– М-да, неплохой им подарочек сделали под Новый год – подытожил я, а на самом деле мне была глубоко безразлична судьба Саржа, наверное, так же, как и ему моя. Мне было все равно, кто там генералит, разрешены ли плееры и кричит ли персонал. Я стал воспринимать крикливость, как естественное свойство характера некоторых людей, которые не могут по-другому донести свою мысль до адресата. И хотя вскоре вернулось вольное поведение персонала, все же было заметно, что они стали немного менее предвзяты. Еще б, а вдруг появится новый Сарж.
Сам же я отметил Новый год во вполне приятной компании Вовы и Ильи, только вот после этого праздника я вообще перестал обращать внимание на даты. Мне наскучило влачить однообразное существование и любое повторяющееся событие только лишний раз напоминало мне о том, что в моей жизни ничего не меняется и лучшие ее годы я провожу в какой-то дыре, в заключении. Единственное, что меня по-прежнему радовало – это общение в нашем маленьком кругу, но и он вскоре распался. Весной Илья и Вова, соответственно, в марте и мае выписались. Илья уехал, не предупредив, не попрощавшись – поднялся в отделение во время одной из прогулок и исчез. А вот Вова на память записал мне на болванку лучшие альбомы со своего ipod'a и даже поделился дельным советом. Перед отъездом он сказал:
– Когда-то со мной произошла беда и я почувствовал сильную боль, которая стала для меня превыше любой чужой боли. Я перестал воспринимать чужие беды и стал искать способ получить хоть что-то взамен своей. Джонатан, что бы не случилось, не допусти моей ошибки – сколько б я не искал, я не нашел ничего.
После того, как уехал и он, отделение словно опустело и это напомнило мне о внутренней пустоте, которую я так и не смог заполнить. Стало как-то совсем тоскливо, а тоска, как известно, старше, чем все слова. Что бы от нее не помереть, я снова взялся за чтение и рисование, но, в этот раз, помня свой неудачный опыт, я решил немного изменить своим принципам. Почитав чьи-то книжные каталоги, валявшиеся в общаковой тумбочке, я выделил для себя четырех авторов – самых читаемых авторов в мире за последние десять лет, бестселлеры каждого из которых еще и к тому же были экранизированы. Начал я с того, что заказал матери трилогию Сьюзен Коллинз, по ходу чтения которой предвкушал просмотр ее киноверсий. После Сьюзен Коллинз я рассчитывал прочесть хиты Дена Брауна, Стефани Майер и Стига Ларссона и, соответственно, посмотреть фильмы по ним. А пока я читал первую заказанную книгу, мне пришла в голову идея изображать девушку-ангела так, чтоб не было видно ее лица. Ежедневно я рисовал по одной картине, каждый раз придумывая моей героине новую позу и фон. В сумие сумиэ очень тяжело изображать детали, поэтому картины получались довольно-таки примитивными, но я всё равно был доволен, как минимум, крылья у меня удавались на ура. К тому моменту, как я прочел главные бестселлеры последних лет и посмотрел их экранизации, кстати, довольно-таки паршивые, у меня накопилось порядка ста пятидесяти рисунков девушки –ангела. Мне так сильно понравилось ее рисовать, что я решил накопить тысячу ее изображений. На это меня вдохновила старая история про маленькую девочку с неизлечимой болезнью, которой пообещали, что она сможет выздороветь, если сделает тысячу журавликов – оригами. Конечно, история заканчивается печально, несмотря на все усилия девочки, но по крайней мере, у нее была надежда на то, что журавлики каким-то образом смогут ей помочь. Я тоже надеялся на то, что скоро весь этот больничный кошмар закончится.
В ноябре состоялась моя седьмая по счету комиссия, которую я вновь не прошел по неизвестной мне причине. Все было как обычно – пара вопросов, пара ответов; только в этот раз я уже не питал иллюзий – ни от меня, ни от моего лечащего врача решение председателя комиссии не зависит. Так что, как и все праздники, для меня это был обычный, рядовой день.
