Повинуясь повелительному тону и с наслаждением глядя на мой золотой кафтан, один из стражников начал колоться.
– Начальник Сисус отправил нас сюда сидеть в засаде. Старик сбежал, но говорят, что сюда частенько наведываются повстанцы, – стражник перешел на шепот. – Один из ихнего лагеря, перебежчик, все рассказал. Он говорил, что сюда обязательно должен прийти каро, а ты не… – осекся он, подозрительно глядя на меня.
Я, как можно натуральнее, расхохотался.
– Идиот! Я сам пришел его ловить! Когда ваши ребята напали на меня, я подумал, что это тысяча демонов, и прикончил их.
Стражники расхохотались.
– И вообще, ребята, предупреждать надо, а то я, знаете ли, десятерых могу уложить под горячую руку, хорошо я быстро понял, что вы свои, а то бы…
Я нес полную чепуху, понимая, что пора уходить. Я радовался, что Пике сбежал, хорошо бы без проблем сбежать и мне.
– Останется ли господин с нами? – спросил страж, выслушав, какой я прекрасный боец.
– О нет, ребята, – я вложил меч в ножны и двинулся к выходу. – Придется вам сидеть одним, а я пойду разберусь, почему вы здесь толчетесь. Трупы уберите.
Я уже взялся, было, за запор, когда один из стражников завопил:
– Стой! Ты же…
Но договорить он не успел: голова со слишком болтливым языком и острым глазом покатилась с плеч. Остальные двое не успели внять возгласу товарища, и были пронзены – один мечом, другой хозяином зверя.
Но в дом уже ломились: массивная дверь сотрясалась от чьих-то стараний. Я резко отодвинул задвижку, и в комнату буквально влетело несколько стражников с мечами наголо. Воспользовавшись этим, я изловчился и проскользнул мимо их мечей на улицу. Но здесь меня ждал сюрприз: ловкач Маклака подставил мне подножку, и я со всего размаху врезался в землю, меч вылетел из руки, и я остался лежать на земле с одним только кинжалом. Я перекатился на спину, и вовремя! – по меньшей мере, три меча ударили в то место, где я лежал. Я вскочил на ноги и приготовился защищаться. О, безумие! Меня окружили со всех сторон, надо же было отряду стражников проходить мимо этого дома! Или они тоже сидели в засаде?
С трудом отражая натиск псов (проклятый Маклака куда-то подевался), я отступал к высокой стене, окружающей дом напротив. Деваться было некуда, а горящие кровожадностью лица яснее ясного говорили о том, что ждет меня. Лопатками я почувствовал холодный камень стены, сердце с жадностью колотило последние удары. Я оказался в ловушке. Раз, два, три… сейчас они проткнут меня. Я столько раз убивал других. Каково это? Это страшно и больно. Как это страшно! Я готов был на колени пасть перед убийцами, но лишь какая-то остервенелая воля и ярость не давали мне сделать это. Четыре, пять… еще шаг, и все…
– Стойте! Вы что сдурели! – от дикого возгласа вздрогнул и я, и мои противники. – Не смейте его убивать!
Стражники расступились, и моему изумленному и облегченному взору предстал человек в черном плаще, на черном, в золотом украшенной сбруе, коне. Лицо его было закрыто черной маской. Рядом с ним стоял запыхавшийся и молчаливый Маклака, вызвавший во мне желание драться до последней капли крови.
Человек в черном спешился и быстро подошел ко мне.
Я выставил вперед хозяина зверя, надеясь перед смертью хоть кого-нибудь прикончить из этой вороньей братии.
– Не надо, – мягко сказал незнакомец, даже не дрогнув перед угрозой, и голос его показался мне знакомым. – Храбрые люди не ведут себя подобно безумцам, не разбрасываются жизнью, они сохраняют ее, чтобы потом отомстить, – спокойно сказал он, и под маской заиграла довольная улыбка.
