Куза тотчас же демократизовал эту все-Румынию; он освободил крестьян от давней крепостной зависимости и сокрушил этим прежнюю силу молдо-валашского боярства. Конституция, общая двум княжествам, начала функционировать, как везде, довольно правильно по форме и, конечно, либерально (разрушительно) по духу.
И что же? Почти немедленно это либеральное, национальное правительство стало закрывать монастыри, разогнало монахов и отобрало издревле пожертвованные этим обителям земли. Тяжесть этой меры падала преимущественно на Греческие Патриархаты и Св. Места, которым были подведомственны («преклонены») эти обители и земли. (Кстати замечу, русское правительство хотя и неудачно, но поддерживало в этом случае Патриархаты, ибо славянское племя не было тут замешано в дело, как в позднейшем движении болгар. В болгарском деле мы были либералами, мы поддерживали болгар против Патриарха, и успех наших славянских питомцев превзошел даже далеко наши желания. В румынском деле «преклоненных» монастырей мы были охранителями и ничего в пользу Церкви не могли сделать.)
Сверх того, в Румынии, вскоре после национального объединения, случилось в миниатюре почти то же, что и в Испании в 70-х годах. Вспыхнуло небольшое охранительное восстание. К Румынии, по Парижскому трактату, отошла от России часть старых бессарабских болгарских колоний. У них были свои особые местные уставы и привилегии, дарованные им Россией. Они желали сохранить эти свои особенности и – восстали. Демократическое конституционное правительство новой национальной Румынии усмирило их оружием и заставило их стать как все, уравняло, смешало их с остальным своим населением.
Видите, и здесь даже, в небольшом размере, отражается это зарево всемирного демократического и безбожного пожара, которого неосторожными поджигателями являются не всегда только либералы и анархисты, а по роковому стечению обстоятельств нередко и могущественные монархи, подобные Наполеону III и Вильгельму I германскому!
Неужели прав был Прудон, восклицая: «Революция XIX века не родилась из недр той или другой политической секты, она не есть развитие какого-нибудь одного отвлеченного принципа, не есть торжество интересов одной какой-нибудь корпорации или какого-нибудь класса. Революция – это есть неизбежный синтез всех предыдущих движений в религии, философии, политике, социальной экономии и т. д. и т. д. Она существует сама собою, подобно тем элементам, которые в ней сочетались. Она, по правде сказать, приходит не сверху (т. е. не от разных правительств), не снизу (т. е. и не от народа)[4]. Она есть результат истощения принципов, результат противоположных идей, столкновения интересов и противоречий политики, антагонизма предрассудков, – одним словом, всего того, что наиболее заслуживает названия нравственного и умственного хаоса!»
«Сами крайние революционеры (говорит Прудон в другом месте) испуганы будущим и готовы отречься от революции; но отринутая всеми и сирота от рождения, революция может приложить к себе слова псалмопевца: «Мой отец и моя мать меня покинули, но Господь восприял меня!»{12}
Неужели же прав Прудон не для одной только Европы, но и для всего человечества? Неужели таково в самом деле попущение Божие и для нашей дорогой России?!
Неужели, немного позднее других, и мы с отчаянием почувствуем, что мчимся бесповоротно по тому же проклятому пути!?..
Неужели еще очень далека та точка исторического насыщения равенством и свободой, о которой я упоминал и после которой в обществах, имеющих еще развиваться и жить, должен начаться постепенный поворот к новому расслоению и органической разновидности?..
Если так, то все погибло!
Неужели ж нет надежд?
Нет, пока есть еще надежда – надежда именно на Россию, на ее современную реакцию, имеющую возможность совпасть с благоприятным для религии и культуры разрешением Восточного вопроса.
Есть признаки не по ослеплению пристрастия, но «рационально» ободрительные!
Но они есть только у нас одних, а на Западе их нет вовсе!
Передо мною книга М. П. Погодина «Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны 1853–1856 гг.». Издан этот сборник четырнадцать лет тому назад, в 74 году, то есть через двадцать лет после Крымской войны. Теперь – скоро 89 год…
Боже! Сколько успехов и сколько разочарований за эти тридцать лет! Успехов внешних, успехов политических и сколько разочарований в своем «разночинном» (смешанном) обществе, в своем освобожденном народе, в югославянах, в их признательности, в их «любви», в самом культурном славизме…
Новые политические друзья; новые враги…
Все изменилось!..
За последние восемь лет – какой всё возрастающий возврат к прежним, вековым русским идеям, но на новой почве, уже разрыхленной европейскими реформами и упорной, до сих пор не умолкающей проповедью либерального прогресса…
Куда мы идем?.. Куда приведет нас неотразимая сила не от нас зависящих общих событий?
Многознаменательная цифра восемьдесят девять – для европейской истории за последние века ее… Ровно два века тому назад Вильгельм Оранский воцарился в Англии. В 1689 году по изгнании Иакова II был издан так называемый «Bill of rights»{14}. Права национальной Англиканской церкви и все главные основы великобританской конституции были утверждены надолго, после тяжкой вековой борьбы. И у нас в том же 89 году – воцарился Петр I. Сто (лет) тому назад и все в том же 89 году Франция, объявивши «права человека», придала как бы легальный характер тому процессу разрушения, которому мы все до сих пор и волей, и неволей продолжаем служить, – освобождая, равняя, смешивая, объединяя, приемами весьма сложными стремясь к психическому обеднению человечества – к идеальному упрощению его в жалком образе «среднего европейца»…
Что готовят нам в грядущем эти последние года истекающего века?
Не готовится ли европейское человечество свести свои последние племенные расчеты для того, чтобы потом еще свободнее прежнего приняться за ту борьбу социально-экономическую, которую, по свидетельству Герцена, Прудон назвал однажды «ликвидацией европейской культуры»?
Не спешит ли вся Европа – и Западная, и Восточная – уничтожить всю прежнюю, веками сложившуюся племенную чересполосностъ свою, которая, препятствуя окончательной равноправности и окончательному смешению, подавляя одних и непомерно возвышая других, так долго обогащала европейский дух разнообразными и сложными антитезами?
Когда будут везде сглажены последние остатки и религиозных привилегий, и сословной неравноправности, и племенных преобладаний, не встретятся ли тогда, по низвержении всех этих задерживающих преград, лицом к лицу, по пророчеству Карлейля, только два элемента – капиталистический «дендизм»{15} и «голод»?
«Электричество положительное и электричество отрицательное…»{16} – как выражается этот английский идеалист…
А беспрепятственная встреча их – это такая гроза, которой люди, быть может, со времен нашествия варваров на Рим не видали…
Но прежде чем встретятся в этом страшном единоборстве капитал (или «дендизм»), ничем идеальным не оправданный, и голодный труд, тоже лишенный всякого идеального представления, необходимо упростить все другие отношения, чтобы они не мешали этой окончательной встрече…
Надо уничтожить скорее в Европе всю ту чересполосность, веками сложившуюся, о которой я говорил…
И все готовятся к этому; все этого ждут!
Чувствуется, что все народы сами как бы желают этого взрыва.