– Бедная девочка! Что мы натворили! – вздохнула она.
Первые капли дождя гулко ударили по крыше и забарабанили по стене. Последние гости, напуганные дождем, со смехом врассыпную кинулись по домам. Мы с Фелетиной, боясь быть увиденными, поглубже забились в тень, рискуя вымокнуть.
– Фелетина, где ты? – услышал я знакомый голос.
– Это мой муж, – прошептала она. – До завтра. Да поможет тебе, Бог.
Фелетина на прощание сжала мою руку и вышла в свет факелов.
– Я здесь, дорогой, я иду к тебе, любимый…
Забравшись в окно, я устало лег на белоснежное ложе, усыпанное лепестками цветов, даже не потрудившись раздеться. Все опостылело мне.
Слушая, как гудит и свирепствует за стенами буря, я и не пытался усмирить бури в своем сердце, горько было мне и одиноко. Все, что случилось со мною, казалось лишь сном, мимолетным видением, а та, прошлая жизнь была скрыта за пеленою дождя, окутавшего деревню, за стеною леса. Я остался один. Мысленно я воскрешал образ женщины, которой так и не смог сказать то, главное, что рвалось с моих губ в миг расставания, что смогла выразить Серпулия всего в нескольких словах, я душою тянулся к ней, и рука моя тянулась к ней, но не было здесь другого тела, и не было другой души…
10.
День проходил за днем, ночи сменялись днями, дни – ночами; за чередой пролетающих часов я забыл о себе или, может быть, просто сделал вид, что забыл – делать вид стало моим основным занятием.
На следующее утро после свадьбы я сделал вид, что потерял свою жену. Я, делая вид, а заодно и спасая свою шкуру, яростно требовал от онемевшего и взбешенного Хоросефа вернуть мне мою жену. Делая вид, я рьяно бросился на ее поиски вместе с Сафуном и большинством мужского населения деревни. Напуская на себя не менее умный вид, я «выловил» из реки ее свадебный наряд и флакон из-под драгоценного яда Хоросефа. Все с горечью признали меня почетным вдовцом. Все, кроме Донджи. Он ни капли не поверил в эту историю. Я понял это, когда сообщил о пропаже жены: по лицу его пробежала тень ярости, зрачки зло сузились; и он дольше всех настаивал на поисках пропавшей невесты, даже когда я выудил из реки ее платье.
Я всякими неприличными словами ругал свою неверную невесту (а исчезновение Марци сразу дало ответы на многие вопросы), в мыслях воздавая хвалу Господу за то, что он затмил мозги Хоросефа обидой на Серпулию и лишил его способности рассуждать здраво. Все эти дни я ходил с угрюмым лицом, и в этом случае хотя бы не нужно было делать вид – мне и в самом деле было очень худо, одному среди врагов и равнодушных; только Фелетина, как прежде, заботилась обо мне, вернее о том, как я спал и хорошо ли ел. Я не мог понять, куда девалась та удивительная искренняя Фелетина, которая помогала мне устраивать бегство Серпулии.
Через месяц вернулся Жука, усталый, оборванный, но как всегда, невозмутимый. Он удачно проводил парочку до большой реки Луры, пака Марци не обрел способность сидеть в седле и заботиться о девушке. Обратный путь Жуке пришлось проделать пешком, но, по его словам, это даже лучше – немного прогулялся.
И как-то быстро забылась эта история с женитьбой, будто и не было ничего. Люди не напоминали, что когда-то у меня была невеста и жена, хотя поначалу и одаривали жалостливыми и насмешливыми взглядами. Никто больше не пытался принудить меня к женитьбе: брачное клеймо надежно оберегало меня от свадебных планов.
А день проходил за днем, часы жизни цедили песок за пределами моего бытия, я мог только следить за падением песчинок, с тоской ожидая, когда же невидимая рука перевернет часы. Прошло лето с буйной зеленью, за ним пришла осень с великолепным цветением и созреванием, пронеслась на холодных ветрах и грозовых тучах зима с ураганами и ледяными дождями, а я все следил за сменою дней с видом стороннего наблюдателя. Я делал вид.