Я опустил кинжал, узнав в незнакомце хотера набожника, которого я так ловко обманул в ту ночь, когда первый раз послужил на благо Шанкор. И этот человек возвращает мне мои же слова, застав меня в положении, подобному тому, в каком был он сам в ту памятную для нас обоих ночь.
– Как я помню, тогда вы сохранили мне жизнь, – сказал он, – чтобы я смог вам отомстить, было бы крайне неблагородно с моей стороны не сделать того же. Ваше оружие, господин каро.
Стража, обступившая нас, встрепенулась и заволновалась, как море, услышав, кого они чуть было не убили. Ах, эти суеверия! «Каро! Каро!», – побежал по толпе любопытных прохожих еле внятный взволнованный шумок.
– Я жду, Андрэ, – ласково напомнил о себе хотер.
Голос этот, мягкий, успокоил меня, да и что я, в конце концов, мог сделать с толпой вооруженных до зубов людей? Ничего!
Я повернулся к Маклаке и сказал, указуя на него кинжалом:
– А с тобой я еще разберусь. Ты в аду будешь гореть, гнида!
Я протянул хотеру хозяина зверя острием вперед. Хотер одобрительно хмыкнул и ухватил кинжал за рукоятку поверх моей руки. От прикосновения этого меня как током ударило, рука потеплела, сознание помутилось, а в голове побежал шепот разных голосов, и взревела музыка: «Приходи ко мне, морячка, я тебе гитару дам!» На этом все и оборвалось.
Хотер лежал на тротуаре, сжимая в руке кинжал и, словно рыба, ловил ртом воздух. Маска была снята, открыв моему взору молодое лицо с правильными и знакомыми чертами. Стражники прыскали в него водой и пытались привести в сознание.
Словно громом ударило меня. Хотер был похож на меня самого, только он не был блондином! Ошарашено я смотрел на его лицо, не в силах поверить очевидному. Я хотел, было, подойти к нему и рассмотреть поближе, но сделать даже шаг мне не дали: грубые руки сорвали с меня парик, схватили за волосы и повалили на землю. Тут же я почувствовал, что руки вяжут веревкой так крепко, что даже поморщился от боли.
Над самым ухом моим проревел грозный голос:
– Чертов демон околдовал господина хотера. Не прикасайтесь к нему.
Народ врассыпную бросился прочь. Все зеваки, желавшие поглазеть на демона и ставшие свидетелями того, как каро прикосновением уложил хотера, словно ветром унеслись с улицы, даже стража отошла на безопасное расстояние, предоставив мне извиваться в пыли и тщетно пытаться встать.
Грубый голос Маклаки приказал взять меня и отвести в сторожку. Ему пришлось повторить несколько раз, прежде чем самые отважные решились подойти ко мне. Меня поставили на ноги и велели идти прямо, тихонечко тыкая мечами, касаться демона все же боялись.
Меня завели в сторожку и усадили на табуретку в углу. Человек десять стражей встали у входа и не сводили с меня испуганных и недоверчивых глаз. На улице раздавались крики: «Лекаря! Лекаря!», и я с тоской подумал, что теперь мне припишут еще и убийство взглядом.
Лицо хотера не выходило у меня из головы. «Неужели я схожу с ума?! Может быть…»
Додумать мне не дали. В сторожку вошел решительный начальник стражи и, указав на меня пальцем, сказал:
– Его приказано доставить в Замок Роз.
На голову мне нахлобучили мешок с прорезями для глаз и велели встать. Без лишних разговоров я поднялся и, не желая, чтобы в меня тыкали мечами, добровольно пошел за конвоем.
Очень тихо прошли мы пол города. Вид ведомого конвоем преступника не был редким зрелищем, а то, что преступник был демоном, держалось в строжайшей тайне, чтобы не вызвать беспорядков. Думаю, что наиболее любопытные зеваки с Базарной улицы дорого поплатились за интереснейшее зрелище пленения каро.