А через неделю выяснилось, что моя бабушка Оксана умерла. У нее случился второй инсульт, и таким образом угасла жизнь еще одного дорогого моей семье человека. После похорон мать сильно погрустнела и не она одна. Многие бабушкины знакомые передавали свои соболезнования, да и самой бабушке вряд ли было весело жить, постоянно опасаясь внезапной смерти. Только вот мне почему-то грустно не было. Я только подумал, что зря выучил русский язык и ввел новую информацию в свою память. Просто и бесчувственно … «Да, но что тут чувствовать, когда в твоем организме ежедневно растворяется по двадцать таблеток? Разве что усталость, но что она имеет общего с состраданием? Насколько бы не уставал любой нормальный человек, у него всегда найдутся силы пропустить через себя чье-либо горе, я же на свидании с матерью не смог выдавить из себя ничего умнее чем: «Что поделаешь, таково условие жизни». Всё же, судя по всему, я не был нормальным человеком и это лишний раз подтвердилось, когда я вновь попал зимой в надзорку. Я подумал, что это совпадение, но все оказалось не так просто. Выяснилось, что это у меня такое сезонное обострение. Чаще всего у шизофреников обострение происходит весной, на это время года приходится больше всего самоубийств. У меня же оно наступает с первыми морозами, так что конец две тысячи шестнадцатого года, я так же провел в надзорке. В мае две тысячи семнадцатого года исполнилось пять лет с момента моего попадания на принудительное лечение. Я решил, что претерпел достаточно, и попросил свою маму обратится в американское посольство за помощью. Мне не особо хотелось возвращаться на Родину вот так- путем депортации, мне не хотелось терять остаток уважения к себе, но этому и не суждено было произойти. В посольстве сначала пообещали сделать все возможное, а через некоторое время отказались от обещания, сославшись на мнение врачей. Якобы, согласно характеристике, которую они дали, я – проблемный пациент, а поскольку больница, в которой я нахожусь славится эффективностью усиленного надзора как в России, так и в Европе, то лучших условий для моего лечения не найти. Ну, ну, им виднее будет …
Не знаю, конечно, настоящая ли это была причина, так мне рассказала мать, но ведь ее могли обмануть. А может быть, это мама обманывала меня. «Может, ей хочется, чтобы я оставался в этой психушке до самой смерти.. Нет, конечно, я не справедлив к своей матери, она любила меня и переживала, старалась держаться, как могла, но в чем я могу быть уверен? Прошло уже пять лет и неизвестно, сколько еще это может продолжаться. Толи я действительно это заслужил, то ли причина не во мне, я уже не знаю во что верить.»
Когда в тринадцатый раз комиссия решила меня оставить, и я на той же неделе дорисовал свой последний рисунок с девушкой-ангелом, моя надежда незаметно и безоблачно угасла. Все свои рисунки я сдал в больничный музей. Их отсканировали и сделали slide-show, которое, при желании, можно было просмотреть там же, на небольшом экране, благо обычные, не 3d мониторы, к две тысячи восемнадцатому году устарели и стали стоить копейки. Еще один тысяча первый рисунок девушки –ангела я сделал отдельно для себя, в виде закладки. В него я вложил больше стараний, чем в любой предыдущий. Детализировав крылья, капли воды и волосы аккуратными штришками, у меня получилось доступно изобразить девушку-ангела, сидевшую на каменном тротуаре под дождем и прятавшую лицо в ладонях. Одно ее крыло обмякло и провисло, а другое было сильно потрепано и выглядело так, будто она куда-то летела, пытаясь пробиться сквозь дождь, но из-за потяжелевших крыльев упала и заплакала. Вырезав картину, получившуюся размером с тетрадный лист, я подобрал ей красивую надпись, обмотал прозрачным скотчем и, сложив пополам, вложил в книгу Шарлоты Бронте «Джейн Эйр». С тех пор, как я закончил читать бестселлеры, мой выбор перешел на классику. Александр Дюма, Шекспир, Джейн Остин, Экзюпери, Агата Кристи –сначала это были только европейские авторы, но прочитав все их самые известные произведения, имевшиеся в больничной библиотеке, я перешел и на американских писателей. Габриель Гарсия Маркес, Джек Лондон, Марк Твен – моя мама составила для меня список самых именитых классиков и на каждом свидании я делился с ней своими впечатлениями от прочитанного. От встречи к встрече я наблюдал как моя мама стареет, как морщины искажают красоту и бодрость ее лица, оставляя лишь тени доброты в глазах и улыбке. Мы оба старались быть сильными, вели себя друг с другом так, будто все в порядке, но всё же иногда по нашим вздохам и взглядам читалась усталость от текущей жизни.
