часть третья «Шанкор»
1.
Я ушел в Город Семи Сосен. Сбылась моя мечта освободиться из плена хотов, Хоросефа и его деревни, я стал свободен от всего, кроме памяти, но быть пленником памяти оказалось самым тяжелым испытанием из всех пережитых мною. О Мир! Единственным утешением стало созерцание Мира, я убеждал себя, что хочу жить в нем, что это мой Мир, созданный для меня, и я больше никому бы не позволил управлять моей судьбою, но как оказалось, и это было лишь иллюзией.
Чувства умерли во мне, вернее, перешли на новую, более высокую ступень существования – сон души, я спокойно воспринимал все окружающее, радуясь красивому и испытывая отвращение к чудовищному, но это было будто за стеклом, где-то не во мне. Что случилось? Я сломался.
Но я ушел в Город Семи Сосен. Я не хочу вспоминать о своем пути, так как уже забыл его, потратив для этого слишком много сил и высыпав немало пепла забвения. Не нужно говорить о том, что смыло набежавшей волной, разве умно искать в океане потерянную ракушку? То, что невозможно понять, лучше забыть, то, что приносит лишь страдания, стоит закопать поглубже в землю, то, что мучит, лучше оставить там, откуда бежишь, и тем, кого стремишься покинуть. Вот все, что я понял.
Ошибкою было бы думать, что я радовался прибытию в Великий Город, в этот центр моего дурного мира; нет, я со страхом подъезжал к нему, боясь даже думать о том, что ждет меня за его стенами. Как оказалось, я был прав.
Нет-нет, я не жалею ни о чем, я все научился принимать, я стал мудр, но об этом позже.
Я подъехал к Городу месяц спустя после печальных событий, ознаменовавших кончину Сарки, горьковатый дымок расправы все еще чувствовался на губах, но я уже ловил ртом неизведанный аромат новизны.
Тот день, как я помню, был удивительно жарок. Солнце палило нещадно, раскаленный воздух змеился под копытами моего истомленного жаждой и усталого коня. Я и сам очень утомился, но во что бы то ни стало, решил в тот день достигнуть Города Семи Сосен, который, по словам встречных, должен был мне открыться через два часа пути. Можно представить, с каким нетерпением я ждал встречи с местом, к которому проделал такой долгий и нелегкий путь, и когда, наконец, увидел, то поразился его немыслимой красотой.
Въехав на очередной холм, я с изумлением разглядывал долину большой реки Митты, на берегах которой и раскинулся великолепный город. Сколько хватало глаз – громоздились дома, храмы, дворцы, пятнами лежали площади, тоненькими змейками извивались дороги, и сосны, вокруг были сосны. Они росли среди города небольшими парковыми рощицами, окружали большие дома, стройными рядами выстроились вдоль улиц. Это было красиво. Город был зеленым и казался волшебным причудливым лесом, творения человека переплетались с творениями природы.
Крыши роскошных дворцов слепили глаза, отливая солнечной медью, поблескивали глаза на верхушках хотских храмов, переливались, поглощая или отражая свет мощеные холофолью улицы. Река, перебороздившая город, была усыпана островками, соединенными с берегом мостами, воды Митты были усеяны крохотными лодчонками и крупными корабликами. Город жил.
Я спустился с холма и оказался на широкой оживленной, крытой дешевой холофолью, дороге. Пешие пилигримы, оборванные, с измученными глазами, спешили в Город, надеясь прокормиться ремеслом или вступить в армию; спешили в Город отряды конных военных – бравых вояк в собачьих хламидах или строгих зеленых кафтанах, красивых, смелых, с мечами наголо, пиками и руганью освобождая себе проезд от пеших; проходили мимо богато груженые повозки, верхом заваленные товарами, тканями, продуктами, лесом, углем; тащились и пустые повозки, их хозяева надеялись прикупить чего по надобности в Великом Городе, и многие прочие большим потоком вливались к стенам Города.
