Учитель драмы

Глава семь

Во вранье, как и в сексе, излишняя самонадеянность может привести к катастрофе. Если что-то и может угрожать разоблачением бессовестному лжецу, так это избыток самоуверенности – и именно это случилось со мной на Острове Мэн.

Внимательно изучив каждый американский роман, я чувствовала спокойствие по поводу словарного запаса и интонаций. Конечно, мой акцент даже близко не был таким безупречным, как у отца (его примерами для подражания были персонажи из «МЭШ»^[32] и «Убрать Картера»^[33]), но все же мой говор звучал вполне аутентично. Казалось. По крайней мере, до того момента, пока я как-то не присоединилась к папе и Маргейд в местном пабе, где бармен представил нас паре американских туристов.

Они сидели прямо рядом с нами за стойкой, жалуясь на дым и требуя «холодного» пива.

Мой отец оттянул пальцем свой воротник. Впервые со времен отъезда из Ирландии мы встретили настоящих янки в штанах цвета хаки, которые искренне не понимали, что же такое «восемнадцать часов».

– Здарова, ребята. Хорошая поездочка? – спросил он.

– Черт бы меня побрал, да! – ответила женщина, неестественно широко улыбнувшись и тряхнув копной волос. Конечно, ее акцент не мог быть таким нарочито американским. Но, по моим воспоминаниям, она говорила, как Кэтрин Бах из «Придурков из Хаззарда»^[34].

– Очень приятно познакомиться, – сказал ее муж. – И откуда же вы будете?

– Калифорния, – обычной папиной разговорчивости и след простыл.

– Далеко же вы забрались! – сказала американская женщина. – Сами мы из Теннесси. О, посмотрите-ка, какая у вас очаровательная дочурка!

Отец сидел неподвижно, словно сфинкс.

Женщина наклонилась ко мне. Вокруг рта у нее были розовые пятна, как будто из-за болтовни у нее размазалась помада.

– Скажи мне, родная, скучаешь по дому?

Папа кивнул – давай, отвечай. Он всегда пытался убедить меня в том, что я «притягиваю людей». Говаривал, что все дети по природе очаровательны из-за непропорционально больших голов.

Я запаниковала так, что меня чуть не стошнило. С пустым взглядом и мыслями об «Элоизе» я выдавила из себя что-то о том, как «Мы с папочкой» скучаем по «Хауди-Дуди»^[35] и вращающимся дверям отеля, где мы жили. Но в моем вязком акценте не было совершенно ничего калифорнийского.

Американец удивленно замотал головой, разлив при этом свое пиво.

– Но «Хауди-Дуди» не крутили по телевизору уже лет двадцать пять!

– Оставь девочку в покое, Фил, – сказала его жена. – Наверное, они у нее на кассете записаны.

Я пыталась сказать «да», потому что так оно и было. Но произнесла я это то ли как американская набожная старушка, то ли как ирландская деревенщина. Глаза налились слезами.

– О, несчастный ребенок, – сказала женщина.

Ее муж что-то пробормотал про бармена, который над ними «потешается». Они застегнули свои поясные сумки и ушли.

Мой отец попытался исправить ситуацию, рассыпавшись в ругательствах, – как же он ненавидел встречаться с американцами за пределами Штатов. Если люди их не понимали, те просто начинали орать во всю глотку. Зная, что весь остальной мир их терпеть не мог, они лепили себе на рюкзаки кленовый листок в попытках сойти за канадцев.

Но Маргейд сидела молча, сложив руки на груди. Когда бармен отдал нам счет за выпивку, она впервые за все время заставила отца расплатиться.

Мы прожили у Маргейд еще несколько недель после происшествия в пабе. Но теперь вместо того, чтобы затаскивать друг друга в спальню за пряжки ремней, вечерами они сидели на кухне, обсуждая цены на газ, счета за телевизор, налоги и тому подобное.

Самозванцем отца она не называла, но встреча с американцами как будто заронила зерно сомнения. Став жестче, Маргейд поняла, что папа злоупотребляет своим положением любовника.

Немая от чувства вины, я целыми днями просиживала в библиотеке.

– Пойдем, – сказал он мне как-то, отыскав меня среди стеллажей. – Нам надо убираться, пока Маргейд навещает свою сестру в Порт-Сент-Мэри.

