дойти. А теперь иди, лекарь, мне нужно готовиться к долгому пути. Пропускают туда только с мечом в руках – острие клинка отворяет врата Воина, но из гниющей плоти получится плохой ключ. Мне нужно сковать новый.