8.
Прошло четыре недели, показавшиеся мне вечностью, ибо наполнены они были серой рутиной, я попал в вонючую колыхающуюся массу и плавал в ней целый месяц.
Хоросеф после праздника стал холоден ко мне, я мало видел его вне обеда и ужина, да и то лишь в те моменты, когда он давал мне задания по работе: колоть дрова, копать саракозу, скоблить смолу в сосновом лесу, долбить холофоль в местном карьере. Большей частью он был хмур, мало говорил и лишь по делу; весь день пропадал то у Донджи, то на полях, то верша суд и разбираясь в мелких делах своего владения. Иногда мне казалось, что эти обязанности тяготят его, и тогда я готов был признать, что Хоросеф отличный, в общем-то, мужик, и все, что я думаю о нем, лишь вина сложившихся обстоятельств, и живи он в другом месте и в другое время, то цены бы ему не было. Но в минуты отчаяния я готов был сорваться на него, припомнить все обиды и злые умыслы, бросить в лицо грязные интрижки, которые они с Донджи так любовно проворачивали, обдирая и без того нищий народ, и которые были мне известны в силу совместного проживания с хозяином. За четыре недели я почти свыкся с этим народом, почувствовал себя частью его, познакомился с несколькими мужиками, которые имели наглость меня не бояться и не подозревать в сверхъестественном происхождении.
Марци-Марцибус, сухожильный, но крепкий, мальчишка еще, стал моим другом. Он был одним из девяти детей своего отца, казненного за убийство Мусы; вечно голодный, оборванный и избитый, он всегда был в приподнятом настроении и веселил меня песнями и шутками. Он был местным музыкантом. Марци научил меня многому из жизни хотов, ввел в дома бедняков. Я был чем-то вроде бога для него, как часто я ловил восхищенный и подобострастный взгляд; когда он думал, что я не смотрю на него, лицо его делалось умильным и трепетным. Это же выражение я замечал и у Фелетины, которая до сих пор считала меня демоном. Прекрасная девушка жила в мире грез, и это был единственный мир, где она могла спрятаться от мужа и домостроя. Она была единственным человеком, с которым я мог поговорить, не пряча своего истинного я, ее отзывчивость и умение успокоить не раз выручали меня в трудную минуту.
Донджи за месяц я видел довольно часто, старик называл меня теперь не иначе, как великим охотником, и всегда при этом презрительно кривил губы. Я старался избегать бесед с ним о религии и праве, но он упорно пытался наставить меня на путь истинный и, несмотря на то, что перевел в свою веру, считал еретиком. Я не возражал, что совершенно охлаждало пыл старика, и он с кислой миной отставал от меня.
Но самые пламенные отношения разгорелись у меня с Жукой. Бродяга овладел моими мыслями и сердцем, и хотя я был далек от бунтарства, его страстные речи заставляли трепетать даже мою охладевшую душу. Он проповедовал, как Донджи, но проповедовал не религию подчинения, а свободу, опьяняющую, кружащую голову, свободу от условностей, глупости, освобождение от оков предрассудков и нелепости. Но свобода его была полна ненависти к людям и миру, к жизни, и это останавливало меня на пути отречения. Наговорившись вдоволь, он терпеливо отвечал на мои вопросы, словно не замечая их тупизны. И вот что мне удалось узнать.
Империя – большая и единственная страна в этом мире. Она простирается от северных морей до Липпитокии – области озер и болот, перемежающихся скалами. На востоке Империи раскинулись дремучие леса, так называемая сентука, – и именно в этом диком конце света мы находились, на западе горный перевал Чикидо, за которым простиралась Хотия – страна паршивых псов, по словам Жуки. На севере, по берегам реки Ситул, располагаются плодородные провинции, самая большая из которых Лакха. На берегах реки Митты, начинающей свой бег от перевала, раскинулся Город Семи Сосен, где и расположена императорская резиденция. Император – потомок царственной династии Фе, великий, святой человек, он редко говорит с народом и чаще всего через своего ставленника – набожника (типа премьер-министра), который правит миром от лица Императора. Нынешний набожник хот Тобакку – жестокий и несправедливый правитель, он тянет из народа последние соки, заливает страну кровью, уничтожает истинных имперцев, насаждает хотскую власть, власть своих верных слуг – хотеров. Забавно! Император поставил набожником хота, чтобы уничтожить смуту и распри между имперцами и хотами, но в итоге получил еще больше волнений и взаимной ненависти. Больше всего смуты было в столице, потому что это вольный город, исконно имперский, и люди в нем сильны своей гордостью. Город Семи Сосен был центром мира. Здесь жили все: богачи и бедняки, знать и простой люд, законники и преступники, врачи и гробовщики, плуты и солдаты, ремесленники и торгаши. Вся кипучая деятельность мира сосредоточилась в этом городе. Огромные площади и узенькие переулки; дворцы и лачуги, конторы и казармы… похоже, это был настоящий Вавилон. Слушая волшебные рассказы Жуки, я всей душой стремился туда, мечтая вырваться из затхлого мирка хоросефской деревни.