Поток из Города был не меньшим, та же пестрая толпа, только бедняков было мало, в основном торговцы и военные. Они вели себя очень шумно, ни в какую не хотели уступать дорогу, и я стал свидетелем столкновения начальника отряда военных с богатым торговцем. Схватившись на ножах, они оба погибли – вояка от руки торговца, торговец – отряда, причем последний был просто зверски растоптан копытами и ограблен. Зеваки образовали огромную пробку, и мне пришлось свернуть с дороги, чтобы объехать захваченную зрелищем толпу.
Я представлял собой не менее увлекательное зрелище: волосы отрасли и спускались до плеч, борода, усы делали меня похожим на старика, а глубокая морщина меж бровей лишь усиливала впечатление белых-седых волос. Одет я был по-простому – кожаные штаны, рубаха и теплый изодранный плащ с капюшоном, который я не побрезговал снять с убитого разбойниками неудачливого путника, так было теплее. Вся одежда была грязной, вонючей, и вид мой неприятно контрастировал с лощеным конем воинов Беристера в богато украшенной сбруе. Но никто и не пытался указать мне на столь нелепое соответствие и обвинить в краже – к седлу был приторочен массивный меч, а на поясе из змеиной кожи болтался хозяин зверя. Вооруженный человек был авторитетом в тех краях, и мало кто отважился бы напасть на воина, предпочитая убивать беззащитных.
Тем не менее, подъезжая к городу, я почел за лучшее убрать меч и выпустить рубаху, прикрыв кинжал. Я спешился и вел коня под уздцы, чтобы избежать вопросов со стороны военных, в руках которых был закон.
Въезжал (вернее, входил) я в западные ворота, здесь поток народа был меньше, и досмотр проходил быстрее. Хмурый стражник, облаченный в плотную кожаную броню, очень страдал от жары, тоненькие струйки пота стекали из-под шапки, но он не решался скинуть обмундирование, поглядывая на начальника стражи, сидевшего неподалеку под навесом и потягивающего холодное хлипсбе. Стражник неприязненно посмотрел на меня и велел скинуть с коня попону и показать свои вещи. Поинтересовавшись, чей конь и куда я его веду, он был вполне удовлетворен ответом, что это имущество одного воина, погибшего в стычке, и мне велено доставить его вдове и сироте-сыну.
– Что за подлецы посмели поднять руку на подданного набожника, да еще и воина Беристера? – не скрывая презрения, спросил начальник стражи, привлеченный интересным рассказом.
– Хоты, – коротко ответил я. – Глупые хоты взбунтовались, за что поплатились жизнью и имуществом, но погибло и несколько наших воинов, в их числе оказался и мой хозяин. Они понесли заслуженное наказание за жестокость, – добавил я, имея в виду псов.
– Дурак, – просто сказал начальник, и я проехал в город.
Город очаровал меня. Западный район был самым тихим. Здесь жили зажиточные ремесленники и люди средней руки. Аккуратно покрашенные домики стояли ровными рядами, под окнами стояли лавочки, на которых вечерами сидели уставшие мастеровые и члены их семей и любовались на росшие вдоль улицы сосны. Это были не простенькие строения хотов, каждое здание несло отпечаток индивидуальности, заботы и умелого подхода к строительству жилища.
На ближайшем постоялом дворе цены были высоки, но я так устал, что предложил вместо платы своего коня, кормить мне его все равно было нечем, к тому же сильное животное привлекало к себе, а соответственно и ко мне, слишком много внимания.
Хозяин таверны не стал интересоваться, откуда у меня боевой конь и принял его, дав взамен разрешение занимать маленькую комнатку в левом флигеле ровно месяц. Меня это устраивало, к тому же комната была чистой, еде сносной, прислуга невороватой, а район спокойным. О таком можно было только мечтать.
Вручив грязную одежду кривой длинноногой служанке, я велел принести воды, и с наслаждением смыл с себя месячную дорожную пыль. Бриться я не стал, меня вполне устраивало, что окружающие принимали меня за старика. Лучше быть пожилым, чем демоном, так хотя бы не нужно каждую минуту бояться быть убитым.