Рисование я забросил – тысяча первая девушка-ангел стала моей последней вариацией возвышенной сущности того чувства, которое на протяжении всех времен не дает покоя человечеству. Однако, я не оставил свое творческое развитие и в какой-то момент захотел досконально разобраться со значением слова "любовь". С каждой новой прочитанной главой я делал для себя какой-нибудь новый вывод. Какие-то выводы дополняли друг друга, какие-то замещали те, что были сделаны раньше, и, таким образом, я потихоньку продолжал собирать мозаику, значения этого слова. Я добился определенных успехов, однако постоянно случалось так, что собравшиеся фрагменты распадались, и детали, из которых они состояли, меняли координаты. Как если бы картина мозаики менялась, но не по содержанию, а по конструкции и слово – «любовь» превращалось в – "love","amour" или "libe", эдакий калейдоскоп. Время от времени я терял веру в силу знаний и допускал, что, возможно, любовь можно понять только интуитивно на подсознательном уровне. Тогда некоторые выводы начинали конфликтовать друг с другом и отпадать сами собой, но, поскольку я сохранял определенный опыт, поменять схемы мышления мне уже не предоставлялось возможным.
Следующие десять лет пролетели беззвучно и незаметно.
Шестнадцать с половиной лет в заключении! За такой срок привыкаешь и к червям, плавающим в супах и компоте, и к воронью, постоянно каркающему и гадящему во дворике, и к тому, что в одноразовых мензурках, которые, сколько я был в отделении, ни разу не меняли, попадаются чьи- то слюни… Привыкаешь даже к тому, что на толчках нет стульчаков, из-за чего приходится вытирать ссанину и делать бумажные подстилки всякий раз, когда нужно в туалет.
Раньше от подобных вещей тошнило и выворачивало, но те времена прошли. В больнице сделали евроремонт, но бесить она от этого меньше не стала. Временами хотелось орать, кричать о своих правах, добиваться справедливости, хотелось высказать персоналу все, что я о них думаю… Но за правду могут сурово наказать – засунуть куда подальше и даже разбераться не будут. Поэтому приходилось вести себя как паинька и хранить все внутри, как здесь говорят – «прикинуться ветошью».
Я продолжал систематически попадать зимой в надзорку и читать библиотечные книги по возвращению из нее в общую палату. Как –то раз на книжных полках я наткнулся на «Декамерон». Чудесным образом спустя столько лет я вспомнил, что Александр Александрович рекомендовал эту книгу. Вроде он говорил, что она – отличное средство от страданий, но, похоже, не от моих. Меня затронула история про «Щеголька» и еще пара быстро выветрившихся из головы историй, но остальные девяносто семь были довольно-таки посредственные, возможно, мне так показалось потому, что последний год я немного свернул с курса своих поисков и акцентировал свое внимание на документальной и исторической литературе, точно сказать не могу, но теперь я жаждал всего двух вещей:1) Стать настолько умным, чтобы заткнуть за пояс любого председателя комиссии и 2) Хоть через что – нибудь вновь пройти. Я уже столько лет не чувствовал ни ненависти, ни страха, ни радости, ни хоть какого-нибудь впечатления, подошло бы что угодно. Единственным чувством, похожим на переживание, за последнее десятилетия был испуг. После того, как меня вывели из очередной зимней надзорки, я обнаружил пропажу своей закладки. Около часа я, встревоженный, рыскал по всему отделению. Единственно дорогая мне вещь нашлась вложенной в чужую книгу, в чью – я даже не стал выяснять, просто забрал свое, вздохнул и вернулся к беспокойной больничной жизни. Куда более сильное чувство и даже не одно, а целое множество чувств, посетило меня в две тысячи тридцать шестом. Когда умерла моя мать. Мне и так казалось, что хуже уже быть не может, а тут на тебе – контрольный в голову. Бывает такое, во всяких дурацких фильмах, когда главному герою хреново, вдруг, ни с того ни с сего, начинается ливень и становится еще хреновей. Вот, примерно, то же ощущение, только в тысячу раз больней.