Почти год я прожил среди хотов в деревне Сарка. Пару раз Хоросеф отправлял меня с Зеноном и другими торговцами в Пушон – продавать холофоль и закупать на вырученные деньги разные необходимые всем товары. Это было великое разнообразие в моей жизни, я мог пройтись по городу, потолкаться на базаре среди людей, услышать последние новости. Я чувствовал себя свободным человеком, а не рабом жестокого хозяина; в эти дни мне хотелось под покровом ночи уйти по длинной прямой дороге, которая вела на север, споить Зенона и его товарищей, запереть их в комнате, и идти пока… пока меня не поймают.
Как прав был Жука: нужно мне было сесть на купленного коня и умчаться в Город Семи Сосен со своей женой, это было бы правильное решение. Но я не мог так поступить. Тогда у меня еще была совесть (а может быть, уже была). Да и куда было мне идти?! Что ждало меня в Городе Семи Сосен?! Хоты Сарки были мне ближе и понятнее неизвестности, кто знает, не изловил бы меня какой-нибудь богач по подозрению в повстанческих намерениях или демонизме? Об этом я могу рассуждать вечно, но не стану, времени у меня осталось мало, а я и так потратил его немало, подробно описывая первое время моего пребывания в Империи. Всего через пару дней я узнаю, что ждет меня: радость освобождения или темные воды небытия.
Но об этом после. Я не хочу забегать вперед и путать ход своих мыслей, они и так перемешаны у меня в голове.
Так вот. Большую часть дня осенью я проводил на поле, занимаясь сбором урожая, но теперь я был не простым работником, а «бригадиром». Под моим началом находился десяток ребят – пацанов еще, и я должен был не только работать сам, но и контролировать их. И вообще, теперь я был крутым парнем, воином, я мог не брить бороду и носить при себе оружие. Я и старался не расставаться с оружием, опасаясь подвоха со стороны Хоросефа или Донджи.
Когда сбор урожая подошел к концу, мы свезли собранное в деревню, поделили и затарили в амбары, а излишек, несмотря на неурожай, продали в соседнюю деревню, где урожай был еще хуже. Приехавшие торговцы были хмуры и подозрительны, тем не менее, скучный торг закончился веселой попойкой.
Зима была временем безделья. Серые тучи, свинцовое небо, немыслимые ураганы, которые вырывали с корнем столетние сосны, будто бы вторили моему настроению. Как любил я гулять после бури по мокрому лесу, сжимаясь от холода и кутаясь в теплый меховой плащ. Бури будили в моей душе другие бури. Я садился на замшелый ствол сосны и с тоскою вглядывался вдаль, пытаясь разглядеть то, что скрыто от меня за плотным занавесом мироздания. Как часто думал я в те тревожные минуты, что там, в другом мире меня, возможно, ищут, обо мне вспоминают и оплакивают исчезновение, там терзаются, может быть, во сто крат сильнее. О! время! Как я проклинал тебя за постоянство и отвратительную тупизну, с которой ты, не сворачивая, несешься вперед. В те минуты я с ужасом помышлял о самоубийстве, которое решило бы все проблемы и освободило бы от плена мыслей, терзавших меня раскаленными клещами. Я больше не думал о том, чтобы пойти в полнолуние на то злосчастное место в лесу, где потерял себя, я просто знал, что его не существует, и все это было лишь плодом расшатанных нервов и воспаленного рассудка.
Когда наступили длинные и холодные зимние сутки, Жука, видя мою тоску и желая отвлечь от депрессии, увлек меня рыбалкой. Часами я просиживал у реки или на озере с удочкой, все же это было лучше, чем бестолково бродить по округе, как неприкаянному. Рыбалка прекрасно занимала ставшее свободным время и, учитывая, что у меня неплохо получалось, теперь на обед у нас была рыба. В сравнении с нашей обычной пищей, состоящей из мяса катонов и саракозы, свежая рыба была настоящим лакомством. К тому же теперь у нас был редкостный и драгоценный хлеб (хоты платили налоги зерном, поэтому хлеб был дорог), и дичь, которую я бил самодельным луком.