Кривая служанка сначала как-то заигрывала со мной, надеясь, видимо, на долю ласки, но увидев мою заклейменную руку, сразу сникла и не терла уже старательно мне спину. Она была достаточно заботлива, стирала мои вещи, убирала в комнате и раз в неделю приносила горячую воду, чтобы я мог помыться. Ни хозяин, ни соседи не докучали мне, когда я спускался в обеденный зал перекусить чего-нибудь. Только заезжие, принимая меня за почтенного старца, вели со мной разговоры о жизни, бесед о политике я избегал, как огня, и на все вопросы давал уклончивые ответы. Молчание делало меня еще более мудрым в глазах окружающих, и мне, в двадцать четыре года, люди уважительно уступали место за обеденным столом.
В первые недели я имел привычку спать до обеда, затем спускался, обедал и отправлялся бродить по городу до самого вечера. Спрятав лицо в капюшон, я с кривой ухмылкой и безразличным интересом наблюдал за жизнью людей.
Я полюбил этот Город. Я полюбил бродить по его улицам, мощеным холофолью, по набережным, глядя, как мутная вода набегает на камень мостовой. Я ходил мимо домов ремесленников в западном районе. Сапожники, портные, кузнецы, цирюльники и пекари трудились день за днем, обеспечивая свои семьи хлебом, фруктами и мясом, а по праздникам еще и сластями. Я смотрел на разнообразные храмы: фанатично хотские и умеренно имперские, высокие и низкие, украшенные магическими письменами и просто выкрашенные в один цвет, с возвышающимися глазами и плоскими крышами. Толпы ищущих спасения оббивали пороги этих храмов, надеясь, что Бог поможет им пережить следующий день, и еще, и еще, и так до самой смерти, после которой они обязательно попадут в рай за многодневное поклонение.
Иногда я забредал в бедные районы. Полуразвалившиеся халупы, улицы возле которых были завалены помоями, битком были набиты нищими больными и озлобленными людьми, ищущими утешение в пьянстве, воровстве, разврате и попрошайничестве. Опасно было ходить по таким местам, но здесь любили стариков и не обижали их – мало кто доживал до седин.
Порою я заходил в грязный кабак и пил, стараясь, как многие другие, заглушить вином память и безысходность будущего, которого у меня не было. Истина в вине, но только она, нет и там спасения, и не верьте тем, кто говорит обратное, они попросту никогда не болели душой, если такая болезнь на самом деле существует.
Вдоволь наглядевшись на нищету и порок, я шел на главную улицу – Фе, вдоль которой выстроились роскошные дворцы, утопающие в зелени сосен и великолепии цветов. За витыми решетками оград возвышались каменные громады зданий, колоннады, полированные холофольные стены, позолоченные карнизы, лепные балконы, устланные сверкающими коврами, на которых солнечными деньками нежились прекрасные женщины. Они посылали ничего не обещающие взгляды бравым воякам, всадникам, аристократам или просто прохожим, осмелившимся залюбоваться недостижимой красотой.
А на площадях и возле храмов толпились оборванные нищие, они протягивали грязные руки, умоляя о милосердии, но мало кто снисходил до него. Одна нищенка протянула ко мне ладонь и сказала ослабевшим от голода голосом:
– Милосердия прошу, отец.
На что я ответил, вручая ей купленную горбушку:
– Нет милосердия, нет справедливости, проси хлеба.
Бродя по улицам, проникаясь духом города, я начинал понимать Жуку, когда тот в восхищении описывал мне его. Да, здесь было разрешено все, что не запрещено, если ты умеешь договориться и если у тебя есть несколько звонких монет в кармане. Даже самые оборванные нищие здесь были горды, как принцы, и самый последний отщепенец, если только бог не обидел его умом, мог подняться до вершин богатства и знатности.
Чем больше я смотрел на свой Мир, тем больше находил сходства, одинаковости с миром прошлым и уже не моим. Разве в реальном времени цивилизации все не так?! Все так же, похоже, принципы мироустройства везде одинаковы, и выше человеческой природы человеку не прыгнуть. Но этот мир был более оголен, более конкретен. Зачем я не стал сумасшедшим или не попал в загробный мир, чтобы хоть немного поверить в иллюзию справедливости и существования божьего царства!