Мы без лишних разговоров пересекли Тюремную площадь, и оказались перед внушающим ужас Замком Роз. Огромный сумрачный оплот суда и тюрьмы. Величественный, из обтесанного темного холофоля, его башенки были покрыты золотой черепицей, но один только взгляд на небольшие зарешеченные окошки менял это впечатление волшебной красоты. Никто не выходил из него живым. Только телеги с телами выезжали через площадь в Город. Вид величественного каменного замка поверг меня в угрюмую тоску. «Вот и я не выйду отсюда живым», – подумал я.
Железные двери с лязгом отворились, и мы вошли в нижнюю залу замка. Здесь охрана передала меня тюремщикам. Они подвели меня к двери и передали другим, и так кидали с рук на руки, пока мы шли по темным, сырым, освещенным факелами коридорам страха, спускаясь все ниже и ниже. Мне казалось, что не будет этому конца: с мольбой протянутые из клеток руки, стоны жалобные, стоны протестующие, вопли боли и ужаса, запах горелого мяса и воздух пропитанный грязью и страхом. Наконец, меня втолкнули в кромешную тьму и захлопнули дверь: мысль быть похоронным заживо – сбылась.
2.
В каком-то немом остолбенении я стоял посреди кромешной тьмы и прислушивался к звукам: ничего, безмолвие, тишина, звенящая в ушах. Я боялся пошевелиться, присел на пол и начал ощупывать его ногами, ползая по уже обследованной поверхности. В камере было холодно и сыро. Наткнувшись на стену, я пошел по периметру, мне он показался небольшим. Дойдя до двери, я толкнул ее плечом: напрасно! Естественно, она была заперта. Я пошел дальше и натолкнулся на небольшой вмурованный в стену умывальник. С его язычка мягко падали капли воды. Я утолил жажду и прислонился к стене, с ужасом подумав, что меня ждет дальше. Боже, что меня ждало! Меня будут допрашивать, будут пытать, а потом убьют. Я попытался сохранить спокойствие – тщетно! Нет-нет, я не должен думать о беде в минуту беды, я должен выбраться отсюда живым, не может быть иначе! Я лихорадочно соображал: я в неприступной крепости, я в каменном мешке, замок битком набит охраной, сам я бежать не сумею, я связан, как младенец. Единственная надежда на друзей, на повстанцев, Нао должен забеспокоиться, что я не пришел на встречу, он, наверняка, пойдет к дому Пике, и все поймет. А если нет? Только бы продержаться зиму, а весной Империя будет свободна, буду свободен и я. Но как пережить эти месяцы, да и доживу ли я!
Ладно, ладно, надо успокоиться, кто знает, что на уме у врагов, лишь бы у меня все было в порядке с головой – прорвемся.
Еще этот хотер! И мое минутное помешательство! Кто он? Почему он вылитый я? Что это значит – я попал в его жизнь, что за сбой произошел в системе бытия, зачем повернулись зеркала? В этом мире есть я или нет меня? Господи! Неужели я не обознался, неужели видел человека, который я в этом мире? Или это просто случайное сходство?
Эти дикие вопросы терзали меня все сильнее и сильнее, истощая душевные силы. Я зашвыркал носом от холода, слишком крепко связанные руки опухли и болели в суставах, а все мои попытки освободиться от веревок были пустыми. Так к моральным страданиям постепенно прибавились и физические.
Я потерял счет времени, темнота оглушила меня, я больше был не в силах бороться с терзавшими мою душу сомнениями, голодом и невыносимой болью в руках. В голове колом стояло отупение, я впал в какой-то ступор. Время будто отодвинулось на второй план и не имело уже почти никакого значения. Как я потом узнал, прошло целых пять дней, прежде чем дверь моей камеры впервые открылась.
Тонкий лучик света проскользнул в мою темень, и я от боли зажмурил глаза. Тихий внушительный голос велел мне выйти. Я попытался подняться, но ноги не держали меня. Тогда дверь распахнулась, и в камеру вошли несколько мужиков, в темноте невозможно было разобрать их лиц, да я бы и не разобрал, настолько ослабло мое зрение.
– Его кормили? – спросил тот же голос.
– Не было такого распоряжения, господин.
