Раубриттер II. Spero

– Рыцарь, значит, а? Я сразу понял, что-то в тебе нечисто. Кожа запаршивленная, но какая-то уж больно чистая для бродяги. И говоришь как по писаному. У нас в Бра так не говорят.

«У нас в Бра». Иберийский говор настойчиво говорил о том, что сам Берхард заявился в маркграфство Салуццо издалека, но Гримберт решил, что сейчас не время поднимать этот вопрос. Были другие, куда важнее.

– Так ты хочешь стать бароном, Берхард?

Судя по звуку, Берхард озадаченно жевал губу.

– Это как взаправду? Бароном?

– Да. Взаправду. У меня достаточно высокий титул, чтобы сделать тебя бароном. Не в Салуццо, но… по соседству.

– Барон… – Берхард с такой жадностью произнес это слово, будто обсасывал сочную кость. – Это что же, значит, я смогу на серебряных тарелках жрать? И в лесу свободно охотиться? Вино пить, сладкое, как мед? Служанок драть, как благородный какой? И на улице мне кланяться будут?

Чернь, терпеливо напомнил себе Гримберт. Клятва, положение, вассальные обязанности – все пустой звук. Вот ее, черни, представление о титуле – возможность драть служанок на столе и жрать с серебряных блюд. Впрочем… Гримберт мысленно усмехнулся. Впрочем, в этом отношении барон Берхард не сильно отличался от многих его прежних знакомых, некоторые из них носили куда более весомые титулы и регалии. На фоне иных из них этот мог бы показаться едва ли не изысканным придворным аристократом.

– Не только. У тебя будет своя земля. Свой замок. Своя дружина. Над тобой никто, кроме императора, не сможет вершить суд, напротив, ты сам станешь законом на своей земле.

Это последнее обстоятельство должно было затмить перед взором Берхарда даже начищенные серебряные блюда.

– Ах ты ж дрянь какая… – озадаченно пробормотал он. – Вот, значит, как. Вижу, ты, мессир рыцарь, человек серьезный. Садись к моему столу, отведай, чего Бог послал. Звать-то тебя как?

Гримберт нащупал угловатый, сбитый из неочищенных досок, стул.

– Извини, не могу этого сказать. Вроде как взял обет инкогнито. Знаешь, что такое инкогнито?

Берхард загремел в углу какой-то утварью.

– Было по молодости. У какой-то венецианской маркитантки из обоза подхватил. Но священник, храни его ангелы, мне какого-то порошка дал, оно и прошло…

– Инкогнито – это значит, что я держу свое имя в тайне.

Смех у Берхарда был неприятным, похожим на треск рвущейся ткани.

– Да уж еще бы, мессир рыцарь, не держал бы! Небось твои придворные стихоплеты будут рады сочинить балладу о том, как ты жрал крыс и спал на мостовой. Вина выпьешь? Изысканных сортов не держу, но чем промочить глотку – найдется.

Гримберт с благодарностью кивнул. Сейчас он выпил бы даже концентрированной уксусной кислоты.

– На. Пей. Вино, конечно, не чета тем, что у вас с туринских виноградников, ну так и мы не графья какие-нибудь.

Гримберт задохнулся еще до того, как в полной мере смог ощутить зловонный аромат жидкости, протянутой ему в щербатой глиняной кружке.

– Почему ты решил, что я из Туринской марки?

Берхард издал не очень-то музыкальный смешок.

– А откуда ж еще? В Салуццо давно уже рыцарей нет, если ты не заметил.

– Отчего так? Погибли? Все разом ушли в Крестовый Поход?

– Закончились, – буркнул Берхард, – сразу после Железной Ярмарки и закончились, значит. Когда маркграф Лотар поднял свой мятеж, многие здешние рыцари к нему примкнули. Рыбьи головы! Против законов Божеских и людских пошли, стало быть. Ну и… Понятно, что. Когда маркграфское войско разбили, а уцелевшие еще не закончили кричать от боли, император издал эдикт, значит. Отныне Салуццо не дозволяется иметь своих рыцарей, так-то, мессир.