Через две недели беспечного шатания по улицам золотого города я понял, что скоро останусь без средств к существованию, а месяц вот-вот подойдет к концу: нужно было вносить плату за жилье и харчи, либо съезжать с постоялого двора. Где бы я еще нашел такую хорошую комнату? И естественно, в один прекрасный день я обратился к самому знакомому мне человеку – хозяину таверны с просьбой помочь найти работу или хотя бы подсказать, как это можно сделать.
Хозяин сквасился так, словно проглотил добрый лимон, но все-таки посоветовал мне пойти на рынок – там всегда требовались работники, и можно было за сходную плату устроиться грузчиком, хотя вряд ли кто примет на работу старика, может быть какой-нибудь торговец позволит мне убирать в его лавке и раскладывать товары. На что еще мог сгодиться старик!
Я последовал его совету, потому как, несмотря на всю свою злость, он был толковым человеком.
Центральный базар был таким, какого я никогда в жизни не видал, и все же он был похож на все остальные базары. Его дух чувствовался за два квартала: шум, немыслимое сплетение ароматов, толпы делового и праздного народа, поток повозок, пустых и груженых.
Базар был разделен по секториям. С одной стороны торговали оружием: смертоносные клинки слепили глаза блеском в потоке яркого солнечного света; в основном мужчины составляли толпу любопытствующих и пришедших за покупками. Это были военные или просто заботящиеся о безопасности. Меня не особенно интересовал этот угол, оружие у меня было, а вот продавать его никто не взял седовласого старца.
Потом я забрел на распродажу тканей, шкур и мехов. Неловко было чувствовать себя среди пестрой толпы женщин, составлявших основу покупательниц и продавцов. Нечего было мне делать и на торговле скотом – я не разбирался в этом.
Купив пару булочек в ряду хлебопеков, я уныло поплелся дальше: определенно, никто не обращал внимания на просьбы принять меня на работу. Люди подозрительно косились на мои седины и весьма вежливо отказывали, никто не хотел связываться со старикашкой, который, судя по всему, вот-вот откинет копыта.
Таким образом, я дошел до конца базарной площади. Вдоль узких проходов тянулись ряды торговцев – не внушающих доверие личностей с острыми или мутными бегающими глазами. Здесь торговал всякий сброд всем, чем только можно торговать за весьма сходную цену. Это были старые, ненужные либо ворованные вещи, наличие которых вызвало бы очень разумные подозрения, вздумай ты их продавать в другом месте, но здесь сбыть можно было все.
Я немного потолкался в толпе, но поняв, что и здесь мне ловить нечего, угрюмо поплелся мимо заполненных рядов к выходу с базарной площади. Скопление народа здесь было большим, пройти было сложно из-за наполненных покупками тележек, скота, скарба и бесцеремонности людей, отталкивающих друг друга, в спешке стремясь пройти первыми.
Я не спешил, но оказывая уважение моим сединам, люди любезно уступали мне дорогу. Какая-то толстая баба, еще минуту назад с остервенением поливавшая бранью нерасторопную соседку, с милой улыбкой пододвинулась, давая мне пройти. «Если бы так же они жаждали дать мне работу!» – с отчаянием подумал я.
Вдруг впереди в толпе послушался шум и возмущенные крики, какая-то женщина громко воскликнула, и голос ее покрыл все другие шумы:
– Держи вора!
Толпа заколебалась, и из нее с завидным проворством выскочил оборванный мальчишка-карманник. Оглянувшись на преследовавшую его женщину с палкой, он на всей скорости врезался в меня, и… мы упали. Я тихо стукнулся головой о каменную базарную площадь и почувствовал, что проклятая темнота затягивает в какой-то мозаичный круговорот, все завертелось, завертелось, и я очнулся.
