Глава 4
Алексей Анохин шел в гостиницу «Метрополь», где для него был заказан отдельный номер. События последних дней были для него полны неожиданностей.
До этого в Москве Алексей бывал всего два раза и то проездом. После окончания Саратовского военного училища в 1939 году его направили командиром пехотного взвода в моторизованную дивизию, расположенную недалеко от Саратова. Время то было очень суровое, по дивизии, как и всей армии, прокатились чистки, даже его ротный командир, капитан Бороденко, был арестован. И Алексею пришлось вскоре занять его место с получением досрочно звания старший лейтенант. Да и над ним в конце 1940 года был занесен «меч». Однажды его вызвали в особый отдел дивизии и задали сначала, кажется, совсем безобидный вопрос: «Мы слышали, вы считаете Сергея Есенина лучшим русским поэтом? Почему?» – задал ему вопрос особист. – «Так пишет он прекрасно о нашей русской земле! О нашей родной природе красиво пишет…» – ответил Алексей. – «А разве Маяковский не является у нас поэтом первой величины? И Демьян Бедный?» – «У каждого, наверное, свои вкусы», – неопределенно ответил Алексей. Сидящий в стороне от капитана особого отдела человек со знаками различия майора НКВД внимательно слушал их разговор. «Вы, кажется, знаете неплохо немецкий язык? Откуда?» – неожиданно спросил майор. «Так, немного владею. В нашем поселке Яковлевичи, что под Оршей в Белоруссии, было до революции имение барона инженера Корфа, где он соорудил на берегу местной реки Лещи большую плотину, на которой построил потом силовую электрическую гидростанцию. А рядом с ней – тонкосуконную фабрику, куда пригласил специалистов из Германии. Но когда пришла наша революция, большая часть немцев вернулась, хотя многие из них остались работать на фабрике, в основном это были простые слесари и механики. Вот мы и общались с их детьми, учились вместе в одной школе. Так, играючи, многие из нас и выучили немецкий язык». – «А Есенина они тоже читали?» – улыбнулся майор. – «И Есенина читали, и Гёте», – откровенно сказал Алексей. Оперативник нахмурился, а майор неожиданно сказал: «Это очень даже хорошо. Сейчас в нашей дивизии формируется особое подразделение разведки. Есть предложение поставить вас заместителем ее командира. Но для этого мы направим вас на курсы армейских разведчиков. А знания ваши немецкого языка, я думаю, пригодятся в будущей работе…» Больше майор ничего не сказал, сделав знак оперативнику отпустить Анохина.
Так Алексей Анохин познакомился, тогда еще майором, с заместителем начальника штаба дивизии по разведке, Александром Алексеевичем Васнецовым.
За три года Анохин сменил два места службы. Судьба его вела параллельно с продвижением Васнецова, который уже стал подполковником и руководил армейской разведкой 8-го механизированного корпуса, прославившегося в июле 1941 года ощутимыми контрударами на Юго-Западном направлении. Особенно запомнились Алексею контрудары 8-го механизированного корпуса в районе деревень Броды и Дубно. И хотя противник сумел своими подвижными войсками вклиниться в нашу оборону, а 8-й моторизованный корпус, как 5-я и 6-я армии, вынуждены были отступать, но там немцы понесли самые большие потери от начала войны. На счету разведроты, которой командовал тогда капитан Анохин, было пятнадцать языков, половина из которых – офицерского состава. А потом вдруг вызвали Анохина в штаб корпуса и неожиданно отправили в Москву. Ясно теперь, что это было санкционировано командованием не без участия Васнецова.
Алексей Анохин поднимался по ступенькам «Метрополя». В такой гостинице даже и не мечтал остановиться. Он обычный армейский офицер. Что его ожидает потом на этой новой службе? К этому времени у него имелось внутреннее кредо, связанное с событиями 1939 года: «Далеко взлетишь, падать будет очень больно. Чем больше высота, тем мощнее сила удара при падении!»
В полку Алексея некоторые сослуживцы считали везунчиком. В семи ответственных рейдах за линию фронта он участвовал лично, и всякий раз разведчики возвращались с языками. Поэтому и орден Красной Звезды он получил по праву.