Мессир…

Его пальцы были слишком слабы, чтоб раздавить полную зловонной жижи глиняную кружку, но та, кажется, все равно опасно хрустнула в руке. Мессир. Слово было привычным, как его собственное имя, и неудивительно, он получил право на подобное обращение еще в тринадцать лет, раньше многих других. Но сейчас… Каждый раз, когда Берхард произносил его вслух, он ощущал себя так, словно его свежие раны сбрызгивают осиным ядом.

Мессир.

Может, виной тому иберийский говор самого Берхарда, причудливо искажающий франкскую речь? Нет, подумал Гримберт, все еще делая вид, будто нюхает поданное ему варево, которое именовалось здесь вином, не поэтому. А потому, что Берхард, именуя его мессиром, не вкладывает в это слово и малой толики полагающегося этому титулу уважения. Напротив, насмешливо, как бы подчеркивая, до чего оно, это слово, которое на протяжении многих лет было неотторжимо от Гримберта, как рука или нога, не идет ему, грязному завшивленному калеке, просящему милостыню на улицах.

Мессир.

– Не раздави кружку, растяпа, – буркнул Берхард недовольно. – Судороги, что ль? Мож, ты не только слепой, а еще и припадочный?

Когда-то, много лет назад, один человек именовал его так же. «Мессир рыцарь». Не скрывая издевки, даже подчеркивая этим обращением то незавидное положение, в котором он оказался. Причем оказался по собственной глупости, из-за того, что не имел привычки в юные годы слушать голос разума. Он тогда был безмозглым мальчишкой с не в меру развитой фантазией, с головой, набитой всяким вздором – молитвами, рыцарскими обетами, возвышенными представлениями о чести, – и ни черта не смыслил в той науке, которая именовалась жизнью и которая почему-то не значилась наряду с тактикой и логистикой в ряду учебных дисциплин, что преподавал ему Магнебод.

Этого человека звали…

Он думал, что память похоронила эти воспоминания глубоко и надежно, как трусливые потомки хоронят изъеденные плотоядными насекомыми кости своих великородных предков в глубоких и надежных, точно бункера, родовых склепах. Но нет. Сука-память с готовностью выбросила на поверхность непроглядно-черного океана образ человека. Он лишь немного был покрыт помехами, что ничуть не мешало узнаванию.

Вольфрам Благочестивый. Ему не шло это имя, как двенадцатилетнему Гримберту не шло именоваться «мессиром», но он носил его с насмешливой презрительностью нищего, напялившего найденную на улице герцогскую корону. Не смущаясь его, напротив, смущая им окружающих. Вольфрам Благочестивый, предводитель рутьерского отряда «Смиренные Гиены». Человек, который когда-то научил его науке трезво мыслить, но взял щедрую плату за свое обучение, к концу которого он впервые услышал слово, которое отныне будет ходить за ним по пятам. Паук.

«Он мертв, – сказал себе Гримберт. – Вольфрам, мой мучитель, мертв, и я знаю это, потому что собственными глазами видел его смерть. В высшей степени мучительную и паскудную. Этот злой призрак уже не властен надо мной, он просто явился в миг моей слабости, чтоб позлорадствовать. Пусть растворится. Пусть изыдет. Пусть лежит в земле грудой сгнивших костей, пока ангелы Господни не вытащат его на поверхность, брезгливо отряхивая руки, в час Страшного Суда. Пусть…»

* * *

– Эй, ты…

– Я не припадочный, – Гримберт потер рукой висок, изображая легкую слабость. – Просто старая контузия. Иногда дает о себе знать. Ну хорошо, я не из Салуццо, это сразу видно. Но отчего бы мне не быть из Савойи или даже из Лангобардии?

– Допустим, лангобард из тебя такой же, как из меня – каноник. По говору ясно. И не из Савойи, это уж как Бог свят. Савойцы все загорелые, а у тебя кожа что молоко, даже под паршой видно. Вот и выходит, что либо из Прованса, либо из Турина. И знаешь, мессир, будь у меня лишняя монета, я бы поставил на Турин.

«Сообразительный, мерзавец. – Гримберт внутренне скривился. – Безмозглый чурбан, но, как и вся эта уличная крысиная порода, обладает безошибочным чутьем, причем именно там, где это неприятнее всего. Надо будет держать эту особенность в голове и не болтать лишнего. Видит небо, я и так уже наговорил много лишнего в этой жизни…»

– Отчего же именно Турин?