Если я должен был попасть в этот раздолбанный мир, то почему я не попал в Город Семи Сосен, а оказался в забытой богом деревне на краю света?!
Но я отвлекся. У Тобакку есть любовница – Великая Кика, говорят, что она самая красивая и коварная женщина страны, дочь великих служителей Светлоокого, хранительница тайн хотов. Говорят, что каждый день в ее честь одному из рабов отрубают голову и выставляют ее, усыпанную драгоценностями из имперской казны, в тронном зале. За ночь со своей любовницей набожник платит короной. Говорят, что она великая колдунья и наслала на Императора зло, поэтому его глаза не замечают бедствий страны, поэтому он, как немощный старик, сидит в своем замке.
Огромные налоги не дают земледельцам и ремесленникам спокойно работать и жить на заработанное, потому что после всех поборов жить не на что. В почете только военные и знать, уж они-то могут позволить себе делать что угодно и когда угодно.
Мирные земледельцы обрабатывают плодородные поля провинций Лакха, Тальке, Мутима, Сенье, выращивая различные овощные и плодовые культуры, в основном корнеплоды, фрукты, зерно. Некоторые из них были богатыми, но большинство с трудом могли прокормить свои семьи. День и ночь они горбатились на полях, чтобы однажды пришли псы-хоты (сборщики налогов) и отобрали у них весь собранный урожай, оставив горстку зерна. Запасливые и умные хозяева старались очищать свои поля пораньше и прятать собранное богатство в тайные подвалы, только таким образом можно было сохранить часть урожая.
Скотоводы жили немного богаче и спокойнее. За каждую проданную тушу они платили налог набожнику, размер которого он сам и устанавливал. Как бы ни был он высок, всегда находились ловкачи, обходившие закон. Самые зажиточные скотоводы провинции Лакха имели многотысячные стада и огромный годовой доход. Сам Жука на старости лет мечтал уехать в Лакху и стать пастухом, на крайний случай забойщиком. Разбогатеть, купить запущенное поместье, жениться и воспитывать детей.
Далее. Знать, в Империи они назывались артаками, делилась на две группы: те, кто за набожника, и те, кто сами за себя. Подданные набожника позволяли себе всякие гадости, вели распущенную богатую жизнь, неуемно проявляя власть, короче, как у нас. Это были самые богатые люди Империи, из которых повстанцы мечтали сделать шашлык и угостить им набожника через нетрадиционное место.
Вторая группа отличалась тем, что от этой знати осталось лишь одно слово, они были либо скотоводами, либо земледельцами, либо воинами и заключали браки с богатыми простолюдинами. Они не вмешивались в политику набожника, и тот благодарил их низкими налогами и обширными правами.
Жука рассказал мне о повстанцах. Несколько лет назад при дворе Императора жила его родственница и любимица – Шанкор. Это была девушка из очень знатной и богатой семьи, которая отличалась особой просвещенностью. Император всегда прислушивался к мнению ее отца, и мнение это было не в пользу набожника. Тобакку хотел править сам. Поэтому отца Шанкор убили ночью из-за угла. И она восстала против набожника. Но Тобакку не мог допустить, чтобы какая-то глупая девчонка, женщина, противодействовала ему. Он сделал ее жизнь невыносимой, ежедневно он выдумывал все новые и новые козни, которые затмевали ее солнце в глазах Императора. «Подлец добился своего», – говорил Жука, – «и Шанкор ушла из дворца опозоренная вдвойне – своей слабостью и силой набожника».