Освободившиеся от мелких забот будни Хоросеф посвящал хлипсбе и охоте. Вино он пил в немереных количествах, мне обычно не предлагая. Как следует накачавшись, он уходил в лес и бродил там, так же, видимо, пытаясь разогнать тоску. Время от времени мы ходили охотиться на катонов (я больше не допускал досадных промахов, да и Хоросеф не делал мне подлянок), ставили силки на мелких пушных зверей, мясо которых было несъедобно, но вот шкурка вполне подходила для шитья теплых одежд и прочих нужд. Однажды мы даже отправились с ночевкой на Желтую реку – ловили гарпуном стопоров – огромных рыб, кожа которых шла на изготовление сапог, это был дешевый материал, а натуральная кожа на таких окраинах Мира ценилась на вес золота.
На охоте Хоросеф держал себя весело и по-дружески, будто ничего между нами и не было. Он обучал меня приемам охоты, и я был ему за это благодарен. Мне кажется, именно тогда я стал охотником, хозяин зверя разил без промаха, и глаз у меня стал столь же наметан, как и рука. Я думаю, Хоросеф был не против держать дома человека, который доставлял к обеду свежую дичь и рыбу.
Мы мало говорили с ним, вернее, почти не разговаривали холодной зимой. Хоросеф предпочитал компанию Донджи или одного из сельских богачей, я – Жуки или свою собственную. Проводив Марци, я лишился друга, а заводить другого мне не хотелось, да я и не смог сойтись больше ни с кем, слишком уж ограничены и забиты были жители села. Хоросеф не проявлял ко мне открытой ненависти, но по тому, как уговаривала меня Фелетина не злить хозяина, я понимал, что затаенная злоба, как мыльный пузырь, растет и ширится день ото дня, и я надеялся, что лопнет. Порой, когда отчаяние захлестывало, я сам лез на рожон, и до сих пор удивляюсь, сколько терпения нужно было иметь вспыльчивому Хоросефу, чтобы выносить меня. Он сдерживал себя, я это видел, может быть, он помнил, как я оставил ему жизнь в нашей первой схватке, как он поклялся мне в вечной верности, может быть, общественное осуждение удерживало его от убийства младшего брата. Я не знаю. Но поистине удивительно, как такой взрывной человек сдерживал свой пыл, какие муки он, должно быть, переносил.
Весь этот почти год отношение ко мне людей было ровным – меня боялись. Видимо, Фелетина растрезвонила по всей деревне, что я пришел с севера. По верованиям и хотов, и имперцев, на Северном мысе обитает племя полубогов-полулюдей, которые могут делать то, что никогда не сможет нормальный человек. По их воле дорогу в поселения стерегут каменные чудовища (я видел их гораздо позже – это просто скалы, из которых природа и климат сделали причудливые образы), убивающие каждого, кто пытается пересечь огненную реку – границу их владений. Огненная река широка, и вместо воды по руслу движется пламя. Из этой дивной страны человек может принести аммонин – волшебный камень, придающий силу и защищающий от магических воздействий. Единственные желанные гости в этой стране – демоны. Они могут беспрепятственно проходить мимо каменных чудовищ и набирать сколько угодно аммонина.
Моя удивительная внешность, белые волосы наводили на мысль, что я демон. Если я еще не отмечал, все жители Империи были темноволосы и смуглолицы, исключая очень редких седых стариков. Я в одиночку, всего лишь с кинжалом, справился с серебряным зверем, я задавал ненормальные вопросы, и моя невеста таинственным образом исчезла в первую брачную ночь, оставив на память подвенечное платье. Меня боялись. Эти суеверия нравились мне – никто не приставал с ненужными вопросами и предложениями, – но и были опасны, мало ли что могло взбрести в голову фанатичным хотам, мало ли в каком природном или личном бедствии меня могли обвинить. Пару раз ко мне подходили с просьбой наслать на ненавистного соседа и его семью порчу, на что я грозил глупцам, что расскажу об этом Донджи.