Женщина, которая с дубиной преследовала мальца, стояла передо мной на коленях и брызгала в лицо какой-то приятно пахнущей жидкостью. Толпа сомкнулась вокруг меня плотным кольцом, и на каждом лице было написано сочувствие и жадное любопытство. Здоровяк, стоявший слева от меня, держал за шиворот извивающегося воришку с краюхой хлеба в зубах, которую у него пытались вырвать руки правосудия, при этом пацан, понимая, что терять ему нечего, умудрялся свой трофей жевать.
Женщина ласково улыбнулась и проворковала:
– Вы не ушиблись, дедушка?
Ничего не ответив на этот абсурдный вопрос, я попытался встать, но мир закачался, и я со стоном оперся на услужливо протянутую руку. «Замечательно», – подумал я. – «Не хватало еще получить сотрясение по вине этого пройдохи!»
Женщина бережно провела меня через расступившуюся толпу и усадила на небольшой коврик возле расположенных на невысокой доске краюх хлеба, булок и пирожков. Положив мне на лоб мокрую тряпку, она жалостливо заглядывала мне в глаза и скорбно кивала головой.
Тогда же я впервые увидел стража порядка в действии. Это был тот самый здоровяк, что держал трепыхавшегося мальчишку. Его курчавые волосы больше подошли бы женщине, к тому же они были очень длинными, но борода, усы и мощное телосложение говорили, что он мужчина, на поясе в ножнах болтался меч, а на груди бляха с изображением лошади – знак, отличающий стража порядка. Он поставил перед женщиной неудачливого вора и басом прогудел:
– Этот?
– Этот, – кивнула женщина.
– По-моему, – сказал страж, – он заслуживает хорошей порки.
– Отпустите его, – жалостливо протянула женщина, с состраданием глядя на мальчика, – отпустите, он просто голоден.
Страж крепко встряхнул пацана и спросил:
– Будешь еще воровать? Отвечай!
Мальчишка энергично завертел головой, но его пронзительные вороватые глазки высматривали, что бы еще свиснуть.
– Смотри у меня, если еще раз попадешься, отправишься в Чикидо долбить камень, – прогромыхал смотритель порядка и отпустил пацана.
Он подпрыгнул и скрылся в толпе.
– Имею честь, Милам, – поклонился страж и вслед за мальчишкой растаял в людском море.
– Как мне отблагодарить вас, господин? – обращаясь ко мне, спросила женщина.
– Дайте мне работу, – усмехнулся я.
– Работу? – удивилась она. – Но разве ваши дети недостаточно заботятся о вас, что вам приходится искать работу? Вы можете обратиться к градоправителю, и он заставит их с больше заботой относиться к вашим сединам.
– Ах, Милам, – с горечью проговорил я. – Нет у меня детей. Они все погибли, – соврал я. – И вот теперь некому протянуть мне кусок хлеба и стакан воды, а я слишком горд, чтобы идти побираться. Пусть простит меня Светлоокий, если я не прав.
– О! О! – только и сказала женщина, заливаясь слезами.
– Когда-то, Милам, – продолжал я давить на жалость, – я правил целой деревней, но она сгорела, и нужда погнала меня в Город искать себе пропитание. И вот уже битый день я хожу по базару, и никто не хочет принимать на работу старика, который, возможно, не сегодня-завтра умрет.
– Я, я приму вас на работу, – поддавшись мне, сказала Милам. – Если вам не претит торговля хлебом, вы можете сидеть здесь с рассвета до заката, до пяти ударов и продавать мою выпечку. Это ходовой товар, и выгодно его продавать на выходе с базара голодным людям. Тогда, возможно, если все получится, я смогу больше печь и заботиться о детях. Плата – один империал в день.
– Могу я начать завтра? – спросил я, вдохновленный надеждой.
Милам мило улыбнулась, что означало согласие.
Вот так я и стал торговцем, торговцем хлебом, и ведь это именно то, чего я так хотел в прошлой жизни. Насмешка судьбы!
Вернувшись на постоялый двор, я отблагодарил хозяина за хороший совет. Он сквасился и сказал, что советы ничего не стоят, и я могу не платить.