Уже давно народ был недоволен политикой набожника и бездействием Императора. Вокруг обиженной Ала-Тер стали собираться другие обиженные, и теперь повстанцы – это сила, которую боится набожник, которую боится народ и даже Император! Единственное, чего хотят повстанцы, – прогнать Тобакку и хотеров из страны, чтобы воцарился мир и порядок, бывшие до него.
В словах Жуки, когда он говорил об этом, чувствовалась несгибаемая уверенность и какой-то особый магнетизм, каким яростным огнем, какой страстью горели его глаза, как он преображался из оборванного бродяги в гордого и свободного человека, и как часто его проповеди заканчивались приступами безумия!..
Однажды поутру, уже после завтрака, я вместе с Марци-Марцибусом возлежал на небольшом пригорке за деревней, наслаждаясь прохладой в тени раскидистых деревьев – палакамов, которые обладали поистине величественной кроной.
Лето было в самом разгаре, и разгар этот похож был на баню, а солнце на главного банщика. Я люблю лето, но когда на улице такая жара, что плавятся кости, очень хочется зимы и прохлады.
Марци, ничком раскинувшись на траве, насвистывал какую-то бравурную песенку, я же предпочитал послушать других певцов – пернатых.
– Вот скажи, Марци, ты веришь в существование разных миров? – спросил я.
– Донджи говорит, что есть только один мир – Империя, – ответил он, покачивая ногой.
– Марци, во Вселенной существует множество планет и миров, много измерений, и миры в разных измерениях так похожи!
– Донджи говорит, что мир один, и я ему верю, – гордо ответил Марци.
– Эх, Марци-Марцибус, – посетовал я, – если Донджи скажет, что у тебя две головы, ты тоже поверишь?
– Ну, это заведомо ложь, Андрэ, я знаю, что у меня одна голова; но ведь я не знаю, один ли мир, а Донджи старый и мудрый, поэтому я верю ему.
– Глупый ты, Марци, глупый мальчишка. Я сам лично был в этих мирах и точно тебе говорю, за краем Хотии океан, но за океаном другие земли. А если путешествовать по временам и измерениям – Мир бесконечен.
– Я не понимаю таких разговоров, Андрэ! – горько воскликнул он.
– Хорошо, давай поговорим о любви. Ты влюблен в девушку? – спросил я.
– Ну что ты, на самом деле! – покраснел он.
– А! Значит, влюблен, – усмехнулся я, заметив предательский цвет лица друга. – Она красивая?
– Чертовски красивая, – выдохнул он. – Но она на меня и не смотрит, ведь я еще не воин и не охотник, я беден и не ношу усов. Вот ты, Андрэ, другое дело…
– Можно подумать, я состою из одних достоинств! – засмеялся я.
– А как же! Ты брат хозяина деревни, у Хоросефа детей нет, а ты убил серебряного зверя, значит, после его смерти хозяином станешь ты. Ты доблестный воин, сильный мужчина. Ты красив необыкновенно. Завидный жених!
– А как же личные качества? – удивился я.
– Личные? – Марци рассмеялся. – Да какая девушка обращает внимание на личные качества!
– А вот для моей невесты важны личные качества!
– У тебя есть невеста? – лицо Марци вытянулось от удивления. – Но кто она?
– Моя невеста осталась в другом мире, – горько произнес я. – Самая красивая девушка на свете! Самая добрая и ласковая! Глаза ее будто два солнца, кожа нежная, сердце горячее и пламенное, и любовь ее не остынет вовек!
Марци рассмеялся.
– Но ведь ты больше не вернешься к ней, Андрэ. Теперь ты принадлежишь нашему народу и должен выбрать в жены одну из наших красавиц. Я знаю, у бродяги в каждом городе остается жена, но настоящей становится только одна, одна и навеки, Андрэ! Любить можно множество женщин, но всех их затмит та, что суждена небом!
– Ах, Марци-Марцибус, но именно она суждена мне небом, она моя! Одна и навеки!