Донджи ненавидел меня сильнее всех. О, с какой немыслимой радостью принес бы он меня в жертву своему поганому божку. Зимою, кстати говоря, случилась еще одна казнь: какой-то изголодавшийся бедняк залез в амбар к Зенону, а тот разбуженный шорохом неосторожного вора, поймал его. Бедняка жестоко наказали единственно возможным способом – казнили. Он так и не успел перед гибелью съесть ни крошки…
Проходя по улицам, я старался держаться подальше от жилища Донджи, но, как бы я не пытался избежать неприятной встречи, старик обязательно подкарауливал меня в каком-нибудь переулке. Он явно не мог отказать себе в удовольствии помучить меня как следует. Выловив на улице, он чуть ли не силком затаскивал меня в свою халупу, до отказа забитую различными ритуальными приспособлениями. Он наливал мне кубок хлипсбе и начинал проповедовать свою чертову религию. Он искренне верил, что его бог – лучший на свете судия, что он велик, и, когда, он, Донджи, покинет этот мир, Светлоокий обязательно поставит его править над хотами возле своего трона. У старика явно ехала крыша от мании величия, и, когда он красочно словописал картины ужасных бедствий, которые он будет насылать на проклятых имперцев, глаза его горели безумным огнем, а щека нервно дергалась в тике.
Я старался убедительно поддакивать ему, тогда он обещал, что возьмет меня с собой, вернее не так, он подарит Светлоокому душу новообращенного демона, которую прихватит с собой в зеленые луга. Иногда я, доведенный до бешенства его кровавыми намеками, начинал спорить, и это доставляло ему не меньшее удовольствие.
Я боялся Донджи, я опасался Хоросефа: эти двое таили на меня злобу и страсть, первый страсть ненависти, второй – зависти; жители деревни относились ко мне с подозрением, и в каждом я видел врага. Я жил в обстановке постоянного напряжения, жил в ожидании предательского удара сзади или ночи кошмара, которую обещал мне Донджи. Я научился оглядываться и закрывать на ночь дверь спальни на ключ, я старался не расставаться с оружием. Это был мыльный пузырь, и я кожей чувствовал, что он вот-вот лопнет.
Все эти месяцы я донимал Жуку, упрашивая его покинуть деревню и бежать в Город Семи Сосен, но бродяга отказывался, говоря, что еще не время, что я сам виноват – организовал побег Серпулии, нужно подождать, пока не улягутся разговоры о том случае, чтобы не возбудить подозрений, и прочую ерунду. Теперь, с высоты прожитых лет, я понимаю, что бродяга, так же, как и я, просто не хотел оставлять обжитое место, где ему давали приют, а все его обещания свободы были лишь данью буйному прошлому.
И все же Жука был для меня отдушиной в этом мире тревог. Он не позволял мне забывать, что я человек и мужчина, он оберегал от неправильных поступков и поспешных выводов, он хранил меня от бед, но делал это ради своих повстанческих идей. Он основательно накачивал меня изменническими разговорами, и мне нравилось слушать его болтовню, она волновала, она давала возможность отвлечься от горестных мыслей. Я слушал бредовые рассказы Жуки о хитрых проделках бестии Шанкор, о смелых операциях повстанцев, слушал о зверствах людей набожника и мучениях людей, о несправедливости и горе, я слушал о геройствах Жуки. Рассказы эти волновали меня, будоражили кровь захватывающие приключения, душой и сердцем в те минуты я был с Жукой, но стоило мне вернуться в уютный мирок Хоросефа – все сказанное начинало казаться сказкой.
Зимою мы с Жукой сидели на берегу с удочками, и несчастный так мерз, что мне пришлось пожертвовать ему свой теплый плащ и выпросить у Фелетины другой. Надо отдать ей должное – она не стала дознаваться, куда я его дел. Мы ловили рыбу, жарили ее на углях, болтали о повстанцах, мелочах, которые составляли нашу жизнь, спорили о религии и политике, обсуждали последние, потрясающие страну новости, принесенные торговцами холофолью. Жука сокрушался, что ничего не слышно о повстанцах, я радовался – не желая возобновлять подозрения к своей личности.
