Первое, к чему пришлось привыкать, или, точнее сказать, с чем пришлось свыкнуться, потому что привыкнуть к этому невозможно – это отношение к больным и к моей персоне конкретно.
Костяк пациентов этого отделения состоял из бывших заключенных. Все покрытые татуировками из надписей, звезд, свастик и всяких символов с подтекстом, они приняли меня за своего. Только мне стоило сказать, что я попал сюда из-за того, что ударил полицейского, как со всех сторон посыпались вопросы: сильно ударил? А за что? Полицейский был в штатском или нет? Где это произошло? Дав всем проявлявшим интерес к моему случаю ответы, я не «скорешился» ни с одним из бандитов. Во-первых, меня самого не тянуло к общению с ними, во-вторых они, слава Богу, сами не пытались затянуть меня в одну из своих компаний. Но после «приема» надо мной стали подшучивать типа: у кого проблемы с полицией, зовите американца, он разберется, или: бей полицейских, спасай Россию, или: плохих полицейских будем хоронить в плохих гробах, а хороших в хороших, и все в таком духе. Так, получив кличку «американец», я время от времени чувствовал себя матерым преступником. Конечно, мне это не нравилось, но это было не самое страшное, что приходилось терпеть.
Гораздо сильнее раздражали крики персонала. При подъеме кричат до тех пор, пока все не встанут. Во время еды кричат, чтоб все расселись по своим местам и, чтоб не вставали до тех пор, пока не поест надзорка. Не надел кепку на прогулку, а у меня ее первое время просто не было, тоже начинаются крики.
Плохо заправил кровать – крик. Захотел попить воды из-под крана – крик. Захотел не вовремя в туалет – крик. В общем, по любому пустяку – крик. А то, что происходит во время «бани» вообще с трудом поддается описанию. Рядом с ванной комнатой ставят ведро для грязных и стол с чистыми вещами. За стол садятся сестра-хозяйка и кто-нибудь из персонала, и начинается беспрерывный ор: мой пятки! Натирай себя мочалкой! У нас тут моются, а не стоят под душем! Быстрее! Хватит вытираться, уже до покраснения себя обтер!…
Складывается такое ощущение, будто тебя принимают за каторжника, который плохо выполняет свою работу.
И все это только те крики, которые слышал я. Но приколами и криками отношение ко мне не ограничивалось. Была еще третья сторона – сторона заведующего отделением. Его звали Александр Александрович. Спустя четыре дня после моего поступления он соизволил-таки вызвать меня на беседу для знакомства.
– Ну присаживайся, Джонни, как тебе у нас?
– Как… сперва переживал, думал: что это за дыра? Куда я попал? Но потом решил, что как-нибудь переживу, – бодро ответил я.
– Ясно. Значит, так. Как ты, наверное, уже знаешь комиссии здесь проводятся через каждые полгода, – начал объяснять врач, – у тебя суд был в мае, значит ближайшая комиссия в ноябре. Но ты не обольщайся. Хотя и шансы твоей выписки в основном зависят от твоего состояния и мнения председателя комиссии, я могу гарантировать тебе полтора года. Запомни, личного времени у тебя здесь нет, то, как ты его проводишь, так или иначе зависит от того, что тебе будет мною дозволено или запрещено. Постарайся понять, что ты такой же, как все остальные. Простыми словами, ты – боевая единица, а значит должен подчиняться общему уставу. В этой больнице такой устав называется режимом. Его несоблюдение чревато надзоркой или переводом в двенадцатое отделение. Но, если ты будешь придерживаться установленных правил, не будешь пререкаться с персоналом, не будешь драться, не станешь никого провоцировать… короче, веди себя хорошо, и все будет в порядке.
– А что за двенадцатое отделение?
– Это отделение со спец интенсивным режимом, куда отправляют особо строптивых. Попадание туда добавляет еще как минимум год к твоему сроку. Так что имей ввиду. У тебя еще есть какие-нибудь вопросы?