Вместо ответа Берхард звучно рыгнул. Судя по всему, в быту он не отличался благородностью манер, но едва ли в достаточной мере, чтобы смутить этим Гримберта. Среди рыцарей Туринской марки бывали такие, что с трудом разбирались в столовых приборах или даже предпочитали принимать трапезу без их помощи. Что уж говорить, если даже Магнебод иной раз позволял себе высморкаться в скатерть или швырнуть под стол обглоданную кость…

При воспоминании о Магнебоде внутри тела сжалась болезненным комочком какая-то безымянная воспаленная железа. Иногда Гримберту казалось, что за прошедшее время она потеряла чувствительность, инкапсулировала инфекцию внутри себя, обратившись твердой мозолью, но это было не так. Иногда даже неосторожной мысли было достаточно, чтоб разбудить дремлющую в ней боль – боль того рода, что не тонет даже в самом крепком вине.

– Откуда ж, если не из Турина? – Берхард испустил еще одну отрыжку, потише. – Как Паука полгода назад прихлопнули, так его паучье воинство и разбежалось кто куда. Из тех, что живы остались, ясное дело. Лангобарды тогда славно вашего брата потрепали. У нас эта история «Похлебкой по-Арборийски» зовется, слышал, наверно? Похлебка вышла жидковата и подгорела, зато варили ее на добрых туринских костях…

Паук. Гримберт едва не скрипнул зубами. Это слово преследовало его, точно лазутчики Лаубера, легко минуя границы и горные перевалы. Проклятое слово, от одного звука которого он ощущал нечеловеческую резь в пустых глазницах. Будто кто ланцетом скоблил изнутри голую кость, отделяя прилипшее к ней мясо.

Гримберт уткнулся в кружку и сделал большой глоток. Вино в самом деле оказалось дрянью. Оно отдавало чем-то едким и зловонным, словно в бочонок добавили гнилой соломы вперемешку с жженым тряпьем. Но в то же время оно было достаточно крепким, чтоб у него сладко заныло в затылке. Даже кровь как будто стала более вязкой и горячей.

– Ты ведь из свиты Паука, верно? – судя по тому, что плеск вина стих, Берхард удовлетворил свою жажду и теперь внимательно наблюдал за собеседником. – Не бойся, мессир, не выдам. Знаешь, как у нас в Альбах говорят, хорошего проводника ценят за короткий путь и короткий язык.

Гримберт отхлебнул еще вина. Второй глоток дался легче, уже не отозвавшись едкой изжогой. «Наверно, и к такому пойлу можно привыкнуть, если цедить его долгие годы. Может, и он тоже привыкнет, – пронеслась в голове мысль. – Как привык к холоду и мокрому камню, как привык к насмешкам и тумакам, как привык брести в темноте, выставив вперед растопыренные руки…»

– Да, я из Туринского знамени.

Берхард щелкнул языком – то ли одобрение, то ли насмешка.

– Как же тебя на юг занесло, мессир?

– А что мне оставалось делать в Арбории? Мертвецы – самые большие скряги на свете, от них и шиллинга не дождешься. Не успел Паук остыть, как всю его походную казну уже растащили, а что осталось, то наемники-квады себе присвоили.

– А что же добыча? – живо осведомился Берхард. – Добыча-то была?

– Добыча… – Гримберт приподнял тряпицу, прикрывающую глазницы. – Вот моя добыча. Кумулятивный прямиком в кабину. Повезло, вышибные панели сработали, только глаза и выжгло…

– Что ж, так пустым и ушел? – спросил Берхард. – Говорят, у лангобардов много сокровищ было запасено. И золото венецианское, и технологии всяческие, Святым Престолом оберегаемые…

Голос у него сделался вкрадчивым, напоминающим скрип снега под чьими-то осторожными шагами. Эту интонацию Гримберт распознал безошибочно, перебить ее был бессилен даже смрадный вкус дешевого вина.

– Не было там никакого золота и никаких технологий, – отрезал он. – Одно лишь пепелище, по которому сновали голодные раубриттеры и кондотьеры, впиваясь друг другу в глотки.