Иногда мы просто бродили с ним по лесу или грелись в зеленой пещере, вспоминали бурные события моей свадьбы. Ожог на руке давно зажил, но остался шрам-клеймо. Жука говорил, что по нему все могут знать, что я женат, и женат по хотскому обычаю и, если я когда-нибудь соберусь в Город Семи Сосен, то для моего же блага будет лучше не показывать никому эту отметину.
– В жизни все может быть, – говаривал Жука, – и никогда не знаешь точно, что может, а что имеет быть.
Он был фаталист, и у него не было религии.
Всю зиму задували ураганы. Они ломали деревья, они приносили дожди и снег, засыпавший улицы деревни. Ураганы заставляли людей жаться от холода к печкам и терять способность активно жить. Всю зиму свинцовые тучи бороздили небесный свод, задевая вершины сосен. Я жил эту зиму, как в бреду отчаяния, бросаясь из одной крайности в другую. Я и представить не мог, что меня ждет и как это близко.
Все проходит. Прошла и зима с ее бурями. А весною, с ее нежным теплом все и началось.
11.
То утро было поистине дивным. Яркие весенние лучики бороздили отогретую дыханием весны землю, на которой уже красовались цветы. Каких только цветов не было в округе: мелкие и яркие, большие, с ладошку и крупнее, роскошные, божественно пахнущие, излюбленные аэродромы блестящих веселых насекомых, голодных и жаждущих приложить уста к медовым кувшинам в ласковой сердцевине цветка.
Да, то утро было прекрасным. Весна, я думаю, знала, что делает.
Позавтракав накануне выловленной мною рыбой, я вышел на улицу – погреться на солнышке и прогуляться к реке: это был мой обычный моцион. Дойдя до площади, я с удивлением заметил толпу людей, окруживших Хоросефа. Лицо хозяина было мрачнее тучи. Люди были злы и что-то возбужденно кричали.
Заинтересованный таким не ко времени сборищем, я подошел ближе.
– Сколько можно?! В прошлом году был неурожай! В этом добавочный налог! – зло крикнул один из богачей.
– Мне ничего не остается на посев! – испуганно заявил оборванец.
Одновременно послышалось еще несколько возмущенных фраз.
– Тише вы! – нетерпеливо оборвал их Хоросеф. – Мне и самому нечем платить добавочный налог.
– Да что теперь с голоду помирать! – возмутился Зенон. – Я уже заплатил набожнику дань, он не имеет права обирать меня до последней крошки.
– А у меня и на посев не хватает, – негромко возмутился все тот же оборванец. – Мне есть нечего, а тут этот налог…
Мне не нужно было долго объяснять, все ждали этого: урожаи в центральной части страны были плохи, и набожник наверняка не собрал много дани, поэтому он решил обложить дальние провинции добавочным налогом. Естественно было предположить, что хоты не могли заплатить его – отдав последние запасы, оставшиеся с зимы, они не только лишались семени на посев, но и рисковали уморить голодом свои семьи. Но они не могли и не заплатить налога, это было чревато большими проблемами, ведь сборщики налогов всегда путешествовали в сопровождении армии.
– Мы должны что-то решить, – заявил Хоросеф. – Но боюсь, что выбирать не приходится.
– Давайте пошлем Беристеру бумагу, – предложил Зенон, – и слезно попросим его уменьшить с нас налог. Сделаем ему богатое подношение. Я берусь отдать лучшие меха, какие имею.
Хоросеф призадумался над словами Зенона.
– Клянусь богом! А это неплохая идея. Если умилостивить главного сборщика, быть может, он не станет заезжать в селение. Надо думать, он не менее человек, чем все другие, хоть о нем и ходят дурные слухи. Не будем им верить. Итак, Зенон дает меха, я достану лучшую холофоль, Махави, ты подаришь крупные самоцветы. Остальные пусть несут, что могут. Завтра мы отправим курьера в Пушон с подарками. Поедет, я думаю, Зенон, он представительный и говорить умеет отлично, а я не могу оставить деревню, долг держит меня возле ее жителей. Решено. Сегодня к вечеру все должно быть готово.