Удивительная страна!
Я поднялся в свою комнату и проспал весь остаток дня и всю ночь до рассвета. Мне впервые снилась сгоревшая деревня и Хоросеф, яростно размахивающий мечом.
2.
Вот так я и начал трудиться со славу Милам и своего живота, причем последнее интересовало меня гораздо больше.
Кстати, несколько слов о первом. За все то время, что я работал торговцем до встречи с Пике, а это где-то порядка двух месяцев, видел я ее нечасто, раза два-три. Товар приносил и забирал обычно ее старший сын – Хуси, вихрастый, длинный, как жердь, но удивительно сильный. Каждое утро он привозил на тачанке булки и пироги, а вечером забирал непроданное, хотя редко что оставалось – торговля, в самом деле, шла бойко. Мальчишка был неразговорчив, и мне приходилось довольствоваться слухами о Милам, которые с удовольствием пересказывали торговцы. Милам содержала притон, где за весьма невысокую плату можно было прикупить пару девочек на ночь, да и сама хозяйка была не прочь порезвиться. В пользу этого говорило удивительное число ее детей – пятнадцать, подавляющее большинство которых были отпрысками мужского пола. Муж ее был заядлым пьяницей и бабником, так что материальной помощи с его стороны Милам могла не ждать. Прокормить такое количество голодных было делом нелегким, и только торговля, помогала ей содержать свою семью в достатке.
Мнение о ней, таким образом, было двояким: одни презрительно отворачивались, вспоминая, что она содержит притон, другие с состраданием протягивали ей руку; а меня ни в малейшей степени не интересовал род ее занятий, главное – она дала мне работу.
Каждый день, после распродажи, я отсчитывал от выручки ровно один империал, а остальное ссыпал в карман Хуси. Удивительная доверчивость! Никто и не пытался контролировать мою честность.
Работа у меня была адская. Вечный шум был ее обязательным атрибутом. Толпы народа вываливались с площади через ворота, а возле этих ворот я и сидел. Здесь было все: склоки и ссоры, толкотня и ругань, скрипящие повозки и клубы пыли, поднятые копытами проехавшего мимо конного. Иногда кто-нибудь из пестрой толпы останавливался, чтобы купить у меня булку, и обслужить его надо было быстро, иначе на дороге с потрясающей скоростью образовывалась пробка, и очень взрывоопасная пробка; как лава, начинала она кипеть, разнообразные ругательства камнепадом сыпались на головы.
К концу дня я был похож на выжатую тряпку, вернее на истоптанную тряпку, потому как это сравнение первым приходит мне в голову. Весь день мне морально приходилось защищаться от грязных скандалов и физически от грязных ног, в толкучке грозящих раздавить мои пироги и булки и оттоптать руки. Поистине, дорогой ценой доставался мне мой империал! Но самое ужасное случалось, когда кто-нибудь из знати решал проехать именно через южные ворота. Бешеный конный конвой разгонял толпу, не скупясь на пинки и удары мечом, народ буквально лез друг другу на головы. Тогда я быстро сворачивал мешковину с булками и запихивал ее за пазуху, иначе хлеб с моим низким столиком был бы растоптан. Больше всего я боялся этого, ведь тогда мне пришлось бы долго бесплатно работать, а это означало конец удобной жизни.
Я все так же квартировался в трактире, и меня это устраивало, я даже слегка подружился с хозяином, если он знал значение слова «дружить», в чем я очень сомневаюсь. Он был нелюдим и зол, но я старался не обращать внимания на его плохие качества, то есть на него в целом. Соседей я благоразумно избегал: я стал острожен. Считая меня мудрецом, люди приставали ко мне с просьбами дать совет, а я старался не попадаться им на глаза и предпочитал обедать в своей комнате купленным на базаре.
Единственным, в чем я действительно нуждался, была одежда. Я имел очень потрепанный вид и был похож скорее на нищего, чем на торговца. Рубаха моя была штопана-перештопана, а обувь и вовсе перемотана веревкой, дабы подошва не отпадывала при ходьбе. Я мог бы найти комнату подешевле, но в таком случае не был бы уверен в сохранности вещей и жизни, потому что трактирное воровство процветало, а человеческая жизнь ничего не стоила, если конечно, это не жизнь богача или аристократа.