– Но где она, Андрэ? – хитро спросил Марци. – Где-то далеко, возможно, в другом мире, раз ты веришь в его существование. Но откуда ты знаешь, что она до сих пор твоя невеста, что другой уже не осыпает поцелуями ее уста?
– Она ждала меня пять лет, неужели ты думаешь, изменит за месяц? – сердце мое наполнилось смутою.
– Андрэ, господин мой! Ты старше и мудрее, но совершенно не знаешь женщин. Однажды Жука рассказывал мне о море. Так вот, я думаю, что сердце женщины – это море, так же много может вместить, и так же много отдать, но и, как море, оно изменчиво! Шторм собирается за минуты, а для любви и мига достаточно!
Я приподнялся на локтях и взглянул на пылающего страстью собеседника: лицо его утратило безразличие, оно было полно чувством.
– Моя девушка не понимает, что суждена мне небом и не хочет смотреть на меня, но как бы она не старалась найти более достойного мужа, все равно будет моей!
– Да ты большой романтик, Марци-Марцибус, ты мог бы стать поэтом или музыкантом, быть богатым и известным!
– Нет, Андрэ, – Марци стал грустен. – Для этого нужно жить ближе к центру Мира, в Городе Семи Сосен, например. Он далеко, этот город! Нет у меня денег, да и не отпустит меня никто. Кому я нужен нищий хот, сын презренного убийцы? Что я умею?! Ставить силки на птиц, мотыжить землю, петь песенки да сочинять стишки! Кто позарится на такого бестолкового человека, как я?
– Ты не прав, Марци! Честное слово! Если я когда-нибудь соберусь в Город Семи Сосен, обязательно возьму тебя с собой.
– Ты собрался в Город Семи Сосен? – глаза Марцибуса загорелись дьявольским огнем.
– Марци, это большая тайна, если ты расскажешь ее хоть кому-нибудь, я собственными руками задушу тебя! – грозно крикнул я, досадуя на свой болтливый язык.
– Я умею хранить тайны! – гордо вскинул он голову.
– Верю, верю, успокойся. Ты честный человек, я знаю.
– Но ты, правда, возьмешь меня… – он не договорил, уставившись куда-то позади меня с видом человека, узревшего привидение.
Я оглянулся: это была Серпулия, в одном из лучших нарядов, она шагала по лугу прямо к нам. Я мысленно усмехнулся, так вот что за девушка сумела приворожить нашего поэта.
Серпулия поднялась на пригорок и, не обращая внимания на Марци, мило улыбнулась мне пленительными губками и поздоровалась. Я заметил, каким огорченным сразу стал Марцибус, и как побледнело его лицо.
– Серпулия, – сказал я, кивая на Марци, – поздоровайся с моим другом.
– Хоросеф запрещает мне здороваться с бедняками, – сказала она, сморщив очаровательный носик.
– Но ведь здесь нет Хоросефа, – усмехнулся я, – и, как его младший брат, я разрешаю тебе поздороваться с бедняком.
Серпулия повернулась к Марци и полушепотом, с надрывом произнесла:
– Здравствуй, Марци…
Как ни мимолетен был взгляд поэта, он заставил Серпулию покраснеть с головы до пят. Она опустила голову и, повернувшись ко мне, спросила с дрожью в голосе:
– Довольны ли вы теперь, господин?
– Эх, Серпулия, – горько сказал я, удивляясь своему порыву, – по-моему, только ты да Марци интересуетесь состоянием моей души, остальным на нее глубоко наплевать!
– А как же Фелетина? – удивленно спросила девушка. – Разве она недостаточно заботится о вас?
– Фелетина заботится о моем желудке, – рассмеялся я, – она считает меня слишком худым и неаппетитным. Кстати, где сейчас Хоросеф?
– Он охотится здесь неподалеку. Я относила ему обед.
Марци поднялся с земли и, еле сдерживая огорчение, сказал:
– Я, пожалуй, пойду. Не буду вам мешать, – и он грустно побрел к деревне.
– Бедный парень, – проговорил я. – Он так влюблен. И ведь девушка тоже его любит, но делает вид, что он ей безразличен. Какие пошли жестокие девушки!