Случилось это в начале лета незадолго до «Дня медика». Очередная комиссия вновь не пропустила меня по одной им известной причине, и я стал ждать свидания с матерью, чтобы сообщить уже привычно неприятную новость, мне уже было почти сорок три, а ей уже целых шестьдесят семь. Последние месяцы она выглядела совсем слабой и немощной, поэтому после каждого свидания я прощался с ней, как в последний раз. И вот, двенадцатого июня, мне сообщают что моя мать скончалась. Вызывает меня на беседу Кирилл Андреевич, который со временем стал заведующим отделения, и, отводя глаза, с напускной грустью говорит: "В общем, Джон, случилось непоправимое. Прошлой ночью твоя мать скончалась. Она отошла во сне мгновенно и безболезненно, из-за остановки сердца. То есть – от старости. Но за наследство можешь не беспокоиться …"
Он продолжал говорить что-то там насчет завещания, про деньги, квартиру. Так, будто меня это должно было хоть сколько-то волновать, но я пропустил все мимо ушей. Во время разговора я думал лишь об одном – что такие уроды, как он, ломают жизни таким невезучим простакам, как я, и что за это нужно наказывать. Я, конечно, на это не был способен, но из меня так и рвалось наружу – послать его во всевозможные дали и разбить ему лицо. В какой-то момент я даже почувствовал, что готов это сделать, но в нужный момент голос рассудка напомнил, что следовало бы отличать весть от вестника. Не самый веский довод, тем более, в моей ситуации, но он меня тогда успокоил.
“Do you love your mother like i love mine?” Напевала спокойным эхом из прошлого группа Era в сопровождении церковного хора, но меня уже ничто не могло утешить я был подавлен и разбит.
Хотя с виду я был спокоен, как удав.
После смерти матери моя жизнь превратилась в набор скучных фактов.
«День медика» – семнадцатое июня – прошел отвратительно. Все эти неискреннее поздравления, натянутые улыбки, праздничный концерт, в котором какие-то колпаки, по всей видимости, за доброе отношение к ним, потешали своих врачей… Подарки от родных и близких… Я бы им сделал подарок от души. Каждому. Купил бы всем по чемодану с функцией выброса содержимого при открывании. Набил бы дерьмом и раздал бы после концерта. Внешне, конечно, все эти лекари-шмекари, конечно бы, не изменились, зато хоть пахнуть от них стало б соответствующе .
«Ибо пришел ты во врачебницу и не исцеленным не выйдешь» – когда-то я счел бы эту фразу подходящей для вывески над воротами больницы, теперь же я понимал, что гораздо больше подходит известная цитата – «оставь надежду всяк, сюда входящий». Откуда она, я даже и не помнил, сюжеты прочитанных мной книг стали путаться в моей памяти. Да это было и не важно, всё равно литература перестала меня интересовать. Последняя книга, которую я читал – последний подарок матери – сборник мудростей «Непричесанные мысли», автором которой был Станислав Ежи Лец. Ее я стал использовать как настольную – заложил внутрь свою драгоценную закладку и местами пролистывал, когда было больше нечем занять голову. На чтение я теперь уделял время только ради новостей из определенных ежемесячных газет и журналов. Их главными темами неизменно оставались: политика, прогресс, климатические изменения и экономика. К две тысячи сороковому году экономический кризис успел пройтись по миру восьмой волной. Общий долг Америки к тому моменту стал превышать двадцать триллионов долларов, но большинство страдающих от этого стран, по-прежнему сохраняли терпимость. Единицы же из них и в том числе и Россия, призывали к отказу от торговли с Америкой, дабы спровоцировать там дефолт. Русские не питали ненависти конкретно к американской нации, они не принимали чью-то определенную сторону и не стремились выставить Америку, как виновницу всех бед на Земле, они и сами-то без веской охоты шли на меры, которые они считали вынужденными… Но. Здесь, в России, как нигде лучше понимали, что если у головной боли есть причина, то надо избавляться от нее, а не пичкать себя обезболивающими, и заголовки из прессы, совершенно не стесняясь, заявляли:"Америка поставила мир на счетчик" ; "Все, что может предложить Америка, это – зависимость"; "Мы можем терпеть вечно, но терпение не спасет от вездесущей Америки"; "Хочешь изменить американизацию – начни с себя" и прочее в таком духе. В какой-то момент Россия переломила ход информационной войны, но Европа по-прежнему боялась что-то менять. Америка же не хотела терять влияния. На моей родине прекрасно понимали, что дефолт и перемены в приоритетах политических интересов станут для Евросоюза и Ближнего Востока сильным ударом по карману. Из-за нерешительности ведущих стран мира можно было еще кормиться и кормиться, поэтому Америка, чтобы сохранить лицо, продолжила подпитывать надежды своих «друзей» на лучшее будущее красивыми обещаниями, подсластив пилюлю пропагандой недоверия к России, а, значит и ко всем странам, которые в эти обещания не верили. Возможно все было совсем наоборот, но на деле в них верило большинство.