Конечно, тяжелый осадок был у всех после быстрого продвижения немцев в первые дни войны. Но рядом с донесениями об одержанных ими победах, захвате больших пространств советской земли, на штабные столы немецких генералов, как грозное предвестие будущего, ложились и сводки с цифрами огромных потерь, понесенных в первых боях, непредусмотренных планами высшего гитлеровского командования.
Москва жила теперь военным временем. Хотя блицкриг, как и план «Барбаросса», захлебнулся к началу 1942 года, но положение на фронтах еще оставалось очень тяжелым. Однако даже такое затишье военной Москвы было непривычным еще Алексею Анохину, привыкшему к грохоту взрывов снарядов и бомб, постоянному хождению по лезвию ножа армейской разведки, где основными компонентами являлось: наблюдение, подслушивание, поиск, засада, разведка боем.
– Алексей! – вдруг на самой верхней ступени лестницы входа в «Метрополь» услышал он чей-то окрик.
– Да? – повернулся Анохин и увидел майора в аккуратной командирской форме, с начищенными до блеска хромовыми сапогами. В руках майора была трость.
– Не помнишь меня? Нечаев Дмитрий, – чуть прихрамывая на левую ногу, майор с протянутой рукой пошел к Анохину.
– Дмитрий! – воскликнул Анохин, у которого сначала появилось нехорошее отношение к этому майору в форме «из-под иголочки».
Но, увидев трость, Алексей показал на нее:
– Что, где и как?
– Да здесь, под самой Москвой, – ответил Нечаев. – А вот ты как здесь? В командировке или как? Наслышан я о тебе и твоих боевых делах от некоторых наших товарищей по курсу.
– Считай, я – в командировке, – сказал Анохин и слегка улыбнулся.
– Тогда заходи ко мне, я тут уже три месяца живу, расскажу, как в столице люди приживаются, – и показал рукой на орден Красной Звезды на груди Анохина. – Видно сразу, что из самого центра фронта. Боевой товарищ!
– Так точно, с фронта.
– Давай сразу зайдем ко мне. Ты на каком этаже квартируешь?
– На третьем вроде.
– На третьем? Ну, так и я тоже. Обычно езжу на лифте, а сегодня у них профилактика. Пехотой пройдемся, это даже полезно для разработки ноги.
В номере класса «Люкс», где жил Нечаев, было очень просторно. В отдельной комнате Дмитрий быстро организовал стол. Достал из шкафа бутылку грузинского коньяка и кольцо сухой полукопченой колбасы. Нарезал ломти голландского сыра. «Неплохо живет еще отдельная Москва», – отметил про себя Алексей.
– На станции «Сходня», под самой Москвой, мы организовали недавно центр по подготовке разведывательно-диверсионных групп. Ну, тебе можно говорить о том, военная разведка, – сказал Нечаев и, сделав рукой оборот над продуктами, продолжил. – А это богатство в наборе подарил мне один наш дипломат, мой хороший школьный товарищ. Да, ты случайно не сменил свой профиль? Сейчас это часто бывает.
– Я по-прежнему – войсковая разведка, – ответил Алексей. – А вся конкретная служба наша теперь определяется командирами.
– Понимаю. Но не будем о том говорить. Можем включать только интуицию, – понимающе улыбнулся Нечаев.
Увидев чуть настороженный взгляд Алексея, пояснил:
– Потому что сюда обычных командированных войсковцев, даже больших рангов, не селят. Это все идет или по линии разведуправления генштаба или руководства НКВД. Я тоже в каком-то роде сейчас в таких войсках, – начал Дмитрий. – Вызвали в штаб и без разговоров направили в особую учебку преподавателем. И не одного меня. И не успели сами даже научиться работать как следует на «Белке», ты знаешь эту рацию, как всю нашу учебку на плацу построили, дали винтовки в руки и – на передовую. Тогда такое творилось под Москвой! Самих тогда нужно было учить многому, а тут враз – преподавателями спецдисциплин сделали. Потом эти бои, и зацепило ногу в одном сражении. А большинство моих курсантов там, к сожалению, полегло. Да и преподавателей более половины.
Нечаев, глубоко вздохнув, посмотрел на часы.