Именно поэтому я продолжал влачить полунищенское существование, предпочитая дорогое, но безопасное жилище.
Иногда я думал: для чего я приехал в Город Семи Сосен. Что я мог найти здесь: смысл жизни? Как я жил в страхе и отчаянии, так и продолжал. Я мечтал вырваться из плена Хоросефа, грозившего мне гибелью, но разве здесь я в большей безопасности от рокового случая, разве здесь я не обречен на постоянную борьбу с естественным отбором? Что я буду делать? Торговать булочками, пока не погибну от руки разъяренного покупателя, нашедшего в хлебе таракана, или под копытами коня. В чем теперь смысл жизни? Как не было его, так и нет. Зачем говорил Жука, что это Город Мечты? Он врал. Это Город Семи Страхов. Хотя страха я уже не ощущал, осталось лишь неприятное ноющее чувство подстерегающей опасности на уровне интуиции; и вот это-то чувство не покидало меня ни днем, ни ночью.
Как хорошо, что после тяжелого дня сон мой был крепок, и не приходилось пол ночи мучиться и терзаться сомнениями. Лишь бредя уныло домой, я иногда раздумывался, и тогда все было ужасно. Я старался не вспоминать последнего трагического дня Сарки, кажется, это был не я. Я не жалел, что покинул сгоревшую Сарку. Как бы я смог жить с теми людьми, которые сначала желали мне смерти, а потом предлагали свои жизни. Старался я не думать и о предсмертном желании Жуки, бродяга был просто одержим идей воскрешения Мира, но я видел этот мир – варварская отсталость, что здесь было воскрешать! Я старался не думать, но думал, и жизнь становилась день ото дня все бледнее и безжизненнее. Я терял вкус к жизни.
Порой черное отчаяние овладевало мной, я вспоминал о маме, Лене, Маринке, Люсе. И тогда я желал смерти, и лишь трусость мешала мне покончить с собой.
Поначалу я пытался разговаривать с соседями по рынку. Слева от меня сидел Навус – бойкий молодой человек, он продавал кованые изделия и делал ключи, справа – Тондорамунотас (имя я долго не мог запомнить), хот, он сбывал дешевые шкурки, и, несмотря на то, что торговля совсем не шла, приходил на рынок каждый день. Я пытался разговаривать с ними, но это было еще мучительнее, чем молчание. Навус либо сыпал пошлостями, либо, не замолкая, объяснял разницу между холодной и горячей ковкой. Тондо, как истинный хот, был молчалив, хоть и не так глуп, как Навус, но вытянуть из него слово было большой проблемой. Поэтому и я предпочитал молчать.
Но однажды произошло следующее. Судьба решила вмешаться.
В то утро Навус не пришел на базар. Я долго и удивленно оглядывал пустое место слева от себя. Неуютно было чувствовать пустоту. Наконец, я решил спросить Тондо:
– Хот Тондо, где же сегодня Навус? Прежде он не пропускал ни одного дня.
– А он не придет, хот Андрэ, – не меняя невозмутимого выражения лица, ответил Тондо. – Он ныне заключен в тюрьму, и сегодня будет казнен.
Я не мог поверить собственным ушам.
– Казнен?! Но что он сделал?
– Отказался изготовить ключи для какого-то богача из Лассаго, который соблазнил его сестру и бросил с приплодом.
Ярость впервые за бледный промежуток жизни буквально затопила меня.
– Да как же… – злобно начал я, но вовремя оборвал поток возмущений, вспомнив, что Тондо не друг, а значит враг. – Как же он отказался?!
– Глупец, – коротко ответил Тондо и опять ушел в себя.