– Развяжите и накормите его. Как придет в себя, сообщите мне.
Мужики вышли, и в камере остался только один. Он разрезал веревки, стягивающие мои руки, и я закричал от боли. Рук я не чувствовал, и не мог пошевелить даже пальцем. Мужик растирал мои мышцы, а я орал, будто меня режут: такая это была невыносимая боль. Но кровь начала постепенно поступать в обессиленные конечности, и они заполыхали огнем.
В камеру вошел страж с миской и поставил ее подле меня. Я постепенно привыкал к тусклому свету, но двигать руками не мог. Видя мои страдания, мужик произнес:
– Двигать руками ты сможешь еще не скоро, если вообще сможешь, а вот прежняя сила в них не вернется больше никогда.
Он с ложки чем-то накормил меня, затем уложил на пол и укрыл одеялом.
– Поспи часа два, наберись сил, скоро тебе придется нелегко, но ты, я слышал, демон.
– Меня будут пытать? – хрипящим полушепотом спросил я.
– Не могу знать, – ответил мой собеседник и вышел из камеры, оставив дверь открытой, а возле нее стража. Он правильно рассудил, что я не только бежать, но двигаться не в состоянии.
Я уснул. Проснулся: руки болели, и кто-то тормошил меня за плечо.
– Вставай.
С помощью все того же человека, я поднялся на ноги и поковылял за ним. Идти нам было недалеко, но я настолько ослаб, что еле двигался. Безразличие еще владело мною.
Мы вошли в небольшую, светлую комнату, поводырь усадил меня в кресло, а сам встал рядом.
Мутным взглядом я обвел комнату, заметив двух стражников и стоящего спиной ко мне высокого человека. Он обернулся, и его пронзительный взгляд встретился с моим.
– Значит, это и есть каро? – насмешливо спросил он.
– Да, господин, – ответил мой проводник.
– Что же, Алеас, он кажется мне слишком слабым, слухи говорили о его мужестве и силе.
– Его пять дней держали в темноте без пищи и связанным, он слишком ослаб, мой господин.
– Почему так? – нахмурился господин.
– Ждали вашего возвращения и распоряжений. Без вас никто не смел входить к нему, – ответил Алеас.
Закончив допрос стражника, господин обратился ко мне:
– Значит, ты и есть ловкий и сильный каро? – спросил он.
– Нет, – хрипло ответил я.
– Нет? – удивился он. – Алеас, кажется, он собрался врать.
Алеас склонился ко мне и прошептал:
– Вам лучше говорить правду, если хотите избежать пыток.
– Меня все считают каро, но это не так, – ответил я.
– Да ну! Алеас, подай мне нож. Кажется, у господина Андрэ короткая память, ее нужно удлинить.
– Я – каро, – безразлично сказал я.
Высокий рассмеялся.
– Ну что ж, господин каро, теперь мы друг друга понимаем. Надеюсь, так будет и впредь. Запомните, со мной ваши штучки не пройдут. Меня охраняет небо и покровительство Императора, вы же не станете этого отрицать, как и то, что вы повстанец! Будем помогать друг другу?
– Будем, – буркнул я, мечтая, чтобы этот приставучий тип поскорее оставил меня в покое.
– Отлично, – сказал он, потирая руки. – Теперь расскажите мне, какие планы у чертовки Шанкор, когда будет наступление, а?
– Не знаю.
– Смел! – рассмеялся он. – Как думаешь, Алеас, выдержит он комнату правды?
– Нет, – тихо ответил Алеас.
– А как быстро ты поставишь его на ноги?
– За две недели, мой господин.
– Даю тебе неделю, – надменно произнес господин, – и ни дня больше. Чтобы через неделю он был достаточно в себе, мог понимать вопросы и отвечать на них. Тебе ясно?
– Да, господин.
Алеас поднял меня со стула и буквально выволок из комнаты.