Я чуть было не рассмеялся в лицо Хоросефу. И это великий воин! Испугался поехать лично и отправляет бестолкового тупицу Зенона. И какую глупую отговорку придумал! Я презрительно скривил губы и пошел к реке. Деревня гудела. Бедняги вытаскивали из амбаров запасы и прятали под полами или закапывали в землю, кто на что был горазд. Люди не хотели отдавать то, то с таким трудом сберегли в холодную зиму, то, ради чего все лето ломали спину и уродовали руки. Я понимал их, сочувствовал им и надеялся не меньше их, что Беристер – главный сборщик налогов, примет дар и обойдет своим вниманием Сарку.
На берегу в условленном месте я встретил Жуку. Никто не знал о наших тайных свиданиях, или, по крайней мере, делали вид, что не знают. Он сидел на камне и обшаркивал грязь с ног. Всю зиму бродяга не мылся, но я как-то свыкся уже с немыслимым запахом его грязного тела.
– Привет, Жука, – весело поздоровался я, по обычаю приложив руку к груди.
– Здорово, батька, – развязно ответил он, не прерывая своего занятия.
– Неужели Жука снизошел до мытья своего святейшего тела? – улыбаясь, спросил я.
– Это не повод для шуток, господин, – Жука быстро шмыгнул глазами в мою сторону. – Слышал последние новости?
– Слышал, – ответил я, усаживаясь рядом с ним.
– Не нравится мне настроение Хоросефа и его шайки, – хмуро пробурчал Жука. – Люди возмущены и не хотят платить налог, все виноват Хоросеф, именно он настроил народ против Беристера, а ведь самое лучшее в этой ситуации сидеть тише мыши, выгрести все из амбаров и припрятать получше, где-нибудь в лесу. А они такую бучу подняли – вопли и плач стоят по всей округе. Одним словом – дураки.
– Эх, Жука, – посетовал я. – Хоросеф с Зеноном задумали послать Беристеру подарок и упросить его объехать деревню стороной. Зенон будет гонцом, везущим подарок.
– Я же говорю – идиоты, – Жука рассмеялся. – Да Зенон при виде главного сборщика обмочится у него на глазах. Могли бы придумать что поумнее, ведь это, наоборот, привлечет Беристера в Сарку, он не дурак и сразу поймет, что если эти «бедняки» смогли собрать такой подарок, то в деревне наверняка найдется, чем поживиться еще. Эти придурки никогда не имели дела с главным сборщиком и не знают его сволочной нрав.
– Надо сказать об этом Хоросефу, – встревожился я.
– И не вздумай, – предостерег меня Жука. – Хочешь неприятностей? Желаю тебе не высовываться и не привлекать внимание, а то попадешь в дерьмо, еще хуже, чем сейчас ты барахтаешься. Ты же знаешь, что когда приходит беда, Светлоокий требует жертв.
– Знаю, – рассмеялся я, – старик Донджи просветил меня на этот счет. Но мне кажется, что я слишком жирная птичка для него.
– Эх, сколько тебе повторять, Андрэ! Донджи очень умен. Он первый подаст идею принести в жертву демона.
– В жертву?! Человеческие жертвоприношения?!
– А ты думал! – Жука поболтал ногами в воде, окончательно смывая грязь. – Я тебе об этом и говорю – не высовывайся, не показывайся на глаза Хоросефу и его шайке, не наводи их на худые мысли. Это опасно. Кабы я знал, что все так обернется, давно бы уже увез тебя отсюда.
– Может быть, бежим, воспользовавшись суматохой? – загораясь, спросил я.
– Нет, нельзя, тогда тебе точно конец, поверь мне. Ждать, Андрэ, нужно уметь ждать, нужно затаить искру, чтобы потом в нужный момент, она вспыхнула костром восстания, заполыхала ярким пламенем надежды. Ты должен научиться ждать, ты слишком нетерпелив и не умеешь извлекать выгоду из своего нынешнего положения. Вот, посмотри на меня, я сидел и ждал тебя на берегу, и я нашел выгоду – помыл ноги. Так и ты – зря отпустил Серпулию, сейчас был бы надежно прикрыт семейными узами и получал бы по ночам удовольствие. А то поди, так-то, никого не трахать в твоем возрасте трудновато. Оттого у тебя и характер несдержанный.