Серпулия покраснела и, вытащив из кармана платок, утерла пот. Она молча сидела, теребя в руках вышитый платочек, я тоже молчал – разговаривать не хотелось. Вдруг Серпулия взяла меня за руку и ласково сжала ее, заглядывая мне в глаза. Я изумленно вытаращился на нее, не представляя, как понимать этот жест. Она пододвинулась поближе и обняла меня за шею, прижавшись всем телом.
– Серпулия! Серпулия! – настороженно воскликнул я, пытаясь оторвать от себя девушку, но в этот миг она в неумелом поцелуе приникла к моим губам.
В совершенном оторопении я поднял глаза и увидел стоящего за спиной девушки Хоросефа, Донджи и еще одного жителя деревни.
– Андрэ! Почему бы сразу не сказать, что ты хочешь стать женихом Серпулии, зачем скрываться по оврагам?
Мгновенно я понял все: меня ловко обошли. Я осторожно высвободился из объятий девушки и твердо ответил:
– Ты все неправильно понял, Хоросеф, она сама…
– Все я правильно понял, – перебил он. – У меня есть глаза и мозги, милый братец, и просто развлекаться с Серпулией я никому не позволю! Я вижу, что у вас уже все серьезно. Свадьбу, думаю, лучше сыграть во второй день месяца изобилия, ты не возражаешь?
«Месяц изобилия», – подумал я, – «это уже через две недели!»
– Не возражаю, – скрипнув зубами от досады, ответил я.
– Пойдем, Серпулия, – мягко сказал Хоросеф, протягивая ей руку.
Девушка легко поднялась и, даже не взглянув на меня, ушла с Хоросефом и его командой.
Я готов был рвать и метать от ярости и, если бы кто-нибудь оказался рядом, то точно получил бы от меня пару тумаков. Вот так, эта смазливая змея добилась своего. Вернее нет, не так. Я не винил девушку, я понимал, что это Хоросеф заставил ее пойти на такое предательство. Ведь она теперь была не пристроена. Ее жених совсем не доблестно погиб, а взять в жены чью-то невесту не пожелает ни один богатый и достойный молодой человек. Я был подходящей кандидатурой, великий охотник, младший брат хозяина деревни, красив, не обременен родственниками и, что самое главное, не смогу отказаться! Я был зол, о, как я был зол!
Вечером я, еще не остывший от ярости, встретился с Жукой на условленном месте. Бродяга не изменял себе: немыт и весел. Без предисловий я бросился к нему:
– Жука, мне нужно бежать из этой чертовой деревни! Я чувствую, нам пора в Город Семи Сосен!
Нахал спокойно оглядел меня с ног до головы и снизошел:
– Успокойся, господин. Я уже слышал, что с тобой произошло, вся деревня знает. Н-да-да, в который раз убеждаюсь: Донджи не дурак. Ловко он обставил это дельце. Молодец!
– Ну и что! – вспылил я. – Ты так и будешь хвалить этого урода, вместо того, чтоб помочь мне?
– Тише, тише. Чем вам не нравится Серпулия? Милая, на мой взгляд, девушка.
– Вот и женись сам на ней! – зло огрызнулся я. – А мне не светит!
– Э-эх! Это мне не светит, я бы с удовольствием!
– И ты так легко продал бы свою дражайшую свободу, свои идеи? – усмехнулся я, чуть поостыв.
– Нет, это ты хочешь продать подороже свою шкуру! – засмеялся он. – Меня и с потрохами не возьмут. Но если серьезно, нам не добраться до Города без денег, маскировки и цели. К тому же вы дали клятву принадлежать этому народу, а я уже говорил, что это значит в случае побега. Нужно ждать подходящий случай…
– Что же делать? – я угрюмо сел на землю.
– Ты умник, вот и придумай…
Разговор с Жукой мне ничего не дал. В тот вечер я вернулся домой с камнем на сердце.
Ужин прошел почти в немом молчании, говорил только Хоросеф. Он смачно рассуждал, что нужно будет купить к свадьбе и как ее лучше провести. Серпулия угрюмо молчала, уткнувшись взглядом в тарелку, ни разу за обед не подняла она глаз. Фелетина сочувствующе кивала мне…
На следующий день я встретился с Марци на поле. Парень был необыкновенно грустен, он не пел песен, не сыпал шуточками, он просто тяжело болел от разбитого сердца.