Меня не вернули в темный ад, нет, я был посажен в клетку. Здесь было светло и сухо, и воздух не был столь губителен. Алеас приходил три раза в день, делал мне массаж рук, втирая в них темную пахучую мазь, во время этих сеансов я рычал от боли, но руки день ото дня чувствовали все больше, и к концу недели я уже мог шевелить большим пальцем.
Алеас внимательно следил, чтобы я ни в чем не нуждался. В клетке лежал тюфяк, и всегда была чистая вода. Кормили меня три раза в день баландой с мясом, хлебом и фруктами. Все это очень поддерживало мои силы, которые постепенно возвращались, принося с собой осознание действительности и ясное мышление. Я больше спал и ел, чем думал. Я был так изможден, что мной владела беспокойная апатия. Я чувствовал, что ничего не имеет значения, абсолютно.
Итак, Алеас исполнил приказание господина: к концу недели я мог ходить, говорить, шевелить большим пальцем, а самое главное – понимать вопросы и отвечать на них.
Алеас, вообще, оказался странным тюремщиком: он был ласков и мягок со мной, и обращался, как с больным ребенком. Он никогда не кричал, мало говорил и ничего не спрашивал. Все попытки вызвать его на разговор были равны нулю.
Ужасное откровение из его уст услышал я накануне истечения срока, данного мне на излечение. После безуспешных попыток поговорить с Алеасом о моей судьбе, я спросил его:
– Скажи, что за высокий худой человек был тогда в комнате?
Алеас с сомнением в голосе спросил:
– А ты не помнишь?
– Я не только не помню, я не знаю, кто он.
– Вероятно, от слабости глаза твои застило, – тихо ответил он, – это же был господин Тобакку.
Насладившись моим изумлением, Алеас ушел.
На следующий день, а может быть, и ночь, время суток в моем жилище, лишенном окон, не имело актуальной силы, но те часы, когда приходил Алеас, я считал дневными, так вот, на следующий день стражники вывели меня из клетки, и мы вновь отправились в путешествие по коридорам ужаса. Дикие вопли разносились по ним, сквозь прутья смотрели изможденные безумные глаза, блестящие в полумраке дьявольским огнем, гремели цепи, а в нос бил отвратительный запах выделений и крови.
Меня ввели в комнату правды, ибо так здесь называли пыточную камеру. Я содрогнулся при виде изощренных приспособлений, расставленных по комнате. На большом деревянном столе были разложены многочисленные металлические цепи, палки, пилы, щипцы и другие – невероятные, не хочу вспоминать об этом, не могу.
Меня усадили в деревянное кресло, руки привязали веревками к подлокотникам, хотя в этом не было необходимости.
Если не смотреть на коллекцию пыточных инструментов, в комнате было уютно: тлели угли в очаге, горели факелы, воздух был напоен благовониями.
Главный злодей сидел напротив меня. Взмахнув рукой, он отпустил стражников.
Тобакку: высокий и худой, на голове плешинка, нос крючком, глубоко и близко друг к другу посаженные глазки под нависающими бровями, ниточка губ, расшитая золотом и серебром одежда увешана драгоценными камнями, сухие тонкие пальцы, унизанные кольцами, – он был воплощением зла.
Тобакку скривился.
– Ненависть, – пропел он. – Ты-то за что меня ненавидишь?
– За то, что ты есть, – вызывающе ответил я, для меня была невыносима та игра в кошки-мышки, которую он намеревался затеять.
– Ты разве знаешь меня? – насмешливо спросил он, щелкая суставами длинных пальцев.
– Я вижу.
– Не будем обо мне, – сердито буркнул он. – Итак, ты – каро?
– Думай, как знаешь.
– Я предпочел бы, чтобы ты обращался ко мне на вы, и добавлял «мой господин», а если нет, то мы попросим Миатарамуса научить тебя вежливости. Знаком ты с ним?
– Нет.
– Ну-ну, успеешь еще, – Тобакку улыбнулся злой улыбкой, Миатарамус, конечно, – палач.
– До меня доходили слухи о твоих проделках, все они привели к измене Императору, что карается смертью.
