4.
Алеас принес великолепную дорогую одежду и украшения, обвесил меня золотыми цепями, заколол брошками, соорудив подобие новогодней елки, при каждом шаге вся амуниция гремела так, что было слышно за версту; на голову он нацепил мне шапку, разукрашенную мехами.
Каких трудов стоило мне скрыть от Алеаса тот факт, что руки мои снова работают, что сила вернулась ко мне, прежняя, и казалось, я стал еще сильнее, отобрав жизненную энергию у двойника. Мысль о том, что теперь я могу попытаться бежать, защищаться, придала мне бодрости, и все не казалось таким уж непоправимым. Эта уверенность подкрепилась, когда Алеас привесил на меня меч в ножнах.
– Ты не боишься, что я могу этим мечом отрубить тебе голову, Алеас? – издевательски спросил я.
Алеас молча вынул меч из ножен и показал мне: он был деревянным.
– Д-а-а, – разочарованно протянул я, – если только стукнуть по голове.
Меня тревожила молчаливость стража, а что если вчера он подслушивал под дверью и знает дословно наш с хотером разговор, да если и не подслушивал, ведь мы разговаривали довольно громко, кричали, можно сказать. Если он, как обещал, расскажет об этом набожнику, все может невероятно осложниться.
– Алеас, я хочу тебе задать вопрос на щекотливую тему, – осторожно начал я. – Скажи, ты не слышал вчерашнего разговора с моим гостем?
– Глухому трудно было не услышать, – хмуро сказал он, – но господин Деклес – мой друг, эта тайна и его тоже, поэтому я не стану ничего говорить набожнику, хотя мог бы получить солидное вознаграждение.
– Спасибо, – тихо сказал я, чувствуя благодарность к тюремщику.
– Я, честно говоря, – добавил он, – все равно ничего не понял.
– Неудивительно, я сам с трудом понимаю.
Алеас в ответ только хмыкнул, достал из кармана флакончик с жидкостью и протянул мне.
– Выпей.
– Что это? – я недоверчиво понюхал что-то розовое, но достаточно приятно пахнущее.
– Тебе нужно это выпить.
Я выпил.
– Это средство, – сказал Алеас, – лишает голоса, но не навсегда, где-то на двенадцать часов, не больше. К сожалению, такая предосторожность просто необходима, чтобы ты ничего не смог испортить.
Мое лицо перекосило от злобы, но вымолвить я уже ничего не мог, горло словно парализовало, ни одно слово не образовывалось в нем. Отличный ход! Да, теперь я и, правда, ничего не смогу испортить! Благо еще есть руки и ноги, связывать, я надеюсь, они меня не будут.
Алеас достал из-за пояса небольшой кинжал.
– Это, – сказал он, – вторая предосторожность. Я всегда буду рядом с тобой и если замечу, что ты пытаешься бежать или буйствовать, воткну его в тебя. Наконечник кинжала смазан снотворным, ты не умрешь, но крепко заснешь. Если не хочешь больших неприятностей, будешь делать все, что я прикажу. Сейчас мы пойдем в Большой Зал, ты станешь по левую руку от набожника, и будешь спокойно стоять, пока длится прием. Двигаться, улыбаться, кивать не нужно, просто стоять и молчать, я буду у тебя за спиной, как совесть.
Алеас быстро переоделся в хламиду служителя Светлоокого и повесил на шею знак верховной власти. Мне страшно хотелось съязвить, что Светлоокий покарает его за такое кощунство, но говорить я не мог и только кислой миной выразил свое мнение.
Я должен был бежать, я был обязан хотя бы попытаться, пусть это закончится гибелью, но Шанкор должна узнать, что не по своей воле я оказался у трона Тобакку, что я предан ей и сердцем, и душой. Мысль о том, что она думает обо мне, разрывала сердце. Какие катастрофические последствия будут у этой игры!
Алеас выпустил меня, и я впервые оказался вне золотой клетки, в мрачном темном каменном коридоре, стены которого были украшены сценами баталий, убийств, насилий. Это была галерея подвигов набожников. Если все их подвиги заканчивались тем, что показывали эти картины, то легко представить, сколь мало героичными были они.
Факелы бросали изменчивый свет на мозаичный холофольный пол, казалось, из камня поднимается невероятное, волшебное розовое сияние, даже идти было страшно. В галерее нас ждал отряд из псов-хотов. Они обступили нас с Алеасом, и с достоинством на лицах конвоировали по дворцу.