Таким образом, Америка провоцировала конфликт, который ни кто не хотел раздувать. Армия Соединенных Штатов вот уже на протяжении нескольких десятилетий оставалась самой передовой в техническом и мобилизационном плане, и никто не осмеливался выступить против нее единолично. Оппозиция не имела общего плана – определенной программы по борьбе с кризисом, и ей не хватало сплоченности. Ей нужен был лидер, вождь, и основные надежды возлагались на Россию. Но по-настоящему амбициозный новатор не появлялся еще долгое время, поэтому человечество продолжало увлекаться всевозможными разработками и борьбой за экологию, привыкнув к финансовой нестабильности.
За последнюю треть века никаких кардинально новых технологий придумано не было. Машины по-прежнему ездили на колесах, а не по воздуху, исследования свойств «антивещества» и «частиц нейтрино» не давали никаких новых результатов, телепортация и путешествия во времени оставались лишь выдумкой, роботы так и не восстали, климатическое оружие так и не изобрели, не появились ни звездолеты, ни криогенные капсулы, ни вечный двигатель, ни лазерные пушки. Но всё же двадцать первый был гораздо интенсивно развивающимся, чем любой предыдущий век. И хотя, может, пока я жил и не случилось ни одного столь огромного прорыва в науке, как в двадцатом столетии, зато было сделано много маленьких общедоступных прорывчиков. То есть, например, графен, беспроводное электричество и объемные голограммы, изобретенные в нулевых, сильно расширили область своего применения и постепенно дешевели, становясь привычной частью любого гаджета. Ведущие же компании мира аккумулировали опыт друг друга и постоянно выпускали все новые и новые поколения этих гаджетов. Иногда, конечно, придумывали и новые устройства, но по сути – они просто становились более компактными версиями старых.
Мне не было никакого проку ни от того, что во всех городах каждый столб, каждую урну, по возможности пытались напичкать электроникой, ни от того что в больнице удосужились-таки провести интернет, чтобы пользоваться почтой. Но, всё же было одно изобретение, послужившее мне и мне подобным на пользу. В сорок первом была придумана программа, которая определяет причины, вызвавшие ту или иную болезнь, а также вычисляет формулу нужного лекарства. Это программа выявляет новую болезнь каждый раз, когда ее применяют на психически больном человеке, так, что ее база данных очень быстро накопила миллионы неизвестных болезней, ведь у каждого шизофреника причина болезни уникальна. Она всегда кроется в глубинах собственной психологии, зачастую построенной на страхах и комплексах далекого детства.
Моя болезнь была не очень замороченной: немного стеснительности, конфликтующей с безразличием, немного безрассудства в смеси с самоуверенностью и море упертости против сильно развитой интуиции. Формула нужной мне таблетки не особо отличалась от тех препаратов, которые мне давали, но правильное лечение мне смогли подобрать далеко не сразу. Новый метод – программа, работающая на специальном оборудовании – дошел до Москвы только через два года.
Считается, что показателем развитости государства является уровень обращения с ее самыми немощными гражданами. Что и говорить, судя по обращению с больными, России было еще далеко до Европы и уж тем более до Америки. Однако, все же ее нельзя было причислить к странам третьего мира, куда новейшие технологии добирались еще дольше.
В общем, прогресс в мире двигался огромными шагами, стараясь экономить все больше времени и пространства, стремясь в будущее, в то время, как полмира до сих пор не поспевало даже за настоящим.
Вместе с тем, как шизофрения перестала быть ярлыком, перестали существовать и психиатрические больницы. Их переименовали и теперь официально я находился в "реабилитационном центре закрытого типа", хотя по сути ничего не изменилось. Единственное, что во взглядах врачей стало читаться презрение и недовольство. Ничего удивительного, выписки участились, ротация больных понизилась, а знания в области психиатрии остались пригодными лишь для бумажной волокиты и для обращения с оборудованием. Психи, стабильно составляющие один процент населения Земли, перестали быть необычными и неизученными загадками природы. Такие, как я, превратились в компиляции комплексов, заблуждений и ошибок.