– А я не присягал Императору, значит, и не могу ему изменить, – усмехнулся я и с сарказмом добавил, – мой господин.
– Все, живущие в Империи, рабы Императора. Но ты можешь избежать смерти. Я могу походатайствовать за тебя перед Светлейшим и Мудрейшим, тогда смерть тебе заменят изгнанием, а это, согласись, гораздо лучше. Ведь демоны живут один раз, как я слушал, и после смерти их сущность рассыпается. Ты, если умрешь, перестанешь существовать, мой друг. Это страшно, – Тобакку поморщился. – Я могу стать тебе защитником, и спасти тебя. Я даже могу возвысить тебя, если ты согласишься служить мне, доносить обо всех движениях изменницы Шанкор, я слышал, она к тебе благоволит. Но для начала ты расскажешь мне все, что знаешь о ее планах.
– А разве Маклака, – я усмехнулся, – не рассказал вам, мой господин?
– Маклака, – презрительно протянул Тобакку. – Маклака знает мало, самое умное, что он мог сделать, сдать тебя, – он провалил. На что же еще он годен? Кстати, где артак Дупель?
– Умер.
– Ты убил его?
– Нет, он умер от страха, когда на нас напала хищная кошка. Маклака так и не довез нас до Шанкор, и мне не пришлось увидеться с нею. Я с трудом нашел дорогу в Город Семи Сосен. Я вернулся в Город, тут ваши ребята меня и словили.
– Выдумщик, – улыбнулся Тобакку, – я слышал, какой ты выдумщик, но мне сказки рассказывать не надо, обойдусь. Неужели так трудно сказать правду? Что держит тебя? Клятва Шанкор? Я освобождаю ее от тебя именем Императора. Неужели ты привязан к идеям о справедливости? Нет, вряд ли, ты слишком умен для этого. Но тогда что тебя держит?! – закричал он, надвигаясь на меня. – Молчишь, да? ну, ничего, у меня есть способ разговорить тебя. Миатарамус!
Боковая дверь отворилась, и в комнату вошел Миатарамус – господин Ужас. Вандал два метра на два метра со всех сторон, одетый в одну только забрызганную кровью рубаху и протертые до дыр штаны, заросший и беззубый.
– Миатарамус, – ласково сказал Тобакку, – как насчет огонька?
Миатарамус усмехнулся всем роскошеством беззубого рта и подошел к столу с пыточными инструментами. Пот прошиб меня.
– Желаете большие или маленькие, господин? – прокартавил Миатарамус.
– Начнем с маленьких, посмотрим, на что ты способен, демон, – усмехнулся Тобакку.
Миатарамус взял небольшие щипцы и положил их на тлеющие угли.
– Не передумаешь, а? – спросил Тобакку.
Я помотал головой.
Когда щипцы накалились докрасна, Миатарамус достал их и подошел ко мне. Тобакку поднял мою ногу, стащил сапог и разрезал штаны почти до паха. Я стиснул зубы, покрываясь холодным потом.
Миатарамус вцепился раскаленными щипцами в мою щиколотку, медленно вырывая клок моей ноги, я заскрипел зубами, но лишь слабый мучительный стон сорвался с моих губ, а боль была такая, что впору было заорать.
Миатарамус покачал головой и убрал щипцы, о! это было еще больнее.
– Он крепок изнутри, но снаружи у него сочная мякоть, – сказал Миатарамус, выбирая щипцы побольше и бросая их на раскаленные угли. – Видал я таких не раз, мой господин, мы изорвем всю мякоть, пока доберемся до косточки, он потеряет сознание от боли, он умрет от муки, но не скажет ни слова. Попробуем так, – он взял длинную тонкую железяку, утыканную крючками, и со всей силы воткнул в мою обожженную ногу. Я взвыл от боли, и в глазах все поплыло, когда Миатарамус начал поворачивать спицу у меня в ноге.
Вы хотите еще? Хотите, чтобы я описал вам все пытки, что я испытал в тот день на своей шкуре, да? Тогда вы просто садисты. Никто не имеет права пытать другого. Никогда!