– Марци! – окликнул я его. – Пойдем, прогуляемся.
Он догнал меня, и мы вошли в лес.
– Послушай, Марци, ты не должен на меня злиться, – начал я, остановившись у старой замшелой сосны.
– Я не держу зла, Андрэ, – не дал он мне закончить. – Когда она была невестой Мусы, я не грустил, я знал, Муса хуже меня, и что девушка все равно будет моей. Когда ты стал ее женихом, я понял, что она навсегда потеряна для меня, потому что ты лучше.
– Марци, ты не прав! – в волнении воскликнул я.
– Нет, прав. Раньше в мечтах она была моею, Мусу она не любила, и я мог представлять, что она любит меня. Теперь ты ее жених, тебя она любит, я ее даже в грезах потерял.
– Марцибус, не любит она меня! Что эта глупая девчонка понимает в любви! Против воли Хоросефа не пойдешь, куда ей было деваться?!
– Это она так сказала? – глаза парня засветились радостью.
– Нет, – угрюмо буркнул я.
Марци сразу же погас.
– Нет, Андрэ. Все кончено. Сердце мое разбито. К чему теперь жить? – он грустно посмотрел на небо. – Кому нужен нищий музыкант? Без любви душа моя мертва, – и он, взмахнув обреченно рукой, пошел прочь.
– Не хватало мне лишнего беспокойства, как бы мальчишка не натворил глупостей, – прошептал я и пошел в деревню.
Я увидел ее неожиданно: Серпулия с корзиной белья шла к реке. Нужно было объясниться, и я, не теряя времени, повернул за нею. Серпулия заметила, что я ее преследую, и попыталась скрыться: несколько раз она сворачивала, ускоряя шаг, но я упорно продолжал следовать за нею; и когда мы вышли к реке, я догнал девушку и бесцеремонно схватил за руку. Серпулия притворно вскрикнула и уронила корзину.
– Серпулия, нам нужно поговорить, – твердо сказал я, отводя ее в сторону.
– Ах, отпустите меня, господин Андрэ, – взмолилась она, не оказывая, однако, сопротивления.
– Нет, не отпущу, пока мы не поговорим, – сказал я, усаживая ее на гладкий валун, теплые бока которого омывала прозрачная речка. Сам я вошел по колено в воду и встал, слегка наклонившись над нею.
– Серпулия, ты должна отказаться выходить за меня замуж!
– Что вы, господин…
– Ты должна, Серпулия, – повторил я, взяв ее за плечи и тщетно пытаясь поймать ее взгляд.
– Я не могу, – угрюмо произнесла она.
– Нет, можешь. Если не ты, то кто же?
– А кто будет моим мужем? Кто?! – глаза девушки были полны слез, и я невольно пожалел ее.
– Неужели, ты такая красивая, не сможешь найти себе мужа? – заранее зная ответ, спросил я.
– Да ни один достойный мужчина не захочет взять в жены чью-то невесту, понимаешь ты?! – она зло топнула ножкой. – Вот и ты не хочешь!
– Ну, не могу я, Серпулия, не могу, я уже дал обещание!
– Ты уже дал обещание Хоросефу, а остальные меня не интересуют.
– Да ты же не любишь меня, милая!
– Какая любовь! Вы красивый и доблестный, чего еще хочет, по-вашему, девушка?
– Любви, дурочка, любви, – в волнении ответил я. – Неужели тебе не хочется любви?!
– Так дай ее мне! – с вызовом крикнула она, порываясь встать, но я легко усадил ее на место.
– Я не могу, а вот Марци может.
Серпулия покраснела и поежилась.
– А причем здесь он? – спросила она, разглядывая дно.
– А ты будто не знаешь! – буркнул я. – Он ведь любит тебя, и хочет покончить с собой, если ты не станешь его женой.
– Марци! – в сильном волнении воскликнула она.
– Да, бедный парень без ума влюблен, и не мыслит жизни без тебя, – намеренно утрируя, ответил я. – Хотела бы ты стать его женой, Серпулия?
– Что вы, господин, он же беден, он сын убийцы, зачем мне такой муж? Хоросеф никогда не разрешит мне выйти за него.