– Да нет. Я на самом деле думал, у Вас будут ко мне какие-то вопросы. По поводу моей болезни или касательно моего преступления, например.
– А что тут спрашивать… вся информация здесь, в твоем деле. Даже не знаю, разве что вот такой вопрос: зачем ударил-то полицейского? Что у тебя за миссия была?
Вопрос поставил меня в тупик, но в я все же выкрутился.
– Да не было никакой миссии, просто хотел сбежать обратно на родину. А тут полиция, поедешь говорят с нами, а куда и за что не объясняют. Я и запаниковал. Раньше-то я ни разу не пересекался с копами, даже документы ни разу не предъявлял, а тут взяли за шкирку да потащили в машину, в общем, необычная для меня ситуация, и что из нее можно выйти более простым путем – я как-то даже не подумал.
– Понятно. Все по-нят-но. Ладно, иди осваивайся, если что-то будет тревожить или захочется побеседовать о чем-то важном, сообщай об этом на обходе. Но имей ввиду, у меня помимо тебя еще шестьдесят пять пациентов.
– Все, я могу идти?
– Да, можешь идти.
После такого «знакомства» с заведующим отделения во мне остался осадок, напоминавший о том, что я типичный правонарушитель. Добавив к этому осадку чувство, будто я зэк на каторге, я сделал заключение – я подходящий клиент для этой больницы.
«Полтора года…это почти в четыре раза дольше, чем мое пребывание в пятнадцатой больнице. Как это можно вынести? Что мне делать все это время? На одних шахматах не проживешь. Похоже, придется найти себе собеседника, иначе крыша может сосем съехать».
Самым адекватным, на мой взгляд, был мужичок, который был постоянно занят одним из двух дел. Он либо читал какие-то большие толстые книги, либо играл с кем попало в неизвестную мне настольную игру. В ближайшую прогулку, после того как я решил, что мне не обойтись без нормального человеческого общения, я решился подойти к одному из четырех стоявших во дворике деревянных столов, за которым сидел в том числе и этот мужик.
– Во что играете? – поинтересовался я.
– В го, – ответил мужик.
– Вго? Никогда не слышал о такой игре.
– Не «вго», а «го». Это древняя японская игра. О ней вообще мало кто знает.
– И в чем ее суть?
– Главная задача – окружить своими фишками как можно больше чужих, выигрывает тот, кто захватит большую часть территории доски.
– Круто, а можно будет попробовать?
– Конечно, сейчас только доиграем эту партию.
– Окей О’кей. Меня, кстати, зовут Джонатан,-сказал я, протянув руку.
– Илья, – сказал мужик и протянул в ответ свою.
– Я слышал, ты из Америки?
– Да.
– Ну и где лучше?
– Не могу сказать. Я слишком мало пробыл в Москве. Толком ничего не повидал.
– Мне было бы интересно послушать про жизнь в Америке, ладно, надо доиграть, а потом и поговорим.
Дождавшись своей очереди, я сел напротив Ильи, и мы начали играть в Го, заполняя промежутки между ходами рассказами о себе. Мой собеседник производил впечатление образцового, заботливого отца. Он – мастер на все руки, занимался ремонтом квартир, и сейчас в отделении чинит столы, стулья и все, что ломается. Семья – жена и два сына, благодаря его заработку жила в достатке и даже позволяла себе выезжать раз в год заграницу. И, можно сказать, что жили они счастливо, если бы старшего сына не сбила машина. С женой разладилось, и они развелись. Так он остался в одиночестве.
Из-за чего попал сюда – Илья рассказывать не захотел и к тому, что натворили другие, он совершенно безразличен. Не знаю, как выглядят убийцы и насильники, но на одного из них он, на мой взгляд, похож не был. На вид я не дал бы ему больше сорока и в действительности так и оказалось, телосложение подтянутое, лицо немного морщинистое, строгое. Единственное, что было в нем ненормально – это привычка время от времени громко скрипеть зубами, хотя он говорит, что это не из-за болезни, а просто потому, что ему нравится так делать. Речь мягкая, размеренная, всегда смотрит в глаза. В целом, за исключением того, что он годился мне в отцы, он вполне подходил мне как собеседник.