А Тобакку сидел и спокойно смотрел, как беззубый Ужас истязает меня. К концу сеанса я ненавидел его так, как еще никого и никогда не ненавидел, да, в общем, и никого в будущем я не буду ненавидеть больше. Сто раз я поклялся сделать с ним все, что он делал со мной. Исчадие ада. Если я был до этого дня полуповстанцем, то в тот день я стал им всей душой! Ненависть и исступленное упрямство не давали мне просить пощады.
Я почти потерял сознание, когда Тобакку велел прекратить пытки.
– Дурак! – зло выкрикнул он. – Только дурак будет терпеть боль и не скажет ни слова. Знаешь, как упрямство одного разжигает упорство другого? Завтра мы продолжим наш разговор, – прошептал он мне на ухо, – поверь, это лишь щекотка по сравнению с тем, что я приготовлю тебе на завтра. Умножь в десять раз то, что ты пережил сегодня, и получишь результат завтрашнего дня. Так что, подумай, демон, хорошо подумай!
Тобакку хлопнул в ладоши, и невесть откуда взявшийся Алеас развязал веревки на моих руках и помог подняться. Я ковылял на одной ноге, а Алеас поддерживал меня.
Я упал на топчан, и лишь тогда застонал от невыносимой боли в ноге. Открыв глаза, я встретил сочувствующий взгляд Алеаса.
– Тебе жаль меня, да? – превозмогая боль, спросил я.
– Я завидую тебе, – ласково сказал Алеас. – Если бы меня так пытали, я бы уже давно рассказал все, что знаю и чего не знаю. Ты очень рассердил набожника своим упрямством, теперь он замучит тебя до смерти. Подумай, стоят ли временные убеждения такой боли.
Я рассмеялся.
– Алеас, самое ужасное, что все это кошмарнейшая ошибка. Я вообще не должен здесь быть. Боже, да я бы сейчас торговал хлебом своей пекарни, я любил бы свою жену, я растил бы с ней детей, я бы… – я запнулся, вспомнив о том, другом чувстве. – Алеас, если бы я смог вернуться в прошлое, я бы не дал ей уйти, я бы не прогнал ее, Алеас. Я просто не понял, не успел. Теперь я, кажется, снова ошибся, да? или это Шанкор?
Алеас, видно, решил, что я брежу, и положил мне на лоб холодную мокрую тряпку. Он перевязал мою истерзанную ногу и вышел. Мысли мои лихорадочно работали – я понял кое-что: все повторяется, только наоборот, совсем наоборот.
На следующий день, вопреки ожиданиям, меня никто не беспокоил, а я каждую минуту замирал от шума шагов по коридору. Тобакку, видимо, решил дать мне время на раздумье, правильно посчитав, что ожидание мук не менее страшно, чем сами муки. От обострения чувств я начал ощущать верхнюю часть плеча. Отсутствие рук мучило меня, о, если бы я был здоров!
Алеас не показывался весь день, никто не приносил мне еду, да я не хотел есть: физическая боль притупляла все желания. А нога болела страшно. Мало того, что руки абсолютно не слушались меня, теперь еще и нога вышла из строя. Если Тобакку возьмется за мою вторую ногу, я стану полным инвалидом, чурбаном. Жуткий привкус страха стоял во рту весь день. Думать о пытках было тяжелейшей пыткой.
Дальше жизнь покатилась чередой, никто не интересовался мною в течение двух недель. Хмурый стражник приносил мне еду и воду. Алеас не появлялся. Тобакку не давал о себе знать. Я начал успокаиваться, быть может, пыток больше не будет, пусть уж легкая быстрая смерть. Покой лечил мою ногу, я даже начал сгибать ее в колене. Я снова становился человеком, а не запуганным животным. Ну и дурак.