– А у тебя у самой, что, мозгов нет? Все за тебя Хоросеф решает?
– Но я женщина! – с пылом возразила она.
– Хочешь сказать, что ты не человек, не свободное существо, что у тебя нет воли. Серпулия! Ты не найдешь со мной счастья, ведь мы не любим друг друга, мы не можем быть вместе.
– Почему ты решил, что я тебя не люблю? – насупилась она.
Я рассмеялся:
– Потому что ты любишь Марци. Да ты только взгляни на себя: сидишь вся красная, как рак. Стоит мне назвать его имя, как ты начинаешь жеманничать и смущаться. Глупые женские уловки!
– За что вы ругаете меня? – обиделась Серпулия.
– Не ругаю я тебя! Я просто пытаюсь объяснить, почему мы не должны жениться. Это же будет крах твоей жизни.
– Хоросеф мне не позволит, – безнадежно прошептала она.
– Зачем спрашивать Хоросефа? Вы могли бы бежать и поселиться в другой деревне.
– Какой вы глупенький! – рассмеялась она. – Отчего вы сами не сбежите?
– Меня поймают.
– А нас и подавно, и знаете, что сделают? Да, правильно, казнят. Приведут из другой деревни и казнят. Ведь здесь не Империя, здесь край мира и свои законы.
– Рабство какое-то! – возмутился я. – Вы могли бы убежать далеко-далеко отсюда, Серпулия, так далеко, что вас ни за что не найдут. В Город Семи Сосен, например.
– В Город Семи Сосен! – горько воскликнула она. – А где взять денег, господин? До Города Семи Сосен очень далеко, там нужно где-то жить, и что-то есть. Да что я сижу здесь с вами, строю воздушные замки! Мне нужно стиркой заняться.
С этими словами она поднялась с камня и, взяв корзину, пошла стирать белье.
Я с отчаяньем плюхнулся на камень: уговорить Серпулию мне не удалось, но что теперь делать? Я мог бы не жениться на ней и счастливо умереть, мог бы жениться, а потом бежать с Жукой в Город Семи Сосен и бросить девушку. Так я поступить не мог: поломать жизнь человеку из-за своей прихоти. Но как быть? Нужно устроить встречу Серпулии с Марци, может быть, он сможет ее уговорить. С этим решением я отправился к Марцибусу.
Марци сидел за столом в своей халупе и попивал саракозу, вокруг него вился пяток детишек разного возраста; изредка он прикрикивал на слишком расшумевшийся выводок своих братьев и сестер. Лицо его было печально, глаза тем более грустны.
– Марци! – крикнул я с порога. – Ты свободен сегодня вечером?
– Сегодня вечером, – отрешенно проворил он, – я буду уже далеко в зеленых лугах танцевать с девушками и петь им песни.
Я похолодел: он нисколько не шутил.
– Погоди, Марци, спешить в зеленые луга. Отсрочь путь еще на день, друг, ты нужен мне. Если после сегодняшнего вечера ты захочешь уйти, я не буду тебя задерживать и достойно провожу, как друга. Но сегодня ты нужен мне, прошу тебя, повременить.
– Как знаешь, – тяжело вздохнул он. – Зачем я тебе сегодня?
– Я буду ждать тебя у реки на большом плоском камне, где женщины обычно стирают белье, когда взойдет луна. Если ты не придешь, я навеки прокляну тебя, дурак!
– Хорошо, я приду, – грустно сказал он и опять принялся за саракозу.
Ни с чем несравнимое чувство жалости к парню охватило меня. Его молодая, прекрасная жизнь зависела сегодня от моей ловкости и умения врать, я понимал, что не имею права на ошибку, как в том фильме, и оттого нервничал. Во что бы то ни стало надо выманить сегодня вечером Серпулию к реке, иначе Марци покончит с собой, в этом не было сомнений. Идиоты! Я попал в мир идиотов!
За ужином я не сводил глаз с Серпулии, безнадежно стараясь придумать причину, по которой она легко согласилась бы пойти к реке. Но как старательно ни ворочал я мозгами, ничего не приходило мне в голову.