– Я не мог так поступить, ты же знаешь, – ответил я. – Я сделал это по велению совести, а она у меня еще есть, и я не демон, – в довершение всего сказал я.
– Ну да, рассказывай басни…
Мы проговорили с Жукой до самого обеда и, договорившись, прийти вечером за объедками к Фелетине, бродяга пошел вдоль реки к омуту поймать пару рыбешек себе на обед.
Хоросеф, к моему удивлению, на обед не явился, а Фелетина была так расстроена, что на вопросы мои не отвечала. Обед прошел в тревожном молчании. Я понимал ее состояние, но забота о своей шкуре была мне дороже ее слез. И слова Жуки не шли у меня из головы.
Хоросеф появился только вечером, усталый, злой и очень расстроенный. Он посмотрел на меня тяжелым раздраженным взглядом и сказал:
– Сегодня, брат, нам не придется сомкнуть глаз. Хоть Зенон уже и вышел в путь с подарками, я думаю, есть смысл припрятать наше добро подальше.
Хоросеф выломал несколько досок пола, открыв небольшой, но сухой и чистый подвал. Всю ночь мы сгружали саракозу и зерно на тележку и ссыпали в него. Когда амбары наполовину опустели, подполье было набито почти до краев. Теперь пришла очередь драгоценностей Фелетины, роскошных меховых одежд Хоросефа и с особым тщанием поверх всего была уложена шкура серебряного зверя, матово отсвечивающая в мерцающем пламене свечей. После чего, уже перед самым рассветом, Хоросеф забил доски на место и, потоптавшись, проверил, все ли в порядке.
– Настали, настали дурные времена, – проговорил он басом, устало садясь на лавку. – Все в моей деревне идет не так, как раньше. Народ распоясался и не слушает больше никого, женщины стали распутны и решают все сами, люди набожника не дают прохода мирным хотам. Мир, куда катишься ты?! – возопил он, потрясая кулаками. – Бог велик, и с небес видит все, он видит: я сделал, что мог для блага своего народа, но глупые люди, они не понимают этого, они хотят сами все решать. Невежды! Мир, куда катишься ты?!
Признаюсь, в тот миг я понимал Хоросефа лучше всех. Так неподдельна была его горечь и забота о своих людях, что я, забыв о разделяющей нас неприязни, искренне посочувствовал ему. В этом была катастрофа его жизни – он занимался не своим делом, он был воином, он был охотником и никудышным правителем.
– Знаешь, Хоросеф, – сказал я, поддавшись минутному порыву, – не выйдет ничего из этой затеи с подарком, вы только покажете волку путь в овчарню.
– Я знаю, не миновать беды, – понуро повесив голову, ответил он. – Сегодня Донджи разложил гадание – выпала кровь! Да падет эта кровь на головы поработителям нашим! – воскликнул он, сжимая кулаки. – Сейчас Донджи умоляет Светлоокого защитить нас и принять жертву во славу великой и всемогущей правды.
– Жертва! – рассмеялся я, сразу вспомнив слова Жуки.
Я вскочил и вперил в Хоросефа горящий яростью взгляд.
– И этой жертвой, конечно, буду я?!
Хоросеф потрясенно смотрел на меня, и в его глазах я видел правду, ни за что не поверил бы я, стань он все отрицать, но он молчал, а это лишь подтверждало слова Жуки.
– Эх, Хоросеф, – с горечью сказал я. – Ты похож на большого слепого котенка. Вы все оказались в порочном круге, и не выбраться вам из него, так и подохните в этой деревне вместе со своим чертовым божком, которого, на самом деле не существует, спроси Донджи, если не веришь. Скоро ваше осиное гнездо разворошат, как жаль, что я не доживу до этого момента! Но имей в виду, я не отдам жизнь без борьбы, – на этих словах я вытащил из ножен хозяина зверя. – Я буду бороться, Хоросеф, и прихвачу с собой тебя и придурка Донджи! Я стану карающим оружием небес
Я с ненавистью смотрел, как покрывается лицо Хоросефа мертвенной бледностью, которая мгновенно сменилась багровой яростью. Он с трудом сдерживался, чтоб не наброситься на меня с кулаками, в таком состоянии Хоросеф был способен на все.