Я к своим пятидесяти годам полностью выучил и обуздал свое безумие, но больше мне этот опыт был не нужен. Было то дело в две тысячи сорок третьем. После полугодовалого курса я вроде как вылечился, однако, выписывать меня по-прежнему не торопились. Для освобождения мне нужен был опекун, не для того, чтобы следить за принятием таблеток, а для того, чтобы ухаживать за мной в целом. В действительности я не был беспомощен или особо стар, но состояние моего здоровья и внешний вид добавляли мне лет двадцать. У меня начались проблемы с зубами, с мочеиспусканием и периодически болела печень. Я не умел ни готовить, ни зарабатывать, и, поэтому, попробуй я на вкус самостоятельную жизнь за пределами больничных стен, скорее всего, я бы просто подавился и окочурился. Какая ирония, я думал раньше, что оставлять на произвол судьбы людей, не имеющих дома или возможности вернуться домой – просто бесчеловечно, а теперь – я сам попал в их число. Бесчеловечно! Ведь наша жизнь непредсказуема и рассчитывать в ней лишь на успех не стоит. Череда случайностей может привести, к стремительному взлету так же, как и к стремительному падению, и во втором случае бывает так, что все отворачиваются от тебя. Здесь люди по двадцать лет ждут путевки в интернат, как, например, Слава Карпов – голлум, которого после первого попадания в надзорку, я перестал замечать, и который, как оказалось, сходил с ума просто из-за чувства одиночества, свойственного большинству беспризорников, коим он являлся с рождения. Если б не болезнь, то государство со временем выдало бы ему ключи от личных апартаментов, но, к сожалению, судьба уготовила ему прожить тридцать лет в отделении общего типа, а затем перевестись в старческое, чтобы в безысходности смиренно и спокойно дожидаться своего часа. Здесь это нормально и меня всегда это возмущало, но я никогда не думал, что мне придется принять эту норму.
Слава так и не дождался своей путевки, мне же выпал шанс «освободиться», и я не преминул им воспользоваться. Да, мне сделали предложение, от которого, как говориться, было невозможно отказаться. Кирилл Андреевич просил не разглашать суть нашего с ним разговора, хотя и его предложение казалось вполне законным. От меня требовалось разрешение на прописку некоего мистера Н (незнакомца) в завещанной мне квартире. Взамен мне обещали положить на личный банковский счет полмиллиона рублей и поставить в очередь на место в интернате. Таким образом, подразумевалось, что в течение трех-четырех лет до того, как меня выпишут, некто мистер Н сможет пользоваться моей квартирой по своему усмотрению, после чего права вернуться ко мне. Но на деле все получилось совсем иначе. На ближайшей комиссии я заикнулся о том, что появился человек, который мог бы за мной присматривать на свободе, имея в виду мистера Н. Кирилл Андреевич же объяснил, что для совместной жизни со мной, тот же мистер Н должен был задокументировать на это свое согласие. А поскольку никакого заявления от него не поступало, и поскольку он мне не был ничем обязан, мистер Н просто продал мою квартиру. Причем юридически – якобы с моего разрешения.
Моему возмущению и злости не было предела, я не давал никому своего согласия продавать квартиру. И уж, тем более, я не писал никакой доверенности, позволяющей кому-либо это сделать.
– Вонючие уроды! Тупые козлы! – взбесился я – Можете не выписывать меня, насрать, но я хочу, чтобы вы знали и всю свою жалкую жизнь помнили, что вам никогда не утолить жажду комфорта, ради которого вы так усердно губите человеческие жизни. И, если не я, то кто-нибудь еще заставит расплатиться всех вас или ваших потомков за весь этот беспредел – отчеканил я, тыча пальцем то в заведующего, то в председателя комиссии и в конце подкрепил свою речь броском железной карандашницы в окно, разбив одно из восьми небольших стекол, на которые оно было поделено.
Врачи были ошарашены. Они не вызвали охрану и даже ничего не возразили мне, и их молчание было красноречивее всяких слов. Они фактически признались в том, что украли у меня квартиру.
– Ну давайте, добейте меня! – вскрикнул я – положите в двенашку или еще куда, я все равно мертв с того момента, как попал сюда.
– Все сказал? – спросил Кирилл Андреевич так спокойно, будто и не слышал меня.
– Нет, но надеюсь, вы запомните хоть это.