– Должен подойти еще сюда друг мой новый – Пашка Судоплатов. Очень интересный товарищ, вот у кого настоящий опыт тайной войны! Но что-то задерживается, обычно он очень пунктуален, наверное, опять какое-то важное совещание. Встречается с самим Лаврентием Берия, а может даже иногда и с кое-кем повыше.
И Нечаев многозначительно посмотрел на потолок.
– О причинах твоей командировки я не буду больше спрашивать, все равно правду не скажешь. Да и не надо. Меньше знаешь – крепче спишь. Я тебе уже говорил, как очутился в Москве. Правда, служил недалеко, в Загорске. Боялся, что из-за политрука полка, с которым дружил, его недавно арестовали, вызвали меня в Москву. Хотя честнее человека, чем тот политрук, я не встречал в жизни. Потом попал на месяц в разведотдел дивизии. Хотели было отправить в Куйбышев, но внезапно передумали и направили в учебку. – Хорошо бы тебя все же познакомить с Павлом Судоплатовым.
Поговорили еще о сослуживцах.
– Я, Алексей, тоже хочу быть ближе сейчас к фронту. Может, вскорости и придется, потому что идут одно за другим переформирования ведомств и отделов. Сам понимаешь, все это в результате нынешних проблем на отдельных участках фронта. Вот уже здесь, в Москве, замыслили ликвидировать фронтовые агентурные структуры, ответственные за работу с нелегалами за линией фронта. Командиры армий и фронтов недовольны тем, но что попишешь. Там, – Нечаев снова поднял глаза к потолку, – считают это более целесообразным. А ведь за этим стоят сотни подготовленных агентурных работников низового звена, многие из которых прошли учебку во фронтовых разведывательных школах, среди них опытные маршрутники и связники. Командующие фронтами начали жаловаться, что они практически остаются без оперативной информации о положении в тылу противника. А новое ГРУ при Генеральном штабе опаздывает с информацией. После обработки данных в информационном отделе да последующей пересылки сведений на фронты она теряет свою актуальность. Но, Алексей, это дело верхов, давай лучше выпьем за успех.
В этот день Алексею Анохину не пришлось встретиться с Павлом Судоплатовым, хотя впоследствии судьбы их тесно переплелись. В это время готовилось немецкое наступление одновременно на южном секторе и специальная демонстрация сил на центральном фронте. Для весеннего наступления Германия вместе с союзниками выставила на центральном фронте 65 новых дивизий. Но благодаря нашей разведке был раскрыт план гитлеровского командования на летнюю компанию 1942 года, согласно которому противник намеревался нанести главный удар на Кавказ и Сталинград, чтобы, захватив Сталинград, развернуть основную ударную группировку на север, отрезав Москву от тыла и нефтепродуктов, и тут же начать наступление на нее с востока и запада.
Для дезинформации советского командования немецкая разведка готовила операцию «Кремль»: будто направление их удара было не на Кавказ и Сталинград, а на Москву. На том важном совещании в Кремле и присутствовал Павел Судоплатов.
Рассказал тогда Нечаев Анохину и о подвиге комсомолки Зои Космодемьянской, проходившей подготовку в их учебном центре.
– Жаль очень девушку, – говорил Нечаев. – Всего восемнадцать лет и такие испытать муки! На морозе босиком, гады, водили!.. Но ни слова не сказала она о своих товарищах!.. Вот так фашизм в самой красе проявился у нас!
– А мы миндальничаем с ними, – и Анохин рассказал об одной своей операции за линией фронта, когда они захватили полевой немецкий штаб. – Всех расстреляли, прихватив с собой одного офицера. И вдруг оказалась там еще и девушка-немка, работавшая секретарем в этом штабе. В принципе, мы должны были бы ее убить, потому что с двумя языками нельзя возвращаться, есть такое неписаное правило разведки. Смотрю я на нее: совсем девочка – белобрыска, дрожит как осиновый лист. «Муттер, муттер, либе муттер», – шепчет. Пожалел я ее, взял с собой в плен. А на улице мороз трещит под сорок градусов! Вижу, висит недалеко от дверей в блиндаже полушубок офицерский, накинул на нее. Идем мы лесом, а она всю дорогу шепчет: «Зи верден мих тотен?» Что означает: «Вы меня убьете?» – «Найн», – говорю я. А она пройдет шагов сто и снова: «Зи верден мих тотен?» По возвращении к своим получил я нагоняй от начальства за такое откровенное нарушение, но тогда подполковник Васнецов защитил. А эта девушка такую информацию раскрыла, даже тот немецкий офицер удивился.