«Наконец-то», – подумала я. Папа все-таки устал от рыбного душка Маргейд и от острова в целом. Он готов поменять Мэн на «Мам».

Я со всех ног бежала за отцом, пытаясь не отставать на пути к дому Маргейд. Там он начал шарить по ее шкафам и полкам.

– Что ты делаешь? – спросила я, пока он разглядывал ее тусклое обручальное кольцо.

Папа пожал плечами.

– Это я ей подарил. Теперь, когда мы расходимся, надо забрать.

Почуяв ложь, не подала виду – было уже все равно. Я застилала наши постели и упаковывала вещи, дрожа от волнения.

Хотелось верить, что по приезде домой мама сварит яйца всмятку и приготовит хрустящие палочки, чтобы макать в желток. Хотелось верить, что у Клири еще не было подружки. Хотелось верить, что мои друзья все так же играют во дворе в мяч или пинают консервную банку. И еще хотелось верить, что никто из них не будет издеваться над моей короткой стрижкой.

Перед уходом я как следует прибралась в доме, понадеявшись, что свежие простыни умилостивят Маргейд и она не начнет сразу звонить в полицию. Теперь, когда возвращение домой маячило на горизонте, последнее, чего я хотела, – чтобы все испортили копы.

Пил – рыболовецкий портовый городок на западной стороне острова. Там мы заселились в скромный отель. Мой отец любил их за недорогие ужины, в которые всегда входила бутылка вина. Я ненавидела их за то, что вода в душе всегда была либо обжигающей, либо ледяной.

– Выглядишь уставшей, – сказал мне отец.

– Правда?

Я наконец-то возвращалась домой, и внутри было ощущение, как перед Рождеством, – странный маниакальный трепет.

– Ага. Тебя как будто пыльным мешком по голове ударили. Маргейд у нас знатно крови попила, да?

И вдруг, из ниоткуда, появилась жуткая усталость. Возможно, это была сила внушения. Или, может, папа лучше меня знал, как я себя чувствую. Я повозилась со шнурками, заползла в кровать прямо в своей помятой одежде и проспала добрую половину следующих суток.

Во сне я попала в какие-то бесконечные каникулы – сидела под бумажными листьями пальмы. Проснувшись, я ожидала увидеть навесы, отбрасывающие полосатые тени, и почувствовать запах морской воды, но вместо этого был папа. Он прикладывал к моему лбу влажное полотенце.

– Что ты делаешь? – подпрыгнула я.

Отец нахмурился.

– Ты вся горела. Я решил, что должен сделать хоть что-то. Еще я принес тебе лимонад без газиков. Твоя мама тебе ведь его давала, верно?

Я взяла бутылку и выпила чуть ли не все целиком.

– Когда мы поедем в Дуглас? – Не хотелось откладывать путешествие ни на минуту, даже из-за болезни. Я не могла дождаться, когда уже оставлю позади эти ужасные флаги с трискелионом^[36], похожим на свастику.

– В эту дыру? Зачем, ради всего святого, нам туда возвращаться?

– Чтобы сесть на паром.

Он посмотрел на меня исподлобья.

– В Белфаст, – уточнила я.

– О… Ну, иди ко мне. Смотри, какое дело. Маргейд могла заявить на нас в полицию из-за долгов по аренде. Да из-за чего угодно, на самом деле…

Я пыталась настоять, что это еще одна причина поскорее убираться отсюда, но болезнь не давала сосредоточиться, и речь выходила бессвязной.

Отец начал нервничать. Ходил туда-сюда по комнате и ужасно шумел, перебирая счета и то и дело спотыкаясь о свою обувь.

Во рту пересохло, язык – будто подошва. Я хотела извиниться за то, что упомянула Ирландию, но, прежде чем я успела что-то сказать, отец вылетел из комнаты.

Его не было всю ночь. Температура не спадала, а еще я начала волноваться, что папа ушел насовсем. Утром мне стало гораздо лучше, и я решила заняться самообразованием.

Я села так близко к крошечному телевизору, что мои короткие волосы встали дыбом от статического электричества. Пока позднее утро медленно перетекало в полдень, я посмотрела «Время вопросов» и «Охоту за антиквариатом»^[37]. Старая-добрая катодно-лучевая трубка придавала мне уверенность в том, что я не зря трачу время. В смысл не вникала: не смотрела телевизор настолько внимательно, чтобы он меня действительно заинтересовал, а просто позволяла устойчивым выражениям и повторяющимся интонациям заполнять пустоту в голове. Я привыка-а-ла растягивать гласные и училась произносить «дом» с громкой и отрывистой «о» – «до-м-м».