Берхард хмыкнул – судя по всему, живо представил себе эту картину и не нашел ее удивительной.

– Дело обычное, – подтвердил он. – Как кубки поднимать, так рыцарская честь превыше всего, а как выручку делить, тут каждый за ножом тянется… А чего ж домой не возвернулся?

Гримберт готовился к этому вопросу. Достаточно долго, чтоб подготовить ответ, гладкий и обтесанный, как камешек со дна ручья.

– И рад бы, да не судьба. Пока я от ран оправлялся, в Турине порядки поменялись. Новый маркграф не очень-то нас привечает. Мы ведь предыдущему маркграфу присягали, клятву верности давали. А тут…

– Ах да, этот, новый… как его, беса… – Берхард пощелкал пальцами, – Гендерик, вот! Говорят, свое собственное знамя собирает, а Паучьих рыцарей не жалует. Многих, кто уцелел, на плаху отправил или до смерти запытал.

– Гунтерих, – поправил его Гримберт, – нового маркграфа звать Гунтерих.

Ему захотелось опорожнить кружку до дна одним глотком. Залить этой зловонной черной жижей мысли, извивающиеся на дне рассудка, словно змеи в пересохшем колодце. Получить хоть минуту передышки. Но он знал, что это не поможет. Есть имена беспокоящие, саднящие, как заноза. А есть те, что врастают глубоко в мясо подобно обломанному наконечнику от стрелы или осколку. Такие не вытащить, даже если истечешь кровью.

– Может, и Гунтерих… – судя по движению воздуха над столом, Берхард махнул рукой. – А верно говорят, будто он при Пауке конюхом был? Ладно, неважно. Теперь-то уж ты далеко от него – как голова от срального места. Только мой тебе совет, мессир, лучше бы тебе про это на улицах не рассказывать. А правду говорят, что барон…

Наверно, собирался спросить, может ли барон отливать на площади у всех на виду.

– Почему? – спросил Гримберт. – Здесь не любят туринцев?

Берхард некоторое время молчал. Судя по звуку, скоблил пальцем скверно выбритый подбородок.

– Не сказать чтоб не любят, да только после Железной Ярмарки могут кости и пересчитать. А то и утопить в канаве, бывало и такое. Пять лет минуло, но такие уж тут, в горах, нравы, обиду помнить годами могут. Я хоть и не из здешних, но в эти дела стараюсь не лезть, знаешь ли. Турин, Салуццо… Это ваши с ними счеты, сами и разбирайтесь промеж себя, вот что.

«Надо отвести от себя подозрения, – подумал Гримберт. – Берхард по-звериному осторожен, он нипочем не пойдет в Альбы с человеком, который может притянуть к себе дополнительные неприятности – в Альбах хватало своих собственных.

– Я не застал Железную Ярмарку. Пять лет назад я служил на северной границе. Охранял туринские земли от свевов и маркоманов.

Ложь – сложное блюдо, у него есть больше оттенков вкуса, чем у специй у маркграфского повара. Гримберту были знакомы многие из них. Эта ложь почти не оставила на языке привкуса, разве что едва ощутимый запах железа – как будто неочищенной воды из стального ковша хлебнул.

– Тем лучше для тебя, – отрывисто согласился Берхард, подливая себе вина. – Только не думай, что из-за этого тебе не раскроят голову булыжником, если дойдет до дела. На туринцев здесь большая обида.

– Я думал, между Турином и Салуццо мир.

– Мир… – в устах Берхарда это слово скрипнуло, как раздавленный жук. – Мир… Когда-то и был, говорят. Лет пять назад, до того, как все началось. Тогда Турин и Салуццо были добрыми соседями, я слыхал. Торговали, выручали друг друга, да и наскоки лангобардов заодно всяк легче сдержать. Опять же – восточные марки, корочка на имперском пироге, они всегда наособицу от прочих были… Говорят, графья между собой даже дружбу водили, Паук и Лотар. На то они и сеньоры. Только пять лет назад все это закончилось. Слушай, мессир, а правда, что барон может в церкви пернуть – и ничего ему за это не сделается?

– А пять лет назад случилась Железная Ярмарка?

Берхард поерзал на своем стуле. Судя по отголоскам его движений, он не страдал лишним весом – как и прочие жители Бра, стул под ним даже не скрипнул.

– Нет, – сказал он хмуро. – Потом был мятеж. Маркграф Лотар пошел против Божьих и императорских законов. Мало того, еще и баронов своих увлек. Вот тогда-то все по-настоящему и началось.

«Да, – подумал Гримберт, – тогда и началось». Откуда-то из другой жизни пришло воспоминание, тусклое, как выцветший обтрепанный гобелен – долина, покрытая, точно насекомыми, шевелящимся людским покровом. Звенящие клинья рыцарей, вонзающиеся во вражеские порядки, вминающие ощетинившиеся пиками человеческие цепи в податливую землю, рассыпающие вокруг себя рваные черные сполохи пороховых разрывов…

– Думали, что император пошлет на подавление свою гвардию из Аахена, так оно обычно бывает при мятежах. Да только Паук успел раньше, – Берхард кашлянул в ладонь. – Обрушился со своими рыцарями как снег на голову. Но в этот раз он явился не как добрый сосед.

– Подавление мятежа – часть вассальной клятвы, – возразил Гримберт, – разве он не обязан был это сделать как вассал его величества?

Берхард хохотнул – точно старая бочка скрипнула.

– Клятвы… Паук – он и в Бретани паук, мессир, как его ни назови. Понятное дело, зачем он явился. Хотел добро здешнее к рукам прибрать, пока императорские посланцы сами все не сделали. Земля здесь хорошая, плодородная, грех сотню-другую арпанов не оттяпать… На то они и сеньоры, мессир, такая у них сеньорская дружба…

– Значит, была война?

– Война – то слишком сильно сказано. Не успел Лотар со своими баронами в боевые порядки выстроиться, как туринцы накатились на них, ну точно волна. Ох и грохоту было! Рыцари палят, орудия грохочут, пехота друг дружку на пики поднимает… Столько пальбы учинили, что старик Святой Петр, должно быть, свои чертоги до сих пор от дыма проветривает.

– Мятеж ведь подавили? – осторожно спросил Гримберт. – Я слышал, маркграф Лотар, потерпев поражение, запросил пощады.

– Как есть запросил, – в голосе Берхарда Гримберту послышалась злость, еще более едкая, чем здешнее вино. – Раскаялся прямо посреди боя, встал на колени и сердечно просил императора простить его за недостойное поведение. Будь он обычным пехотинцем, ему голову тесаком отрезали бы, пожалуй. А может, кости переломали бы обухом и скинули в канаву помирать. Но между сеньорами так не положено. Его величество император милостиво согласился простить своего раскаявшегося вассала, а Святой Престол наложил покаяние и велел более против трона не идти.

* * *

«Да, – вспомнил Гримберт, – так и было. Если Лотар чем-то и был наделен сверх меры, кроме самоуверенности, так это чутьем по части того, как сберечь свою шкуру. Истекающие кровью войска мятежных баронов еще трепыхались, отползая под натиском туринских рыцарей, а Лотар де Салуццо уже раскаялся в своих грехах и верноподданнейше запросил мира».

И Гримберт Туринский дал ему мир. Такой, что вся земля Салуццо, кажется, затрепетала от ужаса.

– Железная Ярмарка, – голос Берхарда скрежетнул, как тупое лезвие по точильному камню. – Вот что Паук подарил выжившим мятежникам, мессир. Он пощадил Лотара, но только не прочих – баронов, рыцарей, прислугу… На них-то императорское прощение не распространялось, как понимаешь. Железная Ярмарка. Страшное это было время. С одной стороны, оно понятно, что мятежнику на милосердие уповать вроде как не приходится, с другой… Я ведь слышал эти крики. Даже тут, в Бра. Днем и ночью. Десятки, сотни людей… Иногда мне даже чудилось, будто весь город воет от боли. Но это кричал не камень, мессир, это кричали люди, причастившиеся справедливости Паука.

«Крики тоже были, – вспомнил Гримберт. – Отвратительные, не смолкающие крики. От них нельзя было укрыться даже за толстыми дворцовыми стенами, их не заглушал придворный оркестр, зря только терзал струны». Чтобы не слышать их, ему приходилось оглушать себя лошадиными дозами аквавиты с эскалином, проводя целые дни в чертогах пленительных галлюцинаций.

– Он был обязан наказать мятежников, – Гримберту пришлось допить вино, чтобы хоть немного размягчить пересохшую глотку. – Разве не так?

– Оно, может, и так, – безразлично согласился Берхард. – Отруби он десяток голов, никто бы и ухом не повел. Такая уж доля мятежника, всем понятно. Но Паук решил преподать Салуццо такой урок, который не забудется и через сто лет. Насчет Железной Ярмарки – это его придумка была. Большого юмора был покойный Паук, да сожрут его печень адские бесы. Большого юмора и большой злости. Выпьем за него, мессир, за твоего хозяина. Дрянь был человек и помер, как дрянь, а все ж память о себе оставил, пусть и такую…

Гримберт попытался сделать глоток, но не смог – губы вдруг затвердели, как каменные, едва не звякнув о кружку.

– Гримберт Туринский, как полагается рыцарю, – глухо произнес он. – В неравной схватке с лангобардами.

Берхард побарабанил по столу пальцами. Судя по глухому звуку, пальцы у него были твердые и тяжелые, как гвозди.

– Тебе виднее, мессир. Только до меня доходили слухи, что помер он как Паук. Бросился бежать, пока его рыцарей кромсали в городе, да и угодил на минное поле. Говорят, на миллион золотых кусочков разнесло. Так-то. В общем, мессир, к туринцам со времен Железной Ярмарки тут отношение не сказать чтоб доброе. Живой – и хорошо. Но лишний раз лучше не упоминай. Не к добру.

– Я…

Берхард истолковал его замешательство по-своему.

– Со мной можно, – усмехнулся он. – Я-то сам не из местных. Про Жирону слыхал?

Гримберт кивнул потяжелевшей от вина головой.

– Это в Иберии?

– Так точно, – судя по гулкому хлопку, Берхард треснул пятерней себя в грудь. – На берегу Балеарского моря. Славное море, мессир. Не чета здешнему Лигурийскому!

Значит, слух не подвел. Ибериец. Вот откуда чудной, немного гнусавый говор.

Жителей Иберийского полуострова Гримберт в глубине души презирал, хоть и признавал за ними славу лихих вояк, немало крови проливших за империю. Нечистоплотные самодовольные дикари, они слишком много внимания уделяли роскошным нарядам и блестящим наградам, однако в бою делались беспощадны, как адское воинство. Неудивительно, что именно им удалось перегрызть горло мавританской силе, много веков терзавшей империю на западе.

– Далеко же ты забрался на восток, – пробормотал Гримберт, мысленно проводя линию на несуществующей карте, чем вызвал еще один смешок Берхарда.

– Да уж не паломником шел. Я из альмогавар^[3].

– Наемником?

– Да, мессир.

Про альмогаваров Гримберт тоже был наслышан. Когда с маврами было покончено, легкая иберийская пехота охотно нанималась целыми сотнями к любому, кто в состоянии расплатиться серебром или медью. Неприхотливая, стремительная в походе и яростная в бою, своими пиками и аркебузами она сняла обильную жатву во всех мятежах, стычках и баронских войнах восточных земель империи франков последних пятидесяти лет. Эх, будь у него в Арбории пара сотен иберийских альмогаваров вместо квадов…

– А в Салуццо как занесло?

– Тем же ветром, что всех нас по миру носит, – проворчал Берхард, вновь щедро наполняя свою кружку. – На звон монет слетелись. Когда бароны друг дружку за горло хватают, тут самое время, они тогда за кошель не держатся…

– И к кому вы нанялись? К старому Лотару?

Берхард прыснул так, что даже поперхнулся. Гримберту пришлось поднять руку и вытереть со своего лица теплую винную капель.

– Смеешься, мессир? Кабы мы подались к мятежникам, сейчас из моих потрохов уже, глядишь, чертополох бы рос. А может, и хуже, – голос Берхарда помрачнел. – Бродил бы по улицам, как эти химеры проклятые… Нет, мы, альмогавары, ребята лихие, но к вере и трону с почтением, так-то. Вот почему я и говорю, чтоб ты меня не боялся. Мы с тобой, выходит, на одной стороне бились. За его императорское величество.

– Меня не было здесь во времена Железной Ярмарки.

– Ну, как скажешь, сир, как скажешь…

Минуту или две Берхард шумно пил вино, время от времени отрыгивая. Несмотря на это, Гримберт ощущал движение мысли в его голове, похожее на суетливую и бессмысленную траекторию мухи в закрытом кувшине.

– Барону, наверно, и виноградники полагаются, как думаешь?

– Без сомнения, – заверил его Гримберт. – И самые лучшие.

– Виноградники – это хорошо. Устал я здешнюю мочу пить, мочи нет. В Иберии у нас вино слаще меда, а тут дрянь одна… Хочу, чтоб вокруг замка – баронские виноградники, и самого лучшего сорта!

– Они у тебя будут.

– И все, что мне потребно для этого, – свести тебя к Бледному Пальцу, так?

– Да. И показать свою находку.

Берхард неторопливо заходил из стороны в сторону, Гримберт слышал, как скрипят под ним старые половицы, но сам молчал. Иногда достаточно подселить в голову собеседника одну мысль – и та, развившись сама по себе, сделает все необходимое. И с Берхардом, судя по всему, он не прогадал.

– Опасная затея, мессир рыцарь, не знаю, что и сказать. Я сам всякий раз, когда возвращаюсь из Альб, ставлю самую большую свечу Святому Николаю. Там, бывало, и зоркий, как сокол, дня не выдержит, а уж слепой-то…

– Я не беспомощен.

– Расскажи это мантикоре, которая сожрет твою печенку!

– Мантикор не существует. Это крестьянские сказки.

Берхард издал неприятный смешок.

– Мантикор, может, и не существует, а вот многие другие штуки – как раз существуют. Чертова Купель… Паданица… Куриный Бес… А еще – обвалы, ледники, осыпи… До Бледного Пальца здоровому человеку четыре дня идти, а тебе-то…

– Ты получишь щедрую плату за свои услуги.

Берхард хитро усмехнулся:

– Только если будет кому платить. Ну, а коли ты, мессир, изволишь издохнуть где-нибудь на середине пути? Кто мне тогда корону баронскую даст?

– Ты говоришь, будто бы у тебя есть другие наниматели, Берхард Однорукий.

Берхард шумно выдохнул – упоминание прозвища уязвило его, да и не могло не уязвить.

– А что, если и так? – жестко спросил он. – Быть может, его сиятельство маркграф Лотар предложит больше?

* * *

Гримберту захотелось запустить глиняной кружкой прямо в ухмыляющееся лицо Берхарда. Возможно, он так и поступил бы, если бы мог предугадать, где оно находится. «Нет, – спустя секунду подумал он, пытаясь расслабить руку. – Не запустил бы. Ему нужен этот наглый тип, считающий себя большим хитрецом, нужен, чтобы добраться до Бледного Пальца. А там… Альбы – и в самом деле опасное место, опытных ходоков они пожирают с таким же аппетитом, как и новичков. Никто не удивится, если обратно он вернется один».

– Ты не пойдешь к Лотару, – спокойно и раздельно произнес он. – Просто хочешь набить себе цену.

– Не пойду? Почему же?

Гримберт загнул один палец, надеясь, что это выглядит достаточно внушительно.

– Я не первый день в Салуццо. Все знают, что старый Лотар не показывается из своего дворца с самой Железной Ярмарки.

– Это верно, – нехотя согласился Берхард. – Говорят, как помилование императорское получил, так и заперся в своих покоях. То ли прощение у Господа вымаливает, то ли стыдно своим подданным на глаза показаться после всего. Иные говорят, и вовсе головой повредился после того, что Паук с его маркграфством учинил. Только мне ведь аудиенцию просить ни к чему, довольно будет сказать пару нужных слов его слугам.

– Возможно, – легко согласился Гримберт, отставляя пустую кружку. – Только ты их не скажешь. Потому что эти слова приведут тебя на плаху быстрее, чем ты успеешь заикнуться о награде. Даже не представляешь, до чего непросто надеть баронскую корону тому, кто уже лишился головы.

Берхард засопел. Его не очень быстрый ум тяжело ворочался в массивной черепной коробке, пытаясь уразуметь сказанное. Гримберт укреплялся в том, что не ошибся в выборе провожатого. Недалек, но скрытен, опытен и обладает звериным чутьем. Только такие выживают и во время мятежей, и в горах.

– При чем тут плаха? – пробормотал он подозрительно. – Что это ты несешь, безглазый мессир?

Гримберт с удовольствием ощутил, как раздвигаются губы. Давно забытое чувство – жизнь давно не подкидывала ему повода улыбнуться.

– Да при том, мой дорогой друг, – почти ласково произнес он, – что контрабандистам в Салуццо полагается смертная казнь. Ты думаешь, если я рыцарь, то глуп, как бревно, а моя голова забита рыцарскими романами и турнирами? Я понял, чем вы занимаетесь, сразу, как только увидел тебя с приятелями в трактире. У нас в Турине таких, как вы, называют «альбийскими гончими». Они шныряют по горам из Женевы в Лангобардию, из Турина в Монферрат, из Прованса в Савойю. Пользуясь тем, что границы многих графств и марок лежат в смертоносных Альбах, они минуют кордоны никому не известными тропами, передавая запрещенные Святым Престолом технологии, секретные донесения и все, что можно продать за серебро. Таких, как ты, не жалуют в графских замках. Расскажи его сиятельству, что ты нашел под Белым Пальцем – и уже через полчаса будешь визжать, пока палач раздирает тебе шею щипцами, проклиная тот миг, когда отказал слепому рыцарю.

Эта тирада, судя по всему, произвела глубокое впечатление на Берхарда. Со сдерживаемым злорадством Гримберт слышал, как тот озабоченно сопит, прохаживаясь вдоль стены.

– Не грози человеку, с которым отправляешься в Альбы, мессир. Как бы не пришлось потом жалеть.

Прозвучало зловеще. Но Гримберт не мог не отметить, что в голосе бывшего наемника послышалось то, что прежде совершенно в нем отсутствовало – уважение. Это его устраивало. Берхард относился к той породе плотоядных хищников, которых бесполезно запугивать – ударят в спину. А вот уважение стоило многого.

– Мы можем быть полезны друг другу, Берхард Однорукий, – как можно проникновеннее сказал он, – если оба будем держаться уговора. Ты отводишь меня к Бледному Пальцу. Я гарантирую тебе баронский титул в Туринском маркграфстве.

Темнота перед глазами тревожно запульсировала. Гримберт знал, что в следующую секунду решится все. Из этого дома он выйдет или победителем, перед которым впервые забрезжит искра надежды, разгоняющая окружавшую его вечную ночь, или проигравшим – и тогда ему лучше никогда не возвращаться домой.

– И чтоб с хорошим виноградником, – буркнул Берхард, – не кислятиной какой-нибудь.

– Лучше, чем у самого епископа!

Берхард засопел. Чувствовалось, что он уже готов был протянуть руку, но что-то в глубине души заставляло его медлить.

– Что еще? – нетерпеливо спросил Гримберт.

– Есть одна вещь, о которой нам надо условиться еще до того, как руки пожали.

– Слушаться и повиноваться во всем? – Гримберт с готовностью улыбнулся, надеясь, что улыбка получилась в должной мере искренней. – Идет. Если ты говоришь мне остановиться и упасть в снег…

Судя по голосу, Берхард не испытывал никакого душевного подъёма от заключенной сделки. Напротив, голос посуровел.

– Ты останавливаешься и падаешь в снег так, будто тебе подрубили ноги. Только это не главное в Альбах.

– А что главное?

– Не лгать.

Гримберт не знал, можно ли сейчас улыбнуться. Судя по тону Берхарда, на шутку это не походило. И скорее всего ею и не было.

– Что это значит?

– Там, наверху, много опасностей, мессир. Много таких штук, что превращают человека в пятно на снегу. В этих горах тысячи троп, да только одна из них вернет тебя обратно живым и здоровым, а остальные – погубят, смекаешь? Поэтому так заведено, что в Альбах люди не лгут друг другу.

Гримберт торжественно приложил правую ладонь к сердцу.

– Клянусь своей бессмертной душой блюсти правду, чего бы это мне ни стоило!