– Да, – вздохнул Нечаев. – Бывают и такие случаи. Сейчас фашисты немного поостыли, особенно под Москвой. Не получился у них блицкриг, вот и думают, что русский Иван сможет потом добраться и до их Берлина.
– И доберемся, – заверил Анохин. – В этой битве может быть только один победитель. Третьего не дано. А это и поход в их знаменитую столицу.
Глава 5
Как и просил Генка, мать разбудила его на заре. Майский рассвет серой поволокой расстилался по сочным листьям деревьев, мокрым от росы крышам домов и сараев. В деревне одиноко кукарекал петух. Сельчане сейчас редко держали у себя петухов, а если и держали, то прятали в темных глухих сараях, чтобы те своими криками не могли обнаружить куриные насесты, потому что немцы могли в любое время появиться в деревне. Любимой их пищей была курятина.
Генка наспех выпил кружку козьего молока с горбушкой мягкого, только вчера вечером испеченного хлеба, аромат которого заполнил сени, и, прихватив уду с самодельным светло-коричневым ореховым удилищем и жестяную банку с дождевыми червями, сунув ноги в резиновые сапоги с отрезанными по щиколотки голенищами, поспешил за околицу деревни. Обычно он ходил на Днепр с Жоркой, но сегодня дед Трофим забрал внука на болотное торфянище для заготовки торфа. А пропустить эту рыбалку Генке никак нельзя: вчера вечером хромой Пилип Ракита у притока реки Серебрянки наловил целое ведро лещей! Да не мелочь, а в полторы ладони здорового мужика! Жорка тоже, увидев это, едва не расплакался, но дед его успокоил: «Наше от нас не убежит!.. После торфяников вечером пойдем на мое место, з якога я николи не приходив пустым». Что правда, то правда. Дед Трофим никогда не возвращался домой с рыбалки с пустыми руками. Знал тайные места, да и свою приманку на каждое время года имел, и еще нечто такое, за что бабы называли его чародеем. Хотя от этого чародейства никому в селе не было зла. И кролики у деда, содержащиеся на вольном поселении: без загородки в саду, были длиннее и тучнее, чем у всех соседей. Это – факт. А иные говорили, что даже куры у него два раза за сутки несутся, хотя, как утверждал ветеринар Антон Ларионов, такого не может быть. Но откуда же тогда на базар в Копысь дед Трофим почти каждое воскресенье носил ведро яиц? А кур то у него всего с десяток.
К своим прикормленным местам Генке нужно было пройти опушкой березовой рощи. С правой стороны околицы находилось дворище бабки Лукерьи, огороженное ольховым частоколом. Сейчас дворище по периметру поросло сорняками, потому что в последние годы занемогшую бабку Лукерью забирала к себе дочь Галина. Жила она недалеко от Шклова в деревне Староселье. Обычно Лукерья появлялась в своем доме в середине апреля, но, говорили в деревне нынче люди, что сейчас она крепко приболела, может, в этот год и вовсе не приедет. А сорняки, знай свое дело, используя тепло и дожди, вскочили вокруг дворища в самом конце весны на всю силу, и сейчас стали поднимаются ввысь быстрее культурных трав. Правда, все травы теперь опережали ранние одуванчики, желтым ковром застилавшие всю округу.
Отдельно от дворища, немного в стороне от ореховых кустов, стояла знаменитая Лукерьина баня, когда-то любимое место игрищ мальчишек деревни Левки в «Красно-белое». Баня была довольно большая для одного сельского двора, представляла собой своеобразную хату-пятистенку, но по высоте на два венца ниже деревенских хат. Это было знаменитое творение Степана, мужа Лукерьи, работавшего лесником в Копысском лесничестве. И конечно, как говорят люди: «Грех было ему не срубить себе такую просторную хоромину из ежегодного бурелома в здешних еловых лесах…» Дед Степан умер три года назад, и сейчас баня простаивала, потому что топить для себя одной было накладно. А у жителей деревни почти через одного были свои баньки. И часто ходила Лукерья мыться к соседям Павлюковым. Они тоже, не без помощи деда Степана, построили себе крепкую баню, правда, меньших размеров, но с теплым предбанником, сбитым из двойных широких ополок, обрезных сосновых бревен.