Когда я, кажется, в сотый раз повторила слово «смех», до предела укорачивая «е» – «смх» – папа наконец-таки вернулся.

– Прости меня, – сказала я. – За то, что я вспомнила… Ну, за то, что я не поняла, в чем план. Еще я серьезно подумала над своим акцентом. Может, я смогу сойти за англичанку?

– Давай послушаем, – сказал он.

Я начала изображать ведущего из «Голубого Питера»^[38]:

– «А теперь займемся кое-чем другим. Попроси у своего учителя или родителей клейкий картон и ножницы с закругленными кончиками».

Он внимательно посмотрел на меня, а потом сунул два пальца в рот и громко свистнул.

– Красота!

– Правда? Хорошо получилось?

– Как никогда! Вот, пообедай.

Он принес с собой огромное количество коробок с едой навынос и начал их открывать. Были и бургеры с говядиной, и чипсы, и бобовое пюре, а еще куча лотков с коричневым и другими соусами. Это был пир, разложенный на отдельные составляющие. Даже у булочек для бургеров были свои маленькие гробики из пенопласта.

– Откуда у тебя на это деньги? – Как только я произнесла эти слова, я сразу зажала рот руками, потому что побоялась, что говорю, как мама.

Но на этот раз папа не испугался финансового вопроса.

– Сложные заказы, – сказал он, открывая бутылку вина с откручивающейся крышкой. – Проверяешь в спешке за стойкой, и потом просишь кухню пересобрать. Когда ты отдаешь им деньги, они уже слишком измучены, чтобы все пересчитывать. Уже готовы сами тебе заплатить, лишь бы ты взял свою еду и убрался. Озадачь человека как следует – разбей простую вещь на мелкие составляющие и заставь упаковать их по второму кругу – и никто никогда не заподозрит, что ты ограбил его средь бела дня.

Так мы жили несколько недель. У отца было не много способов раздобыть наличные. Самый любимый – воровать ведерки с макрелью у рыбаков-любителей и перепродавать их рыботорговцам. Кажется, никому на острове не было дела до этого мошенничества, во всяком случае пока его жертвами становились только приезжие с Большой земли.

В пабах отец изображал из себя Гудини, развлекая туристов на мотоциклах, которые взамен угощали его выпивкой. Он умел делать трюк со скачущей зубочисткой. Или он спорил с кем-нибудь, что прикончит три пинты пива быстрее, чем оппонент – три рюмки. Больше всего впечатляло его умение дымить пальцами – секрет заключался в том, что он сжигал боковину спичечного коробка и втирал остатки в большой палец.

Для магазинов у нас с папой была выработана целая схема грабежа. Он заполнял рюкзак продуктами и оставлял его где-то в дальнем безлюдном проходе. Потом в магазине появлялась я, подбирала рюкзак и через главный вход давала стрекача до самого отеля, где мы встречались после того, как папа пропустит пару стаканчиков.

В Пиле не было плохо – лучшие закаты на острове и самое вкусное мороженое. Здесь был форт под уморительным названием «Магнус Бэрфут»^[39]. Отец захотел посмотреть на водопад в Глен Мэй, так что мы помочили руки в его мощном потоке. Отец захотел сходить в музей Мананнана^[40], так что мы узнали миф о волшебной чаше этого морского божества, которая раскалывалась каждый раз, когда кто-то три раза произносил над ней ложь.

– Ну все, нам крышка! – пошутил папа.

Я хитро прищурилась и улыбнулась. Чем дольше отец держал меня вдали от других детей, тем сильнее я путалась, где кончаются его преступления и начинаются мои. По-воровски пробираясь по улицам, с тоской смотрела на школьниц в форме и на девчонок с велосипедами, которые вставляли игральные карты в спицы.

– Давай, попросись к ним, – сказал мне отец, заметив, как я разглядываю группу детей. Они разрисовывали репу, готовясь к чему-то под названием Hop tu naa (только в двенадцать лет, когда я уже год жила на острове, до меня наконец дошло, что так они называли Хэллоуин).