Сперва Илья объяснил мне значения простейших понятий. Я узнал, кто такие подобные, блатные, гашеные, а также что подразумевается под выражениями: тереть шкуру, заточить копыта, полоскаться и склеить ласты.
Затем он помог мне ознакомиться с самыми популярными медицинскими препаратами, используемыми в психиатрии. Аминазин, циклодол, зипрекса, сонопакс… приводя пример, он описывал цвет, форму и классификацию той или иной таблетки, а я запоминал. Я даже не знал, чем меня укололи в пятнадцатой больнице, когда у меня вываливался язык из рта и руки сковались возле груди. Это был галоперидол, его также как клопиксол, модитен – депо и акуфаз часто колют за непослушание. Вскоре я многого набрался у Ильи и стал чувствовать себя более уверенно, будучи своим среди чужих. Взамен за получаемые мною знания, я рассказывал, что знал об Америке. Естественно, со временем мы исчерпали старые темы для разговоров, и становилось все труднее находить какие-то новые, поэтому спустя месяц, ко дню, когда меня перевели из коридора во вторую из трех палат, время, которое мы выделяли на общение друг с другом, сократилось до половины часа.
Накануне этого дня я невольно стал свидетелем разговора, который запомнился мне своим окончанием.
– Ничего, через полгодика выйду, – говорил странноватый паренек из надзорки.
– Да не, на полгодика и не надейся – не согласилась санитарка , – минимум три.
– Да бросьте, я не настолько болен.
– А у нас тут вообще почти никто не болен! Но ты поспрашивай ребят, сколько они тут лежат, вон, Денис!
–Да? – подключился проходивший мимо больной.
–Сколько ты тут уже лежишь? – спросила женщина.
–Четыре с половиной года.
–Вот видишь, – обратилась она вновь к парню из надзорки, – а я дала тебе всего три, так что отдыхай.
Парень ничего не ответил, а я подумал: «Но мне то врач обещал всего полтора, так что можно порадоваться хотя бы этому, хотя, чему тут радоваться?» – думал я уже на следующий день, лежа на новой койке. Дни проходят скучно и однообразно, делать практически ничего, чтобы поиграть в настольный теннис нужно простоять в очереди минут по двадцать, в волейбол я играть не умею, шахматы поднадоели, а нарды сильно зависят от удачи, поэтому мне не интересны. Телевизор смотреть невозможно: с утра все смотрят новости и передачу «Чрезвычайное происшествие» про пойманных и наказанных преступников, будто здесь их не хватает. Днем он выключен, вечером начинаются бандитские сериалы «Мент в законе», «Псевдоним «Албанец», «Братаны», «Лесник», «Зверобой». Одни названия вызывают сомнения, не говоря уже о том, какое впечатление складывается после просмотра их дешевых реклам. Илья предлагал мне почитать Каббалу и тогда я отказался, но позже я стал подумывать о том, чтобы принять предложение. Читать я никогда не любил, но все же я смог найти необходимую мотивацию. Я представил самого себя в будущем как человека, добившегося успеха в жизни и подумал: чтобы этот крутой я, сказал мне нынешнему, ленивому, валяющиеся по полдня в кровати бездельнику, если б он вошел сейчас в эту палату. "Соберись, тряпка, – сказал бы он, – посмотри на кого ты похож?! Думаешь мне приятно признавать, что я, – по сути слабак, несмотря на все мои достижения? Нет, конечным мерилом человека является не то, что он представляет собой в моменты комфорта и спокойствия, а то, кем он является в моменты трудности и неопределенности. Лучший способ увидеть будущее – это создать его, поэтому ты должен использовать время с максимальной пользой, чтобы добиться наилучшего результата."
В добавок к этому внутреннему диалогу в моей голове проскользнуло то самое смутное воспоминание, которое оставил после себя Ваня, прощаясь, он сказал: "Постарайся извлечь пользу из нахождения в больнице". Связав эти слова с предложением Ильи, я решил, что пора взяться за книжки. Учение каббалы не стало для меня каким-то грандиозным открытием, поскольку состояло из очевидных утверждений, вроде: "Все поддается математическому расчету" или "Человек может считать себя личностью лишь тогда, когда он чувствует себя заодно со всеми". Книга показалась мне не интересной, но я не отчаивался приобщаться к чтению и заказал матери купить несколько произведений каких-нибудь признанных современных писателей. Мама осиливала одно посещение в месяц, поскольку больница находится в шестидесяти километрах от Москвы, и поездка отнимает много сил и времени. Так что временно пришлось перебиваться книгами из резервов отделения. Параллельно моему литературному развитию строились мои отношения с новым соседом по койке. По воле случая он изучал английский язык и нуждался в подсказках так же, как и я нуждался в объяснении значений некоторых слов. Вот мы и стали обмениваться знаниями, постепенно усиливая зависимость друг от друга. Его звали Слава, по фамилии – Карпов. Он был не в меру толстым, потливым коротышкой, который при своих тридцати семи годах выглядел не более чем на двадцать пять. В первые дни знакомства он казался мне любознательным, обладавший большим жизненным опытом пареньком, приветливым и не кривившим душой, но вскоре мое мнение о нем изменилось. На новом месте было всегда шумно, кто-то кому-то постоянно что-то рассказывал, доказывал, перекрикивая через всю палату, и Слава часто оказывался в центре внимания. Во время чтения я старался не обращать внимания на перипетии больных, но все же волей-неволей замечал, что мой новый приятель всегда ставит последний акцент. Я начал вслушиваться в суть разговоров, в которых он участвовал и потихоньку стал понимать, что этот человек совсем не такой, каким он старается представить себя передо мной. За короткие три недели я стал свидетелем нескольких неординарных случаев, которые характеризовали моего соседа совершенно с другой стороны.
Первый случай произошел однажды перед обедом, когда всех разгоняют по палатам, чтобы спокойно накрыть на стол. Слава влез в разговор сидящих неподалеку парней и начал что-то объяснять про православие.
– Да че ты нам втираешь, ты даже не верующий! – возмутился один из их компании.
– Почему не верующий? Верующий! – возразил Слава.
– Ты даже крестика не носишь.
– Ну и что? Это говорит только о том, что я еще сильнее верую, чем ты, потому что ты нуждаешься в крестике, а я могу и без него. Помнишь, как было сказано "Не сотвори себе идола", a крестик – это тот же самый идол, вот и все.
– Ну да, мы тут все идолопоклонники, – засмеяли его ребята и я разделил их мнение об абсурдности сделанного Славой вывода, заключавшееся в этом сарказме.
Второй случай возник примерно в таких же обстоятельствах. В один из наступивших через несколько дней июньских вечеров половина "жителей" палаты валялась на своих койках. Кто-то вдруг спросил у некоего Димы, помнит ли он, как звали автора романа "Великий Гэтсби"? Тот ответил, что не помнит, что даже не читал этот роман, после чего у Славы родился свой вопрос:
– Дим, а ты читал "Финансиста» Теодора Драйзера?
– Да, читал.
– Ну и что ты можешь о нем сказать.
– Мне он не понравился, в этом произведении главный герой совершает чудовищную безнравственность – соблазняет дочь своего благодетеля, помимо этого он производит незаконные махинации с общественными деньгами и вообще ведет себя вызывающе, представляет собой образ мелкого хищника, к которому автор пытается вызвать сострадание у читателей из-за того, что он попадает в лапы более крупных хищников.
– Ну не знаю, я много от кого слышал, что это отличный роман, почему-то слушая тебя, мне еще больше захотелось его прочитать. Это знаешь, как в одном фильме: проходит начальница в свой кабинет, на пути встречает секретаршу, которая ставит на стул ногу, демонстрируя сапог и спрашивает: «Как Вам?» начальница говорит: «Слишком вызывающе, я бы такие не взяла», на что та отвечает: «Значит, хорошие сапоги, надо брать», вот так же с тобой – послушай и сделай обратный вывод,– резюмировал Вячеслав и рассмеялся.
– Ну, в таком случае, ты просто не уважаешь мое мнение,– прозвучал ответ Димы.
– Почему же? Ты уважаешь мое мнение, я должен уважать твое, в этом наши отношения обоюдны, – мой сосед был немного растерян, но все же решил, что столь глупое оправдание прозвучит лучше, чем извинение или ссылка на то, что он пошутил. Хотя я скорее поверю, что Слава и не думал о других вариантах.
– Понятно, – сказал немного задетый Дмитрий, отмахнулся рукой и развернувшись ушел прочь, как бы говоря: "Ни хрена ты не уважаешь". В подтверждение уместности этого красноречивого жеста, я на собственной шкуре прочувствовал его безнравственное отношение к окружающему его обществу. В один из таких часов, когда все легли спать, Слава решил почитать книжку и стал машинально трясти ногой. Я терпел тряску кровати пять, десять, пятнадцать минут, но на двадцатой все же не выдержал и вежливо попросил:
– Не тряси, пожалуйста, ногой.
– Что значит «не тряси ногой»? – возмущенно посмотрев сказал Слава, – мне так нравится делать.
– У меня не получается заснуть на шатающейся кровати.
– Ну и что, а я тут причем? Старайся не заострять на этом внимание.
– Ты здесь не один или ты не понимаешь вообще, что такое просьба?
– Это не просьба.
– Пфф, а что это?
–Это не просьба. Мне так удобно лежать, а ты хочешь, чтобы мне стало неудобно.
– Но ты же способен не трястись, это же нормальное человеческое состояние. Вот я и прошу, чтобы ты к нему вернулся и перестал мне мешать.
– Это не просьба.
– Это обычная человеческая просьба.
– Это не просьба.
Устав что-то доказывать, я, немного обозленный, продолжил пытаться уснуть, но совесть у моего соседа так и не проснулась. Как следствие, я пролежал в полудреме весь тихий час. Позднее был момент, когда Слава болезненно отреагировал на вежливую просьбу одной из немногих адекватных санитарок – пройти в столовую. Ей могло попасть от старшей медсестры за то, что больной с утра находится в палате и Слава стал возмущаться, что ему навязывают мнение в том, где ему лучше сидеть и даже не пытался понять положение пожилой женщины, следившей за порядком в палате. Был вечер, когда он в течение часа пытался доказать, что человек способен прожить месяц без воды, что якобы сам являлся свидетелем такого случая, произошедшего в тюрьме. Слава рассказал о заключенном, который объявил сухую голодовку и, хотя за этим заключенным никто не следил, Слава ожидал, что все поверят на слово. Якобы тому парню не было смысла всех обманывать. Половина услышавших эту историю пыталась донести до рассказчика, что ни один человек не проживет и десяти дней без жидкости, "ну, может, максимум продержится две недели"– говорили они, но Слава уперто стоял на своем, называя каждого не согласившегося с ним "глупцом, ни черта не повидавшим в жизни" и тому подобными именами. Но все же отвратительней всего он повел себя, когда однажды кто-то не угостил его тортом. Вместо того, чтобы понять, что лишнего куска для него в этот раз не оказалось, он начал обливать грязью обладателя вожделенного лакомства, с которым, по всей видимости, раньше поддерживал хорошие отношения.
– Ах, вот ты какой мелочный!? – начал гневаться Карпов, подсев за стол к парню с тортом, – Зажал кусок торта! я всегда знал, что ты на такое способен, а теперь смог убедиться в этом. Давай, делись или ты останешься в моих глазах гнилым, мелочным жмотом.
В общем, моего соседа послали подальше, и на этом вопрос был исчерпан. После этого, хотя и другие случаи тоже сыграли свою роль, многие стали отворачиваться от него. По сути, оказалось, что Слава просто любитель поспорить, не умеющий слушать и признавать свою неправоту, самолюбивый и считающий себя умнее других, мнительный тип. Не знаю, зачем мне нужно было общение с таким человеком, но я никак не мог решиться отвязаться от него, мое отношение к нему оставалось прежним за счет чего-то такого, чему я не мог дать определение и всякий раз, когда он исполнял какую-нибудь новую глупость, лишь давался диву: "Какой тонкой является грань между больным и психически здоровым человеком, можно логично и грамотно мыслить и говорить, но при этом не осознавать, к какому из этих двух типов ты принадлежишь. Я не испытывал по отношению к Вячеславу ненависти и чувства злорадства, потому, как лично мне он ничего плохого не сделал, и я не считал его более больным чем себя. Но в тоже время не проявлял к нему жалости или сострадания, надо отдать ему должное, он был крепок духом, никогда не ныл, что ему хочется домой и был всегда весел, все же не все, что он говорил, было глупо и оскорбительно. Порой он произносил вполне себе умные вещи, так, например, он объяснил мне причину большинства криков медперсонала, оказалось, что они руководствуется отнюдь не заботой о соблюдении режима. Нееет. Они просто добиваются нужной реакции, провоцируют на конфликт, чтобы описать больного. Ежедневно ответственный по смене собирает сведения, описывает события за отработанную смену, впоследствии заметки в журнале наблюдений помогут повлиять на решение выписной комиссии. А поскольку лечащие врачи получают деньги за каждое занятое койко-место и ротация больных ужасно низкая, продление срока только увеличивает их доход. Было дело, Слава открыл мне глаза на то, что когда в таких местах, как это, ты встречаешься с суровой правдой жизни, она формирует в тебе сознание либо жертвы, которая во всем винит других, либо больного, который винит во всем себя или свою болезнь, либо преступника, который вообще никого не винит, считая, что, совершив преступление, поступил правильно. Фактически он избавил меня от презрения общества, потому как если бы кто-то подробно расспросил меня о моем преступлении, я признал бы себя пострадавшим. А пострадавших здесь называют «терпилами» и недолюбливают. Поразмыслив, я решил, что все-таки попал в заключение по своей вине, но сказать, сожалею ли я о содеянном или нет, я не мог. Правду говорят: "То, что не убивает нас, делает нас сильнее". Но это выражение, как монета, имеет две стороны. С одной стороны, ты приобретаешь уникальный опыт, с другой – думаешь, зачем он тебе нужен, никто не может гарантировать, что с ним жить тебе будет лучше.
В любом случае теперь я не жертва, а тот, кто переносит тяжкое испытание на собственной шкуре. В середине июля, примерно через неделю после моего второго свидания с матерью, у меня со Славой выдастся беседа, которая несмотря на мою неохоту говорить по теме принесет свою пользу. Я расскажу своему соседу подробности о совершенном мною преступлении, расскажу примерно то же, что и в НИИ Сербского и невзначай спрошу, что он об этом думает:
– Да я-то че могу сказать, – ответит Слава, – ты попал сюда ни за что, куда интереснее, что об этом думает твой лечащий врач, ты у него спрашивал?
– Нет.
– Почему?
– Меня мало волнует мнение того, для кого психиатрия – это наука каждый человек – пациент, а его жизнь – история болезни, – отвечу я. "И того, кто, выслушав правду, отберет то единственное, что мне дорого попыткой перевернуть мой взгляд на произошедшее" – додумаю я про себя, но, как выяснится, окажусь несправедливым к Александру Александровичу.
– Сан Саныч – другой врач, он верит больным и не лезет в душу. Вон, посмотри, сколько всего нам разрешено и плеера весь день слушать и колбасу на ужин можно оставлять, и фильмы после отбоя смотрим, в других отделениях такого нет, Сан Саныч проникнут пониманием к таким, как мы и винит не нас и даже не нашу болезнь, по его мнению, во всех бедах виновата человеческая глупость. И, возможно, он в чем-то прав.
Так Слава с легкостью разрушил созданный мной стереотипный образ врача и добавил:
– А самое умное, что ты можешь сделать – это записаться к нему на беседу и попросить пристроить себя на какую-нибудь работу, она положительно влияет на скорость выписки.
Впоследствии я решусь на откровенную беседу со своим врачом, а еще до того, как это случится, где-то во второй половине сентября после прочтения подаренной мне на День рождения трилогии Толкиена "Властелин колец", я смогу дать оценку нашим со Славой отношениям. Для меня он являлся кем-то вроде Голлума для Фродо, и, хотя у меня не было нужной ему "прелести", а сам он был далек от образа состарившегося дрыща, незаметно следившего за каждым движением своей жертвы, причина, по которой я продолжал общаться с ним была такой же, как у этих двух вымышленных персонажей. Словно прислушиваясь к словам мудрого Гендальфа о том, что несмотря на свою враждебность Голлум может быть полезен, возможно сыграет важную роль в истории Средиземья, я осознаю, что разделаться с ним можно в любой момент без особого труда, а потому стоит дать ему время, чтобы посмотреть, как он себя проявит.
Но все это произойдет позже, а пока я привыкаю к новым снам, знакомлюсь с нюансами больничного быта и делаю выводы из прочитанных мною книг.
Сны, как оказалось, были самыми обычными человеческими снами, бессвязными и загадочными. Илья, которому я рассказал об одном из них, сказал: "Цветные психоделические сны видят почти все пациенты психиатрических больниц, виной этому разные психотропные препараты, и, по всей видимости, вынужденное постоянно работать воображение". Илья не знал и как большинство не должен был знать о том, что раньше я видел только кошмары, поэтому, в чем разница между психоделическими и обычными снами, я так и не выяснил. Зато теперь я хотя бы понял для себя , куда делись сны с девушкой-ангелом. Похоже, они заблокировались нейролептиками.
Под нюансами быта я подразумеваю мелочи, на которые обращаешь внимание только со временем: на грязные ржавые трубы в туалете, на старые неработающие противопожарные датчики, висящие на потолках с пятнами от протекшей воды и длинными трещинами. Постоянные протечки дешевых смесителей, ежедневный обстрел вороньим пометом во время прогулок во дворике, время от времени попадающиеся стулья с гнутыми ножками, на которых неудобно сидеть, неожиданное отключение горячей и холодной воды и т.п. А еще запоминаются всякие фишки, присущие разным "колпакам"– безобидным психам, находящимся стабильно в больном состоянии. Так, например, если Пете Прятко предложить конфету и спросить "кто ты?" он будет придумывать любые ответы, чтобы заслужить ее.
– Петя, ты кто?
– Фекла.
– А еще кто?
– Муха Цеце.
– Что она делает?
– Налетает на говно.
– Еще кто?
– Гадюка.
– Как она выглядит?
Показывает поднятую руку, согнутую в кисти.
– Еще кто?
– Колпак.
– Большой, маленький?
– Средний, ну дай конфетку.
"Отработав", Петя получает награду. Или не получает, очень часто он верит, что в закрытом кулаке находится конфета, а оказывается, что в нем пусто.
Другим кадром был Антон Зебров, которого, как выяснилось, выпустили из надзорки впервые за полтора года. Почему его там так долго держали непонятно, он всего лишь толкнул кого-то там плечом, но, как мне объяснили, здесь – это нормальная практика. Если твоим лечащим врачом становится кто-то вроде Кирилла Андреевича, ординатора и помощника Александра Александровича, то можно получить подобное наказание даже за безобидную шутку про побег. Антон постоянно прислонялся к стенам пятой точкой и, раскачиваясь взад-вперед хлопал в ладоши, а все его общение заключалось в том, чтобы послать кого-нибудь куда подальше. Наблюдая за ним, язык не повернется сказать, что интенсивное лечение, которое получают в надзорке пошло ему на пользу, но теперь он хотя бы чуть более свободен.
А еще он любит показывать "тюфель" и "мегредь". Впервые я увидел тюфель и мегредь сидя на толчке. Ко мне подошел Антон и показав странный жест – согнутые в фалангах пальцы, произнес: "мегредь", я с десяток секунд тупо смотрел на него, пока сосед сидевший на другом из трех толчков не произнес:
– Он от тебя не отстанет, пока ты ему не покажешь тюфель.
– А как это? – спросил я.
Сосед показал мне такой же жест только с оттопыренным большим пальцем.
– Тюфель, – сказал я, повторив этот жест, и Антон удалился. В случае, если он показывает «тюфель» первым, нужно было показывать «мегредь» соответственно.
Третьим примером классического колпака был молчаливый старичок, бывший профессор Михаил Иванович. У него было целых три фишки, и кто знает, со временем их может стать еще больше. Время от времени этот старичок жалуется на головную боль первому попавшемуся больному; если повезет – попадается "знающий" человек и Михаил Иванович получает дельный совет. Все советы повторяются и примерно одного типа, но он всякий раз удовольствием им следует.
– Достаньте языком до носа, Михаил Иванович.
– Достаньте языком до подбородка.
– Помассируйте свой кадык.
– Потрите уши.
– Сплюньте.
Выполнив все, что бы там ему не посоветовали, он благодарит за помощь и, заверив, что все прошло, удаляется с широкой трехзубой улыбкой.
Другой прикол с Михаилом Ивановичем в главной роли я увидел, когда однажды его попросили станцевать. Он вскочил с лавки, вздернул подбородок кверху и, напевая "twist again", стал крутить всеми частями своего тучного тела. «Браво, браво, станцуйте еще!» – обычно подначивали старика, но он, как правило, ограничивался одним танцем. Но больше всего мне понравилась его третья фишка, самая короткая и самая востребованная. Заключалась она в том, что нужно подойти к старичку и торжественно заявить: "Михаил Иванович, на нашем радио выступает!…"
–Энгэбэ Хампэбэ, – кричит он во всю глотку всякий раз, когда это слышит. О том, кто такой Энгэбэ Хамиэбэ и что он исполняет, никто из отделения не знал, но спустя два года, после того как родилась эта шутка и в очередном Евровидении выступил семидесятипятилетний Энгельберт Хампердинк, все стало ясно.
Были и другие колпаки, но их фишки вполне нормальны для отделения общего типа. И, хотя некоторые из них специально пытаются завоевать статус главного фрика, Михаил Иванович, даже несмотря на свое переменчивое настроение, из-за которого он зачастую отказывается смешить окружающих, остается самым забавным и популярным колпаком.
Так вот, кроме снов и больничной бытовухи меня еще стали занимать книги. О! От тех трех произведений, которые мне привезла мама, я был в восторге. Сюжет вкратце не расскажешь, а те, кто хотят услышать изложение в развернутом виде, могут и сами прочитать эти книги, поэтому все, кто спрашивал "О чём книжка?" получали ответ: "Хочешь – возьми почитать, узнаешь". Сначала я прочитал Пауло Коэльо "Алеф", это произведение поразило меня тем, сколько мистики скрытой и явной содержится в окружающей нас среде обитания. А еще мастерством слова писателя, с помощью которого он делает философию своей жизни понятной и доступной. Не то чтобы я обзавидовался, но способность красиво выражать свои мысли не помешала бы. Затем я взялся за Харуки Мураками "Кафка на пляже". За триста страниц этот японский писатель убедил меня в том, что каждое мгновение по-своему прекрасно. Ведя повествование в стиле рассказа старого доброго друга, он внушает чувство преданности, доверия, с помощью которых всецело полагаешься на его (друга) плечо, погружаясь в мир автора, полный недосказанности и метафор.