– Глупец! – страшно засмеялся он. – Глупец! Неужели ты думаешь, что победитель серебряного зверя боится смерти?! Нет! Ты глуп, – сказал он, внезапно успокоившись. – Я не видел большего дурака. Да, Андрэ, младший брат, Донджи собирался принести тебя в жертву, памятуя о древних обрядах наших предков, но разве я дам в обиду своего брата, неужели я подлый пес, трус?! Нет! Я воин и честный человек. Завтра, – он тяжело посмотрел в окно, – нет, сегодня решится все, и все, что может измениться, изменится, – он прищурил глаза. – Разве я не клялся тебе в верности, разве я не брал в свидетели небо, что стану тебе братом и рабом?
Я рассмеялся, но уже не знаю чему.
– Что ж, я глупец, но не настолько, чтобы не заметить твоей ненависти ко мне, Хоросеф, твоих попыток избавиться от клятвы через мою гибель. Не стоит считать меня слепцом, я не хуже твоего разбираюсь в людях. Перестань прикидываться, сегодня мы говорим начистоту. Я сказал тебе то, что думаю, почему же ты пытаешься меня обмануть?
– Ты хочешь правды? Хорошо, – сказал он, вставая. – Хорошо. А дело в том, что ты чертов повстанец, это ты, а не я, все время виляешь и врешь. Зачем пришел в мою деревню? Зачем ты принес в нее беду? Я ненавижу тебя за это, ненавижу за ту клятву, что дал тебе. Видит Бог! Я хочу, чтоб ты исчез с лица земли навеки. Ты демон, Андрэ! Я знаю это: твоя внешность, слова, поступки, – все говорит о твоей греховности. Я даже рад, что Донджи предложил принести тебя в жертву. Но не бойся, – он зло сверкнул глазами, – не бойся, я не отдам тебя старику. Пусть Беристер решит, кто ты есть на самом деле! Если я не прав, что ж, я поклонюсь тебе и стану навечно твоим рабом, как и обещал. Если истина будет на моей стороне, ты окажешься там, где твое место – на столбе.
Хоросеф шумно дышал, могучая грудь его тяжело вздымалась под белой рубашкой, со лба скатывались крупные бисерины пота. Я был не в лучшем состоянии: меня буквально колотило от нахлынувшей ярости и страха перед наступившим днем. Это была ловушка, и мне не выбраться из нее, все кончено, надо было не слушать Жуку и бежать из деревни.
– Теперь иди к себе и постарайся уснуть, – сурово сказал Хоросеф, указывая на дверь. – Можешь помолиться о своей пропащей душе, скоро она предстанет перед гневом Светлоокого, и не вздумай бежать, окна забиты, двери закрыты, под окном и на входе стоят сторожа, они будут караулить тебя до прибытия Беристера, или, если Беристер примет дар, до его ухода.
Я бросился к двери, но на выходе дорогу мне преградили два здоровых парня и один из них ловко сбил меня с ног увесистой дубинкой.
Бежать было некуда, глупец Хоросеф! – куда я мог бежать от себя. Нехорошо рассмеявшись, я поднялся и, прихрамывая, ушел в свою комнату, и в лихорадке бросился на ложе. Что ж, думал я, возможно, смерть освободит меня, главное, чтоб она была быстрой и не мучительной, в любом случае у меня есть оружие, я судорожно сжал рукоятку хозяина зверя, и я всегда могу умереть быстро или умертвить врага. Сжимая в руке кинжал, я впал в забытье…
Рассвет был туманным и предвещал дождь, лучи солнца не прорезали тьму комнаты, но густой туман проникал во все щели и приносил холодную влагу. Я поежился и открыл глаза. Ну что же, утром, при дневном свете все не казалось столь ужасным, как ночью, даже надежда легонечко царапалась в сердце, разве меня покинет удача, разве бог оставит в трудную минуту. Столько раз жизнь висела на волоске, но разве я мертв?! Так будет и на этот раз, я найду выход, у меня есть Жука, а впрочем, будь что будет!