Щеки вспыхнули от неловкости. Я покачала головой – безнадежна.

– Что не так?

– Я не такая, как они.

– Почему?

Можно было выделить три причины, не отдавая ни одной особого приоритета:

1. Ни денег.

2. Ни школы.

3. Ни мамы.

Эта триада сводила меня с ума. Мои мысли носились по бесконечному кругу: деньги-школа-мама.

– Давай, рассказывай, – настаивал папа. Он был навеселе и пах послеполуденным пивом, так что поведать ему о печалях можно было без опасений.

– И это все? – он рассмеялся. – Да мы на раз-два с этим разберемся, как думаешь?

Я кивнула и просияла, подумав, что мы наконец вернемся обратно в Ирландию.

– Так чего же мы ждем? – спросил он, доставая пачку сигарет. – Приступим!

Замечтавшись о вексфордской клубнике, виклоуском ягненке и указателях на ирландском языке, я даже не заметила, как мы вошли в здание Гленмейской Начальной Школы. Папа облокотился на стойку регистрации и выразительно продекламировал свой любимый монолог: что он «американец» по происхождению; что я англичанка (как и моя «покойная» мать) и что мы переехали на остров из-за налогов (он полагал, что так мы кажемся «солиднее»).

– Мне только понадобится свидетельство о рождении, – сказала секретарь.

– Мы отправили его почтой на прошлой неделе, – сказал мой отец, глазом не моргнув.

– Боже, – пропыхтела женщина, перерыв все ящики с файлами. – Я прошу прощения. Я совсем недавно здесь сижу. Оно найдется, я уверена. – Она передала моему отцу лист бумаги. – Вот адрес местного магазина, где продается школьная форма. Вам нужно взять зеленый килт, не синий! Потому что вы в начальной школе.

– Голубой килт. Понял.

Она расхохоталась так, что ее грудь затряслась. Протянув руку и «неформальным» жестом коснувшись руки отца, она повторила:

– Я сказала зеленый.

– Точно. Прошу прощения. Мы, отцы-одиночки, просто безнадежны. Не могли бы вы, пожалуйста, написать ваш телефон на обратной стороне? Просто на тот случай, если я решу купить ей бронзовый кардиган.

В моей памяти все девочки из Гленмейской Начальной Школы слились в одну составную мэнскую школьницу. Она была блондинкой в зеленом кардигане с пухлыми щеками от маминых ужинов и аккуратной прической, потому что заплетал ее кто-то трезвый.

Мои одноклассницы считали меня «чудилой», и не только из-за моего «английского» акцента (хотя вместо того, чтобы стать Генри Хиггинсом, я так и осталась Элизой Дулитл^[41]). Я стала общепризнанным изгоем, потому что мы с папой начали ходить в Кафедральный собор Пила, а католиков на острове было примерно столько же, сколько и солнечных дней.

После опыта с Маргейд мой отец осознал, что женщин, склонных к самопожертвованию, лучше искать там, где на стене висит изображение Мессии. Как и большинство идей папы, это сработало. Католические мессы – источник массы женщин, изголодавшихся по вере хоть во что-нибудь. Можно даже сказать, что именно религия приводила их к отцу: ведь в ней вера всегда главенствует над разумом. Как только мы начали посещать службы, проблемы с провизией и перемещением по городу исчезли. Женщины из церкви обеспечивали нас домашней едой и возили отца по городу, словно он Герцог Эдинбургский. Они даже организовали приходской вечер одиноких сердец специально для папы, где он встретил женщину по имени Ниниан (за глаза папа называл ее «Нюней»).

Они сходили на несколько свиданий – сначала одни, а потом со мной на буксире. Как-то мы пошли в паб, я пила колу, а папа обхаживал Нюню, делая вид, что уже все про нее знает.

– Могу поспорить, тебе нравятся детишки, – сказал он.

– Конечно! Особенно твоя девочка, – Нюня повернулась ко мне. – Я так рада, что ты смогла к нам сегодня присоединиться. – Потом снова обратилась к отцу: – Она такая взрослая. Прямо настоящая маленькая леди.

Я жевала свои чипсы и искоса поглядывала на нее.

– Могу поспорить, тебе нравится пить красное вино на пляже, – сказал папа.