Время, назначенное мною Марци, неумолимо приближалось. Хоросеф ушел проверять вечерние порядки, хоть это, слава богу. Фелетина гремела посудой, убирая со стола, а Серпулия села в уголок с рукоделием. Увидев в ее руках белую тряпку, я сразу генерировал идею.
– Серпулия! – воскликнул я, хлопнув себя по лбу, – совсем забыл. Сегодня на реке ты забыла рубаху Хоросефа. Я выловил ее из реки и повесил на дерево.
– Рубаху? – тревожно переспросила она, комкая вышивку. – Расшитую самоцветами?
Я утвердительно кивнул.
– Боже мой! – в испуге воскликнула она. – Как он будет рассержен!
– Давай я провожу тебя к реке, – с готовностью предложил я.
– А может быть, вы сходите один и принесете ее? – робко попросила она.
– Серпулия, а вдруг эта рубаха не Хоросефа, получится, что я ее украл, пойдем, посмотрим.
Девушка решительно отбросила вышивку и двинулась к двери; по лицу ее я видел, что она раскусила мою хитрость и готова стоять до последнего, несмотря на все уговоры.
Темная ночь почти опустилась на деревню. Мы шли закоулками, и я молил небо даровать мне удачу, ведь если бы мы встретили Хоросефа в такой час и в таком месте – не сносить бы мне головы, по хотским обычаям такие прогулки наедине с незамужними девушками карались весьма строго! Но, не встретив ни души, мы благополучно достигли реки.
Марци беспокойно метался по берегу, изредка поглядывая на лес.
– Ах, кто это там, на берегу? – испуганно прошептала Серпулия, озадаченная теми же соображениями, что и я.
Марци, встревоженный ее неосторожным шепотом, удивленно поднял голову и, не шевелясь, наблюдал за нами.
– Это Марци, Серпулия, не бойся, – сказал я. – Я знаю, что поступаю подло, но честное слово, против дураков и влюбленных все приемы хороши.
– Марци, – строго обратился я к нему, – оставляю девушку на твое попечение, головой за нее отвечаешь. Даю вам полчаса времени. Объясни ты ей, наконец, что любишь ее, а то она мне не верит. Все, – я отпустил дрожащую руку Серпулии и толкнул девушку к Марци. – Без глупостей.
И, не сказав больше ни слова, отправился к лесу. Выбрав удобный пригорок, я сел так, чтобы не подглядывать, и в то же время быть на виду у влюбленной парочки.
Невольно залюбовался я открывшимся мне видом. Мирно засыпала в ночи деревня, раскинувшаяся по левую руку от меня, устроившийся над нею небосклон был усыпан крупными бриллиантами-звездами. Воздух был наполнен немыслимыми, незнакомыми мне запахами диких трав; ночь замирала от пения сверчков, и я уже не различал, где небо, где земля. О, если бы сейчас, как Марци, сидеть на плоском камне рядом с любимой девушкой и под плеск волн говорить ей о любви, смотреть в ее глаза, как звезды, касаться ее. Но лишь насмешкой над моим горем было счастье других. Я невольно вспомнил Люсю, вспомнил, как мы, стоя в темной квартире, смотрели на падающие звезды и загадывали желания. Тогда, поддавшись минутной слабости, я пожелал никогда не расставаться с нею, загадал со страстью. Так-то, звезды, платите вы людям, которые не берут то, что сами и просят.
Как часто за этот месяц мне снилась Леночка, лицо ее было грустно, она сострадательно улыбалась мне, будто жалела. О! сейчас бы сжать ее руку, хоть на мгновение прикоснуться к ней! Но тонкая материя бытия не позволит дважды нарушить ее законы, и я обречен на вечные мечты!
Полчаса, отпущенные свободой и мной, истекали, и волей-неволей мне пришлось потревожить покой влюбленных. Я негромко свистнул и, спустившись с пригорка, спустился к реке.
Марци и Серпулия сидели, крепко обнявшись, голова девушки покоилась на плече молодого человека.
– Серпулия! – негромко позвал я. – Нам пора.
Она слегка вздрогнула и, подняв голову, посмотрела на меня.
– Еще чуть-чуть.
– Нет, Серпулия, Хоросеф нас хватится, будет искать, а найдет – устроит скандал. Пойдем. Увидитесь завтра.