Галерея заканчивалась слепой стеной и роскошной тканой драпировкой. Алеас завязал мне глаза и открыл потайную дверь. Только когда я оказался по ту сторону галереи, он снял с моих глаз повязку. Смысл этих действий был понятен: Алеас не доверял мне и желал обезопасить себя.
За стеной оказалась длинная анфилада комнат. Солнечный свет лился из высоких, забранных решетками окон, на которых раскачивались расшитые золотом и серебром занавески, пол был устлан разнообразными коврами, собранными из меховых лоскутов. На стенах висело оружие, драпировки, возможно скрывающие потайные ходы. Изящные резные деревянные колонны поддерживали потолок, образуя замысловатую сеть, с некоторых колонн, увековеченные смотрели на меня пустыми глазами лица героев, деревянные руки из пола в мольбе обнимали колонну, изображающую чьи-то огромные ноги; изящное женское тело приникло к столбу и слилось с ним; плоды манили свежестью с колонны-дерева.
Усыпанные драгоценными камнями полупрозрачные занавески скрывали входы в боковые комнаты, из которых слышался женский смех, тихая музыка и пение.
Огромные вазоны из тончайшего стекла, заполненные всеми возможными и невозможными цветами, источавшими благоухающий аромат, были расставлены в углах, с их запахом смешивался аромат масел.
Тогда я был просто поражен немыслимой красотой, представшей перед моими глазами, в жизни не видел ничего более изумительного, даже в музее. Но Алеас не позволил мне любоваться этой красотой, а велел идти вперед и не слишком смотреть по сторонам.
Анфилада сменилась узкой темной лесенкой и полуразрушенными ступеньками, на которых я, чуть было, не убился, пытаясь скрыть здоровье своих рук, лестница привела нас в каменный мешок, и опять началась процедура завязывания глаз и открытия дверей. Затем мы долго шли по лестницам, коридорам, залам, их было так много, что я даже со счета сбился, возможно, Алеас намеренно водил меня закоулками дворца, чтобы запутать.
Наконец, мы остановились перед закрытой двустворчатой дверью, за которой слышался монотонный гул голосов. Алеас пытливо посмотрел на меня, как бы проверяя, что я чувствую и готов ли войти в зал.
Мне зверски хотелось ударить его по морде и убежать, пусть последствия будут ужасны, но они гораздо лучше ожидающего меня позора.
Предупреждая мои действия, Алеас сказал:
– Там, за дверью тебя ждет другая жизнь, подумай об этом. Рядом с повстанцами ты был никем, войдя в эту дверь, ты приравняешься к лучшим людям Империи. Шанкор играла тобой, ты был лишь пешкой, маленькой и дерзкой. Разве теперь, оказавшись в беде, ты стал ей нужен? Она отказалась от тебя. Вчера она прислала Тобакку письмо с нарочным. Ала-Тер отдает тебя в пользование набожнику, все, что ей нужно было от тебя, она получила. И речь идет не о твоих действиях, планах и прочем, а о том, что ты выполнил свою миссию, внеся в народ смуту своим появлением и симпатией к повстанцам. Письмо пришло ночью, именно о нем к тебе шел сообщить Тобакку, но передумал. Все знают, что сегодня на приеме будет присутствовать демон Андрэ, принявший сторону набожника, если бы не это, уже сегодня ночью тебя бы отвезли в Замок Роз и казнили. Я считаю, что тебе стоит об этом знать. Мой последний совет: постарайся войти в доверие к Тобакку и не злить его, он и так сердит, что Шанкор опять ущипнула его за нос, подкинув тебя, как приманку. Может быть, он смягчится и возьмет тебя в слуги, это все же лучше, чем смерть, ведь демоны умирают лишь раз и навсегда, как я слышал. Повстанцы отказались от тебя, Андрэ, набожник зол, и положение твое подобно человеку, стоящему у края обрыва, а теперь пошли, но помни, во имя Деклеса, я тебе ничего не говорил, это секрет.
Алеас открыл дверь, и на меня обрушился свет, блеск и шум. Всю залу заполняли мужчины в роскошных, блестящих одеждах, лишь длинный проход до дверей на противоположной стороне зала был четко свободен. Алеас натянул капюшон и, легонько подтолкнув меня, поплелся следом, скромно сложив руки, в которых скрывался снотворный стилет.
На негнущихся от потрясения ногах, под прицелом сотни глаз я шествовал через проход. Голоса мгновенно затихли, и лишь бряцанье моих украшений нарушало тишину.
Я чувствовал себя ребенком, которого голым вытолкнули на середину комнаты и сказали, что мама – не его. Я чувствовал страшную обиду, негодование, ярость и страх, что в смеси составляло полнейшее замешательство.
Двери открылись и отделили меня от толпы, которая сразу же взорвалась бурными обсуждениями.
Я оказался в великолепной тронной зале, но блеск ее не радовал меня, весь свет померк в моих глазах. Алеас, видя мое состояние, утешительно похлопал меня по спине. Он поставил меня слева от трона, и я стоял, не шевелясь, погруженный в невеселые мысли.
Игра, шахматная партия, а я лишь пешка, маленькая и дерзкая, как сказал Алеас, разменная монета. Я вспомнил свою последнюю игру в шахматы с бабушкой Люси и содрогнулся: да, я встретился с этим препятствием, и я сломался, как стрела, пущенная в сталь. Пусть будет проклят тот день, когда я встретил Пике, мне надо было бежать с базара, бежать из Города Семи Сосен, скрыться в лесу, в горах, стать отшельником, не видеть людей никогда, пока смерть не пришла бы за мной и не ввергла в пропасть забвения.
Пешка! Значит, все, что я делал, не имело значения, все, что я выстрадал, ради чего рисковал жизнью – все было игрой! Значит, все клятвы любви были лишь хорошо продуманным ходом чертовки Шанкор, маленькой мерзкой твари. А я-то говорил ей прекрасные слова, сердце готов был сжечь ради нее, терпел мучения, гибелью своей рад был послужить ей, – все для любви, которая была лишь еще одним практичным шагом.
Ведь правда, такая могущественная женщина могла послать мне хотя бы весточку в Замок Роз, наверняка, она знала, что я там, знала! О, если бы взглянуть на это письмо, которое она отправила Тобакку.
А если никакого письма не было, и это лишь еще один удачный ход набожника, чтобы разговорить меня. О Господи! Что за мука терзаться такими сомнениями!
Боковая дверь отворилась, и в залу вошел Тобакку в сопровождении распорядителей и советников. Дав им знак не приближаться, он подошел ко мне и, кивнув Алеасу, пытливо заглянул мне в лицо
– Я вижу, господин демон, пребывание у меня в гостях пошло вам на пользу, – иронично произнес он, – вы просто похорошели.
Я с трудом удержался, чтобы не врезать по его наглой физиономии.
– Что же вы молчите? – продолжал он издеваться. – Или язык проглотили от великолепия моего дворца. Постойте-постойте, кажется, знаю, вы случайно выпили чудодейственного масла моей прекрасной советчицы. Точно! Можете не отвечать. Но если серьезно, от тебя не требуется ничего сложного, будешь стоять рядом со мною с умным видом, это значительно поднимет мой авторитет в глазах подданных, хотя они и так готовы лизать мне пятки. То ли дело ваша скромная гордость, демон.
Тобакку хлопнул в ладоши, и вся свита подбежала к нему. Он водрузил свое царственное тело на трон. К правой руке его подкатили золотой столик, по левую, обступив меня и разглядывая, как куклу, столпились советники. Распорядители заняли места по бокам от центрального прохода.
– Начнем, пожалуй, – самодовольно улыбнулся Тобакку и еще раз хлопнул в ладоши.
Двери отворились, и зала медленно заполнилась горделивыми вельможами. По следующему хлопку все они повалились на колени, то же самое сделали и советники, стоявшие вокруг меня. Алеас постучал мне по плечу, принуждая и меня выразить почтение набожнику, но я сделал вид, что не замечаю его знаков. Так мы и стояли вдвоем во всей зале.
– Славьте набожника! – воскликнул распорядитель.
– Будь во веки славен набожник! – громом отозвался зал.
Тобакку сидел и со скучающим видом смотрел на согбенные спины подданных. Он вновь хлопнул в ладоши, и все встали. Алеас громко выдохнул, чувствуя, вероятно, большое облегчение оттого, что набожник не заметил нашего с ним дерзкого поведения.
– Достопочтимые, уважаемые люди Империи, – негромко, но четко начал свою речь набожник. – Я собрал вас сегодня по важному поводу, дело не терпит отлагательств. До меня дошли сведения, что основы нашей страны поколеблены, многие оказались недовольны моей пресветлейшей мудростью, злые языки сводят народ с верного пути, хитрые умы стараются нарушить испокон веков сложившийся порядок жизни в нашей великой Империи. Значит ли это, что мы должны молча терпеть посягательства на нашу власть, силу, нашу честь?! Должны ли мы расстилать скатерти, чтобы встретить наших врагов?! Нет! Имперцы никогда не складывают оружия, не сдаются перед бедами. Да будет благословен тот день, когда Бог наделил нас особой статью, всех без различения, хотов и имперцев.
– Да будет благословен! – отозвалась толпа.
– Власть моя не безгранична, и лишь Великий Император вправе распоряжаться жизнями и судьбами подданных своих. Но Премудрейший занят важным для всего Мира делом – общение с Высшими Силами, на которых держатся устои Мира. Силы моего Императора слились с силами Истинной Природы, чтобы сделать Мир прекрасным, а жизнь нашу правдивее и упорядоченнее. Так что может быть важнее, для Владыки Мира, чем забота о распорядке и устройстве, чем забота о правильном движении светил, наступлении времен года, течению рек, чем общение с Великими Силами?! Ничего.
Вчера Владыка Мира призвал меня к себе. Он сообщил прискорбную весть. Равновесие в Мире шатко, и сил его недостаточно, чтобы одновременно управлять страною и Высшей Природой. Он повелел мне, наместнику его над жителями Империи, вершить справедливость в Мире во имя чести и добра. Отныне устами моими вещает сам Император. Отныне по его великому распоряжению, я – правитель Империи. Вот Указ нашего Императора, – и он передал советникам свиток золотой бумаги, который пошел путешествовать по рукам, вызывая изумление и страх. – Но не беспокойся, народ мой, я не посмею злоупотреблять данной мне свыше властью, мои цели – ваши цели, разве я делал когда-нибудь что-то неугодное моему народу?! Есть ли на свете хоть один человек, способный обвинить меня в недальновидности, несправедливости, в нелюбви к своему народу?!
Тишина стояла в зале. Если и был в ней человек, готовый прилюдно обвинить собаку во всех смертных грехах, так и его лишили дара речи.
Это был исторический день, и люди поняли это. На лицах была написана тревога и сомнение в том, что происходящее принесет для Империи благо. Но все молчали: эти люди были прикормлены набожником, были его союзниками; ни одного вельможи, признающего бездумность политики Тобакку, авторитарность его режима, не пригласили на это представление.
Значит, Император решил отойти от дел? Или это Тобакку решил его отстранить? Что может сделать Владыка, заточенный в золотую клетку? Теперь его власти пришел закономерный конец, а Тобакку провозгласил себя единственным повелителем.
О да! умный ход. Произнеся свою речь, подкрепив ее указаниями самого Императора, он фактически наложил лапу на его добро, на огромные запасы золота и драгоценных камней, на лучшие земли, на его войска. А войска в сложившейся ситуации имели для Тобакку наипервейшую ценность.
– Я знал, что вы поддержите своего господина, – довольно продолжил он. – Да будет навек Император, да продлятся дни жизни его! Он один спасает нас от страшнейшей угрозы – разрушения Мира. Но, – Тобакку сделал паузу, – но не только темные силы зла посягают на Империю, есть и другие, осмелившиеся поднять руку на небом данную власть. Я говорю о повстанцах и предводительнице их – изменнице Шанкор, проклятой Императором и небом женщине, потерявшей, срезавшей корни свои, забывшей в гордыне, кто она есть. Наше право и наша обязанность – отправить ее на суд Светлоокому. Все вы наверняка слышали, что приспешник ее – каро, изгнанный демон, отвернулся от предательницы и встал на правильный путь поклонения мне и всемудрейшему Императору. Теперь она слаба. Но я знаю, что ведьма эта готовит наступление на Город Семи Сосен в целях захвата Императора, Сына Небес, каро посвятил меня в ее планы и дату наступления. Я намерен усилить охрану Города императорским войском.
Зал заволновался: это было неслыханно, чтобы набожник распоряжался отборнейшими войсками Императора, созданными для его защиты и удержания хотов в их владениях. Никогда еще не были они под властью наместника, и не должны быть. Это фактически явилось посягательством, нет, – отнятием у Императора его последней защиты, его власти.
– Это временная мера, – продолжал Тобакку, сразу оборвав гул, – но она необходима. По сведениям демона орда врагов велика, и если мы не подкрепим наши войска и ополчение императорскими, кто знает, где мы проведем весну? Кто не согласен с решением, пусть честно скажет об этом мне в лицо, я выслушаю его и приму наимудрейшее решение.
Зал молчал. Единственный человек, который хотел бы выразить несогласие, молчал: ведь его лишили речи.
– Прекрасно, – бесцветно сказал он. – Я попрошу после окончания совета остаться у меня артаков Саррок, Кин-Ато и Мачен. Мы должны будем обсудить план подготовки к обороне. А теперь, если возражений не возникло, я хотел бы перейти к менее важным делам моего государства…
«Его государства!» – как быстро он присвоил чужое. Свершилось, наконец, то, чего ждали и что предсказывали, случилось то, чего боялась Шанкор, против чего боролась, а я – жертва этой борьбы, стал немым свидетелем того, как рухнули теперь ее надежды. Подкрепленная императорским войском, стража набожника стала практически непобедимой силой, лишь безумная отвага и гениальный ум полководцев был в силах сокрушить ее. Но нет среди повстанцев достойного предводителя, способного возглавить наступление, нет второго Тобакку, а одной отвагой не победить во много раз превосходящие силы. Несмотря на предательство Шанкор, мне было грустно, что все сделанное мною даром пропадет, что борьба оказалась напрасной, и что, в конце концов, невзирая на то, что я был оскорблен в своих лучших чувствах, эти лучшие чувства не умерли во мне, но лишь окрепли от страдания. Не в этом ли смысл истинной любви: преодолении себя?
Тобакку с довольным видом решал мелкие дела «его государства». Он судил, выдавал деньги, собирал подати, одним росчерком решал вопросы жизни и смерти, бедности и богатства, правды и неправды. Каждое решение сопровождалось бурной радостью подданных и потоком славословия.
Я стоял хмурый и, естественно, неразговорчивый, Тобакку теперь мало занимал меня, я волновался за свою судьбу. Что будет теперь? Меня выведут из дворца в Замок Роз и, наконец, казнят? Ведь я выполнил свою миссию, постоял, помолчал, подкрепил слова набожника, я не нужен ему теперь. Он обладает силой, способной сломить Шанкор, какой бы дьявольский план она не выдумала, он сам себе господин, и нет никого выше его, а я просто соринка на рукаве его расшитого золотом кафтана. Я не нужен Шанкор, она бросила меня в беде, сыграв мною, подставив под сруб. Я не нужен никому. Хотя нет, я нужен, да еще как, хотеру Деклесу, который просто помрет без меня, но не в его власти что-нибудь изменить.
Поток моих грустных мыслей был прерван волнением в зале, придворные начали расступаться, двери распахнулись, и в залу вошла женщина, закутанная с ног до головы во все белое. Огромный полупрозрачный шлейф ее воздушного платья, утканного мелкими белыми цветочками за нею через весь тронный зал, черты лица скрывала плотное покрывало. Единственным разноцветьем в ее наряде был алый широкий пояс, подпоясывающий ее тонюсенький стан. Впереди женщины шли слуги, сыпавшие перед нею белые лепестки, две огромные белые собаки бежали следом, замыкала процессию еще пара слуг, тоже в белых одеждах. Вместе с женщиной в густую потную атмосферу ворвался запах цветочного благоухания и чистоты. Приложив к груди холеные усыпанные кольцами руки, женщина подошла к трону. Тобакку встал и поцеловал краешек ее пояса.
– Славьте Великую Кику! – раздался вопль глашатая.
– Да будет благословенна Великая Кика! – вторил ему стройный отклик придворных.
Вот она какая, роковая женщина Империи! Коварная, кровожадная колдунья, вырядившаяся в белое, цвет невинности и добродетели. Даже на расстоянии, даже не видя ее лица, я чувствовал невероятное женственное обаяние, исходившее от нее, будто волшебное излучение освещало тщательно укутанное тело.
Кика, ничуть не смущаясь, встала по правую руку от набожника, за его золотым столиком. Невиданная привилегия! Слуги быстро скатали ее шлейф, и прием продолжился. Но теперь он был лишен государственной строгости, все придворные мужики с нескрываемым восхищением следили за каждым движением царственной любовницы. Прием был испорчен.
Я знал по слухам о жестокости Кики и не разделял всеобщего восхищения, я терпеливо ждал, когда же закончится эта позорная пытка, продолжающаяся уже несколько часов подряд. Я устал, проголодался и надеялся, что мне позволят поспать и поесть, прежде чем отправят обратно в тюрьму, но перед этим я хоть кого-нибудь придушу. А что если броситься сейчас на набожника или на Кику, взять ее в заложницы, эта идея очень понравилась мне, но для этого нужно было обойти Алеаса, хотя попытаться можно… Я уже, было, напрягся, но тут ощутил тяжелую руку на плече.
– Вы не устали? – шепнул мне на ухо Алеас.
Посмотрев в его честные глаза, я кивнул.
– Ничего, осталось немного…
К вечеру прием был окончен.