Нюня рассмеялась и поправила его:

– Вообще-то белое.

– И еще я могу поспорить, что тебе нравятся симпатичные голубоглазые американцы. Уж здесь я точно не ошибаюсь!

– Ха-ха. Ты прав!

– Что же, кажется, у нас есть план. Пляж, белое вино и игры в угадайку с голубоглазым американцем и его прелестной дочерью.

А потом, когда мы вместе сидели у моря, папа обнял Нюню за талию:

– Если мы хотим стать чем-то особенным друг для друга, ты должна знать… Есть одно правило.

– Какое?

– Вернее, два правила.

– Ну, какие же? – воскликнула Нюня с девичьей непосредственностью, для которой у нее было слишком много лишнего веса и мимических морщин. Она была «симпатичной» женщиной, что в моем понимании почти всегда приравнивалось к «высокой». Ее ноги напоминали немецкую архитектуру – так говорил папа.

– Правило первое – поцелуев будет столько, сколько только возможно.

Нюня сразу подчинилась, подавшись вперед, чтобы коснуться губами его уха.

Я стояла неподалеку, швыряла камни в воду и притворялась, что не слушаю.

– Во-вторых, мы не можем съехаться… Но вторым правилом можно поступиться, если для тебя это важно.

Реверсивная психология сработала идеально, и в мгновение ока мы уже переехали в Нюнин недешевый коттедж в деревушке под весьма ироничным названием Портаун^[42].

Ироничным, очевидно, потому, что бедной Нюня не была. Развод и последовавшие за ним выплаты алиментов позволили ей наполнить свой дом шиком восьмидесятых. У нее было несколько телефонов, клюшки для гольфа и современная мебель с белоснежными пластиковыми панелями. Даже была микроволновка – немыслимая роскошь – и каждое утро она ею пользовалась, чтобы мгновенно подогреть запеченный картофель, завернуть в фольгу и уложить в мой ланчбокс. Казалось, что я предала мамины сэндвичи с ветчиной и сливочным маслом, так что каждый день я запихивала картошку в школьную парту и оставляла гнить.

Как я теперь вспоминаю, характеристики из школы сообщали по большей части о моем «нежелании» вписываться и адаптироваться. Думаю, доля правды в этом была. Отъезд из Ирландии вселил в меня чувство обособленности, скрывать которое я не умела. Вместо того чтобы все-таки попытаться, я начала строить из себя отщепенку, жутковатую рыжую девчонку, которая на всех странно пялится и предпочитает одиночество. Я вела себя эксцентрично: например, демонстративно читала книги с папиными стихами или поджигала пластиковые спинки сидений в школьном автобусе. У меня всегда были сальные волосы, а кардиган так лип к ребрам, что всем было понятно, что я не ем целыми днями.

Еда ассоциировалась у меня с домом и заставляла сильнее всего скучать по маме, поэтому я выживала на жвачках и воздухе. Чем голоднее я становилась, тем больше забывала – и тем яростнее мой недокормленный мозг пожирал себя. Я не могла вспомнить звук маминого голоса или ее подарок на последний день рождения. Из-за всего этого казалось, что как-нибудь я проснусь и не вспомню, как с ней связаться, если вдруг решусь.

Так что однажды я подняла крышку своей школьной парты и циркулем нацарапала свой старый телефонный номер, и как только все цифры обрели понятные очертания на школьной собственности, я почувствовала себя лучше. Моя история больше не была лунным бликом на воде. У нее была своя сила и форма.

Тем вечером телефон прозвонил как-то иначе. Рационально я понимала, что такого быть не могло, но, клянусь богом, будучи в каком-то кристально-чистом всеведенье, я поняла: это звонит учитель.

При общении с власть имущими мой отец пользовался гримасой изумления. Точно такая у него была на случай, когда кто-то убирает за своей собакой на пляже. Казалось, рассказ учителя о моем нарушении его больше развлек, нежели разозлил. По крайней мере, так было, пока он не спросил:

– Просто любопытно, а что это был за номер? Который она нацарапала на своем столе, полном мусора?

Последовала долгая тишина – вероятно, учитель зачитывал цифры вслух – и он уже с выражением беспокойства опустил глаза на мой табель. Почти сразу он бросил трубку и позвал меня наверх, подальше от обеспокоенного лица Нюни, которое так и просило кирпича.