Мне хотелось горько и одновременно язвительно рассмеяться, но меня бы не поняли, ни за что бы ни поняли. Казнить пацана за то, что он не захотел помочь подлецу, бросившему его сестру! Я будто бы вспомнил, в каком мире нахожусь, и с презрительным спокойствием оглядел тощую и тупую толпу дегенератов, стремящихся в ворота, я злобно посмотрел на мерзавца, такого невозмутимого мерзавца Тондо, и захотел домой. Тоска захлестнула меня, и я понуро опустил голову.
Когда я впервые увидел его, то был приятно удивлен: не старый еще, но с жидкой полуседой бородой и плешинкой, спокойный, подтянутый, с мягкими и умными глазами, одетый в длинную серую хламиду, с пачкой рулонной бумаги в руках, – он был похож на колдуна из сказки, а болтавшаяся на груди бляха с изображением Светлоокого (я видел такую же у Донджи) лишь усиливала это впечатление.
– Простите, – сказал он, откашлявшись и приложив руку к груди, – это место не занято? – и он указал на пустующее место Навуса.
– Отныне нет, – пытаясь скрыть интерес к старику и жалость к Навусу, ответил я. – Сегодня бывшего хозяина этого места казнят.
– О! – только и ответил старик и начал раскладывать бумажные свитки.
Эти-то свитки и заинтересовали меня необыкновенно. Я еще ни разу не видел, чтобы на базаре продавали подобный товар.
– Что это? – спросил я, указывая на бумагу.
Старик улыбнулся в бороду и ответил:
– На этих свитках написана Книга Мира!
– Что такое Книга Мира? – спросил я.
– Как?! Вы, отец, не знаете, что такое Книга Мира?! – изумленно воскликнул он, привлекая любопытные взгляды. – Откуда же вы свалились?
Опять я попал впросак, так и не бросив привычку задавать вопросы. Я молчал, безуспешно пытаясь найти ответ, но тут враг пришел мне на помощь.
– Он настоящий хот, не то, что ты, он не читает мерзких имперских книжонок, – презрительно бросил Тондо.
Старик ничего не ответил Тондо и вновь обратился ко мне:
– Как ваше имя, настоящий хот? – несколько насмешливо спросил он.
– Андрэ – мое имя.
– Андрэ? Удивительное имя. Никогда не приходилось слышать. Но оно ведь не хотского происхождения?
– Нет, не хотского, – огрызнулся я.
– Тогда вы не настоящий хот. Настоящие хоты называют детей хотскими именами, а ваши родители выбрали какое-то странное звукосочетание, не имеющее смысла.
– Нормальное имя, – недовольно пробурчал я, мечтая отделаться от навязчивого старикашки.
– Никак не хотел вас обидеть, многоуважаемый Андрэ, – смиренно проговорил он. – Но раз уж мы заговорили об именах… Я ношу настоящее хотское имя, хотя и не считаю себя таковым. Позвольте представиться – Пикетаремал, или Пике, – что означает «провидец».
Меня, как ледяной водой из ушата, обдало, когда я услышал его имя. Пике! Много ли найдется подобных имен? Хотелось спросить, но рисковать я не стал и пошел обходным путем:
– О! очень распространенное имя. В моей деревне было, по меньшей мере, трое с таким именем.
– Трое? Удивительная деревня. Я за всю жизнь не встретил кого-либо, носящего такое же, как у меня имя, – парировал Пике. Меня во второй раз обкатило водой. – Хотел бы я побывать в вашей деревне, – в третий.
– Это невозможно, – ответил вместо меня Тондо, видя, что я ступорозно молчу. – Его деревня сгорела, ее сожгли мерзкие имперцы.
– Не разделяю вашего отношения к ним, – промолвил Пике, бросая на меня удивленные взгляды. – Имперцы ничем не хуже хотов, так же, как и хоты не лучше имперцев.
Тондо расхохотался.
– Ради всего святого, хот Андрэ, не слушайте этого чокнутого, он всему базару прожужжал уши идеями о мире. Имперцы заняли нашу землю, заставили наш народ прозябать в нищете, пусть теперь, когда Император обратил милостивый взор на хотов, имперцы покончатся в бедствиях! Пусть теперь они умоляют нас о милосердии!