Давней мечтой Генки и Жорки, как и большинства деревенских мальчишек, было пойти в партизаны. А почему бы и нет: в этом году они уже должны были закончить шесть классов, а это, считай, можно через год смело идти и на свои «вольные хлеба»?
Отцы мальчишек ушли на фронт, а матери и слышать теперь не хотели о партизанщине. «А кто будет дома по хозяйству нам помогать?» У Генки в семье росли сестрички: Зина и Галя, точно такие же по возрасту как у Жорки – братик Лёня и сестричка Нина. Но Жоркин дед Трофим с бабкой Пелагеей жили всего через дом, пусть и отдельно, но хозяйство, считай, вели они теперь с невесткой общее. И тоже неодобрительно относились они к затее внука насчет партизанщины, хотя два их племянника, старшие на три года, двоюродные братья Жорки, почти с первых же дней войны ушли в партизаны. Да еще и сосед Иван Боровский, тоже старше, этой зимой ушел в лес, хотя в деревне пустили слух будто он «зашел в примаки в дальнее село». Сказки это!.. Кстати, кажется, вчера вечером Иван пришел к своей матери.
«Интересное дело, – рассуждали Генка и Жорка, – война идет, фашисты вокруг лютуют, а мы, биндаки большеголовые, отсиживаемся дома! Да кто нам потом это простит? Когда и самим стыдно думать и говорить о том!» Поэтому Генка и Жорка, втайне от родных, давно стали собирать оружие на местах былых боев, прятать в тайных схронах, запасным из которых был чердак Лукерьиной бани. Слой тресты и листвы на нем был больше полметра толщиной, и под ним можно было свободно запрятать целый арсенал оружия. Генка и Жорка уже приносили сюда ранее пистолет, винтовку, целую коробку патронов для ручного пулемета. Конечно, все оружие лучше перенести в лесной тайник. Но для этого необходимо подобрать подходящий момент, потому что может запросто кто-то подсмотреть.
Идя узкой тропкой к реке по окраине села, Генка машинально глянул в сторону бани, и вдруг ему показалось, что двери предбанника приоткрылись. «От то-то же! – едва не присел от неожиданности мальчишка. – Показалось мне или нет? Может, Колька Кныш там сейчас ползает? Видел же, как мы с Жоркой несли мешок позавчера к баньке. Кныш тогда неожиданно нарвался на них на дороге, ничего не сказал, а глаза хитро защурил».
– Ну, гад, точно выследил нас! – прошипел сквозь зубы Генка. – Ладно, Кнышок, я сейчас тебя там усеку и такое задам по твоей заднице. Покрутишься тогда у меня, гаденыш лупоглазый!
А сам подумал: «Говорил я Жорке: давай занесем оружие в лесной схрон. А он – потом, потом. Вот и получай».
Генка сунул уду в траву, положил рядом жестяную коробку с червяками и, осторожно, прячась за высокими зарослями желтой высохшей прошлогодней травы, стал пробираться к бане. Со стороны деревни его хорошо прикрывали еще и ивовые кусты, росшие у канавы вблизи самой бани, из которой когда-то черпали воду весной для «поддачи духа» на камни.
Генка решил применить любимый партизанский прием: пробраться по углу бани на чердак через открытый к деревне «голубник» (фронтон) и сверху налететь прямо на голову Кныша. «А ты меня отсюда, гаденыш, никак не ждешь! Ну, держись теперь, оторва!»
Бесшумно, ловко цепляясь за выступающие кругляки углов сруба, Генка быстро вскарабкался вверх. На чердаке, открытом с двух сторон, никого не было. Терпко пахло сушеной листвой и пресным запахом льняной тресты. Снизу из предбанника доносился негромкий разговор двух мужчин.
– Что ты не говори, а Вепра не проведешь! Как собака чует он ворога на расстоянии, – убеждал густой, с металлическим оттенком, мужской голос.
– Охотник же! Бьет с пистоля не хуже, как со снайперки. И пистоля у него теперь особая, добре пристрелянная, с бесшумкой. Ты видел, как он из той пистоли у моста двух подрывников-партизанчиков снял? – другой голос был более глухой, человек говорил несколько громче.