Когда дверь за мной закрылась, я ожидала, что отец меня выпорет. Вместо этого он сел на кровать и оперся локтем на одно колено. Вся злость куда-то испарилась, и он бережно – очень бережно – со мной заговорил.

– Ты была такой хорошей девочкой с тех пор, как мы уехали от Мардж. Я знаю, этот год был непростым. – Он притянул меня к себе, чтобы я могла устроиться у него под боком.

Его внешность сильно поменялась после того, как мы приехали на остров: лицо потускнело и стало более одутловатым. Но, положив голову ему на грудь, я почувствовала, что в нем самом только кожа да кости. Тогда во мне зародился новый страх: а что, если я тоже теперь выгляжу иначе? В тот момент я твердо решила оставаться настолько собой, насколько это возможно, чтобы мама смогла меня узнать.

– Ты превратилась в английскую девочку прямо у меня на глазах, – продолжил папа. – Ты вложила в это всю душу. Ты заставила меня тобой гордиться. И я не хотел все портить разговорами о маме. Но теперь ничего другого не остается из-за этого «акта вандализма», как выразился твой учитель.

Я хотела что-то сказать, но слова застряли у меня в горле.

– Ты не сможешь ей позвонить, – сказал он. – Ее нет.

Первая мысль: «А где она?» Я не могла придумать ни единого способа найти маму, если она переехала. Хотя можно было попробовать поискать на острове ирландский телефонный справочник…

Я не понимала, сколько мы молчим – время будто перематывали, как кассету. Меня охватил страх. Лицо отца казалось чужим.

– Ты меня понимаешь? – он помахал рукой у меня перед глазами. – Твоя мать мертва.

Затошнило. Под тонкой тканью кардигана выступил пот.

– Как? – сумела я произнести.

Он выглядел потерянным, его тоже захлестнули эмоции.

– Она покончила с собой. Утопилась. Понимаешь?

– Где? Когда?

Он помолчал, зная, что эти детали сделают мне только хуже.

– Уотерфорд. Несколько недель назад.

Напоминало чувство вины: мы часто выбирались туда на каникулы всей семьей. Неожиданно мне захотелось, чтобы у Нюни было пианино. Я извлекла бы из него такую мелодию, которая обратила бы все остальное в белый шум.

– Как ты узнал? – спросила я, дрожа всем телом.

– Ты помнишь Джеймса? Мы поддерживали связь.

Я помнила Джеймса. Самый толстый, самый противный отцовский приятель со стройки. Мама презирала его. Отец же относился к нему с антропологической привязанностью – как Джейн Гудолл^[43] любила своих шимпанзе, но никогда не считала себя одной из них. Если бы мама узнала, что новость о ее смерти сообщил Джеймс, она бы еще раз умерла.

– Нам нужно вернуться на ее похороны.

– Они уже были.

– Нет.

– Да. Мне очень жаль, малышка. Они были в прошлую субботу. Джеймс сказал, что все было так, как она сама бы хотела. Везде стояли вазы с желтым зеленчуком, священник спел псалом, который ей нравился. Помнишь, тот, который начинается с «Рассуди меня, Господи»?

Я вынырнула из-под папиной руки и спряталась под одеяло. Закрыв глаза, я надеялась, что шок и тошнота уйдут. Не спала, а пребывала скорее в вегетативном, обморочном состоянии: глаза были закрыты, а мир вокруг шумел и бил тяжелыми волнами.

Сон не смог выжечь сидящее глубоко ощущение, что виновата я. На следующее утро, проснувшись в той же позе, в какой уснула, я нашла на подушке подарок от Нюни. Молитвенная карточка. На картинке была изображена святая в голубой накидке с удивленным, растерянным лицом ребенка: Мариана, святая покровительница потерянных родителей.

Все стало понятно.

Я таращилась на святую сироту и осознавала, что было слишком поздно каяться в своих грехах. День ярмарки – не единственный раз, когда я бросила маму. Каждый раз, когда видела полицейского и не обращалась к нему, каждый раз, когда преклоняла колени на исповеди и говорила, что мой самый тяжкий грех – помянуть имя Господа всуе, я отказывалась от своей матери. Ее смерть – наказание мне, и приговор соответствовал преступлению. Покинув маму, я заслужила ее потерять.