Потом пришел Алеас в сопровождении двух стражей. Он спросил, могу ли я ходить. Уверившись в том, что я в состоянии двигаться, он связал мои руки впереди тела, но не сильно, бережно, зная, что они все равно ни на что не годятся; на глаза мне надели черную повязку. Я отчетливо понял, что мне кранты. Сейчас меня выведут на площадь и умертвят одним из кошмарнейших способов, и это будет мучительная смерть, как обещал Тобакку.
Я старался идти медленнее, но Алеас постоянно торопил меня, тихо злясь.
Мы остановились, но были еще в замке. Алеас усадил меня на твердый стул и встал рядом. Я слышал голоса нескольких мужчин, но никто не потрудился снять с меня повязку.
– Алеас, где мы? – шепотом спросил я.
– Тебя сейчас будут судить, – так же шепотом ответил он.
Вот как! Значит, они решили устроить суд. Забавно, ничего не скажешь, но для чего?
– Каро, повстанец Андрэ, неизвестного рода и места происхождения, тебя будет судить Суд Четырех, справедливейший и суровейший судья Махаток, – раздался голос.
– Ты обвиняешься в многочисленных убийствах подданных набожника и Императора, в том числе людей благородной крови. Ты предал свою страну, своего господина, свою душу.
– У меня нет ни страны, ни господина, а о душе я позабочусь сам или попрошу об этом своего Бога! – дерзко ответил я, вызвав ропот судей, справедливых и суровых.
– Ты веришь в Светлоокого?
– Нет, в него я не верю.
– Но ты женат по хотскому обычаю. Где твоя жена?
– Она отравилась и утонула.
– Тебе вменяется в вину убийство своей жены. Ты убил артака Дупеля?
– Нет, он умер сам.
– От чего?
– От страха.
– Тебе вменяется клевета на высокородное лицо и убийство артака. Ты покушался на честь хотера Деклеса?
– Нет, я не имею пристрастия к мужчинам.
– Тебе вменяется в вину оскорбление суда! Клялся ли ты изменнице Шанкор в верности?
– Нет, только в любви.
– Тебе вменяется измена своей стране. Ты…
Они мучили меня глупыми вопросами, на которые я пытался отвечать как можно умнее и дерзновеннее, если конечно, возможно отвечать по-умному на идиотские вопросы.
Промурыжив меня, суд начал совещаться.
– Как ты думаешь, Алеас, – прошептал я, – сколько смертных казней мне вынесут в приговоре, а?
– За каждую вину тебе вынесут по наказанию.
Суд совещался недолго. Судья огласил список преступлений: читал он долго и перечислял все возможные прегрешения, что может совершить человек, если конечно, он жив еще.
В итоге меня приговорили к ежедневному, постепенному отчленению мужского достоинства, конечностей, внутренностей, все это заканчивалось отрубанием головы. После смерти меня должны были сжечь и утопить в реке, чтобы я никогда не смог вернуться к жизни еще раз. Помимо этого меня приговорили к изгнанию демонических сил, дабы я не повредил палачу.
Этот чудовищный приговор поверг меня в ужас, я-то надеялся, что меня просто казнят, но нет, перед этим они истязают меня, немыслимо.
Прочитав приговор, суд удалился. Алеас поднял меня и, поддерживая, провел в камеру.
– Алеас, – в ужасе прошептал я, – меня начнут казнить сегодня?
– Нет, после приговора ждать его исполнения приходится месяцами, у палачей много работы. Правда, некоторых преступников стараются казнить без очереди.
– Какое сегодня число, Алеас? – спросил я.
– Сегодня второй день месяца Отдохновения.
– Сколько времени обычно ждут казни?
– От одного дня до двух месяцев, а кто и годами.
Больше я не сказал ни слова. Если меня решат казнить раньше, чем наступит весна, то казнят, а если Шанкор удастся ее авантюра, я, возможно, останусь жить.
Время в клетке потянулось день и ночь, день и ночь. Я впал в тоску ожидания смерти. Я мысленно свыкся с нею, я стал привыкать к скоротечной конечности бытия. Постепенно смерть перестала страшить меня, я начал думать, что она, возможно, принесет избавление от никчемного существования. Если бы только она не была такой ужасной!