– Да тише ты!.. Должен же еще этот сморчок из села подойти за своей ксивой. Недаром же мы тут с самого вечера его тикуем? Вепр нас все равно заставит его здесь ожидать, сколько на то не будет времени. Кто-кто, а ты это знаешь. Да еще и сам придет, если дело наметится особое.
– Это да. Жрать охота, а курить еще больше.
– Перебьешься!.. Ты же знаешь, запаха не должно быть. Парнишка может запросто его учуять. Они такие чуткие эти партизанчики.
– Пусть бы Вепр Графа с Болькой сюда прислал. Так они отсиживаются в теплой берлоге при консервных харчах! Бухарики сопливые!.. И еще этот Лёнька. Ворюга – первый сорт! Не пройдет мимо любого куста, чтобы что не спереть!
– Вот упакуем этого тикунка, потом сразу и перекусим, а может и чарку еще выпить дадут командосы. Вдруг расщедрится Вепр.
– А потом же Вепру о том надо сообщать. Кто пойдет?
– Спичку потянем, кому выпадет, тот и пойдет. А тушенку все равно потом вместе будем жрать.
– Эх, Вепр потом его раскрутит! Матерый, гад! Умеет языки развязывать.
– Развяжешь, когда получишь прикладом по башке да к стенке под дуло поставят! Редко кто перед этим устоит. Помнишь, как в прошлый раз он того мужика из Осиновки раскручивал. Партизан, а струю между ног пустил! И сразу же заговорил. Хуже гестаповца загибает Вепр. А как зовут этого партизаника?
– Да вроде Иваном, но нам нет дела, треснем по башке, свяжем, потом уж дело самого Вепра разбираться с ним. Но что-то хитрое замыслил с ним Грош. Сказал, чтобы мы с ним не переусердствовали. А то за него еще сами получим по башке. Серьезный, видно, тип.
– А если он сегодня не придет?
– Поляк этот Казимир с Фокой нас тогда подменят.
– А жрать то очень хочется сейчас!
– А что тебе впервой так сидеть? Я думаю, и сам Грош, ты же его знаешь, недалеко затихарился. А это неспроста. Помнишь, он нас сюда до самых кустов проводил? И если бы не эти партизаны Бухарика, то, может, и он здесь уже сидел бы.
– Да какие они партизаны? Не лучше нас. Грабят людей и только.
– Тише ты, раскудахтался здеся. Да, спутали нам все эти бухарики.
– А видел, отсюда два пацана шли?
– Так здесь тропа ближняя к реке. Вот они мимо и шастают.
Мысли в голове Генки путались. Кто они, засевшие в бане? И кого ожидают. В подрывников стрелял какой-то Вепр. А может, здесь какая засада? «Хуже гестапо загибает этот Вепр!» Мужика-партизана крутили. И хотят кого-то по башке треснуть. Стоп! Иван, Иван. А не его ли соседа поджидают? Да! Он вечером пришел в деревню, сам это видел. Очень даже может быть! И вообще, про партизан так нехорошо говорят. Надо бы Боровского на всякий случай предупредить.
Генка стал осторожно пробираться к «голубнику». Чуть повернувшись влево, он неожиданно стукнулся головой о средину стропила крыши.
– Слышь, Вацлав, что-то там стукнуло под крышей. Может, кто наверху есть?
Генка даже с испугу присел на корточки.
– Ворона это. Ты помнишь, как они шугали здесь ночью? Или ветер. С двух сторон голубники не зашиты совсем.
– Может… Надолго же этот партизаник где-то засиделся. Возле жонкиной юбки или на мамкиной печке, небось, греется. Иди, иди сюда скорее, голубок милый. Что ты там тянешь кота за хвост?
В горле у Генки пересохло. Хотел было заглянуть в свой схрон, что в углу чердака, но побоялся привлечь внимание. Осторожно, стараясь как можно меньше шуршать, он полез вниз так же, как и залазил, по углу баньки. Затем, пригибаясь к земле, тыкаясь носом о высохшие жестокие стебли пижмы, левой стороной подступавших к деревне, он помчал через Лукерьино дворище задворками к своему двору. И потом сразу же к двору соседей Боровских. Стал стучать кулаком в запертые высокие дощатые ворота. Залаяла собака Мирта. Через некоторое время скрипнул ржавый крюк запора калитки и показалось удивленное лицо тетки Ульяны, матери Ивана.
– Что тебе в такой ранок, Геник? – тихим голосом спросила она, глядя на запыхавшегося мальца, то и дело переводя взгляд на темные, намоченные ранней росой, выгоревшие от солнца, серо-синие штанины его брюк.
– Тетка Ульяна, Иван ваш дома? – облизывая пересохшие губы, перевел дыхание Генка.
– Отчего эта ты взял? – уже шепотом спросила она, оглядываясь по сторонам. – С чего ему дома быть сейчас? Он…
– Тетка Ульяна, мне надо вельми срочно видеть Ивана. Ему опаска большая грозит.
– Нету Ивана, – теперь тетка с тревогой смотрела на Генку.
– Мне надо ему срочно сказать что-то важное. Очень надо!
Выглянув на улицу, тетка взяла Генку за руку и потянула во двор.
– Чего ты кричишь? – зашипела она. – А ты видел нашего Ивана?
– Я не кричу, тетка. Видел вечером на задворках ваших. Хочу сказать, что ему грозит большая опаска.
Из дверей сарая, вплотную стоявшего с задним забором, которые были сейчас открыты, появился Иван.
– Что случилось, Геник? – спросил Иван, жестом подозвав мальчишку к себе. – Откуда ты знаешь, что я здесь?
– Видел вчера вечером, как ты шел задворком.
– Какая мне грозит опаска?
– Иван, в Лукерьиной бане тебя хотят поймать странные люди, – горячо зашептал Генка, вплотную приблизившись к Ивану. – Что-то их разговор очень подозрительный.
– В Лукерьиной бане?! А откуда ты знаешь? – потянул его за руку в сарай Иван. – Откуда ты это знаешь?
– Я… Того… Там был недавно…
И Генка рассказал ему все, что до этого делал на чердаке бани, утаив только о запрятанном оружии. Но постарался передать весь услышанный разговор.
– Так… – присел на большой деревянный ящик, лежащий недалеко от дверей сарая, Иван. – Повтори еще раз.
Рядом с ящиком Генка заметил серую торбу, сшитую из мешковины, наполненную полукруглыми предметами, скорее всего, буханками печеного хлеба.
Значит, Иван действительно собирался уходить из дома. И, возможно, зашел бы в баню. Генка почти слово в слово повторил свой рассказ.
– Спасибо, сосед.
Иван протянул Генке правую руку.
– Только об этом никому ни слова, – в раздумье, медленно растягивая слова, говорил Иван. – Сам тоже пока не ходи к бане. А если можно, лучше понаблюдай за ней. Потом мне расскажешь обо всем. Но сам туда – ни шагу! Понял? Встретимся с тобой завтра вечером у нашего старого мостика, что в Рыжем овраге. Знаешь такой мостик?
– Кто его не знает? – обиженно поджал губы Генка.
– Там и встретимся, – подмигнул ему Иван, поправив ворот своей рубахи, из-за которого выглянула продолговатая коричневая родинка.
Коренастый, широкоплечий Боровский выглядел всегда как взрослый, бывалый мужчина, и Генка даже завидовал ему.
– Проводь-ка еще меня чуток задворком.
– А можно мне сказать об этом Жорке, чтобы понаблюдать вместе с ним? – попросил мальчишка.
– Жорке? Тут такое дело, братан, чем меньше будет знать про то людей, тем надежнее и лучше, – но, увидев кислый вид Генки, Иван, улыбнувшись, сказал, – но если ты очень доверяешь своему другу.
– Жорка наш человек, – радостно воскликнул Генка.
Мать Ивана стояла недалеко от сарая на ступенях крыльца, машинально гладила по голове рябую сучку Мирту и вопросительно поглядывала на сына и соседа.
Иван резко поднялся с ящика, забросив за плечи серую торбу с пришитой к ней веревкой, пошел к задней калитке.
– Ваня, – махнула ему вослед рукой мать. – Береги себя, сынок!
– Все будет хорошо, мама, – ответил Иван, махнув ей на прощание, и тут же вместе с Генкой исчез за калиткой.