– Учитывая все обстоятельства, я сделаю вид, будто ты не разбивал окно и помещу тебя в надзорку остыть и подумать над своим поведением.
– Никуда я не пойду.
Кирилл Андреевич встал с кресла:
– Не пойдешь сам – придется применить силу.
Я прыснул, а затем рассмеялся. Эта угроза показалась мне смехотворной, учитывая все обстоятельства.
"Да, это вы умеете!" – подытожил я, вспомнив, что, сопротивляясь, сделаю хуже только себе и, развернувшись, пошел в надзорную палату.
На этот раз я провел в ней не один, а три месяца, и история со стабильным попаданием в надзорку в определенное время продолжилась. Теперь я попадал туда каждые полгода за то, что с издевкой выговаривал на каждой комиссии все, что думаю. Поднабравшись мозгов, понимаешь, что в персонал сюда набирают, в основном, меркантильных, эгоистичных мразей, которые готовы поддерживать хоть какой-то порядок, чтобы хоть как-то самовыразиться в обществе. Поэтому я бил всегда по одному и тому же (больному) месту, для них залог выживания – это прививки от сострадания и жалости. Высказывания мои были вполне культурны, так что я решил брать уроки мата, чтобы добавить немного красок. Кое-кто из помешанных, так теперь называли больных, якобы подразумевая, что болезнь помешала вести нам спокойную жизнь, так вот, были такие, кто привязывались ко мне. Я даже пытался с некоторыми из них сдружиться, но всякий раз разочаровывался. Большинство дуриков пыталось излить мне свою душу и оправдать передо мной свои жизненные ошибки. И я был готов их понять, но это было невозможно. Они настолько уверены, что во всех их ошибках есть смысл, что не могут увидеть, насколько они запутались. И открыть им на это глаза уже не получится. Они достигли точки невозврата.
Возвращаться же к чтению книг не было никакого желания. Со временем авторы, которых я читал когда-то, вышли из моды и только некоторые классики остались актуальными. Но и их произведения я уже позабыл. Спустя столько лет, проведенных в заключении, я мог гордиться только знаниями в области мировой истории. Эти знания стали моей главной опорой в жизни, но ближе к шестидесяти годам я стал превращаться в заложника собственной памяти. И она начала меня подводить. Почему-то всякий раз, когда я пытался вспомнить что-то очень важное и не мог этого сделать, мне представлялся образ незнакомой женщины, ехидно улыбавшейся из-под черной шляпы. В такие моменты я перебирал разные варианты того, что я мог забыть. И в промежутках между ними рождался вакуум, отсутствие мыслей, из-за которого я чувствовал отвращение к себе. Меня сильно раздражало, что я потерял способность делать новые выводы, в моей жизни все было предельно ясно. У меня не было никакого будущего, настоящее представляло собой один и тот же повторяющийся день, растягивающий память, а прошлое висело на шее постоянно тяжелеющим камнем, притягивая меня к земле.
Но все же хорошо, что «вакуум» длился недолго, и у меня было, на что переключиться, ведь, в конце концов, я прожил, как мне казалось, вполне насыщенную жизнь. Я радовался и грустил, терял и находил, ненавидел и, по всей видимости, даже любил? Я прочитал тонну книг, нарисовал тысячу с лишним рисунков, познакомился с сотнями людей, у которых, впрочем, менялись только лица, но не имена или истории.
Возможно, больница взяла в плен мое тело, но мой разум остался свободным. И я готов поспорить, намного более свободным, чем у большинства людей за стенами этой больницы.
В сентябре пятьдесят четвертого началась война между Америкой и Россией, названная третьей мировой, хотя и не все страны решили принять в ней участие. Долгое время планета тихо и мирно вращалась, но, как известно, Европа тоже молчала, когда Германия набирала силу в двадцатом веке. Это затишье лишь предвещало мощнейшую бурю, тем более страшную, чем дольше ее откладывали. За год до того, как она началась, в России к власти пришел жестокий диктатор. Звали диктатора Алексей Ульянов. У него были свои способы научить людей думать о будущем страны и разучить отучить искать дыры в законодательстве, способы, которые не пришлись по нраву Америке. Соединенные Штаты стали навязывать России свои правила ведения политики, и тогда Ульянов, посчитавший поведение своего потенциального противника крайней наглостью, произнес знаменательную речь: