Разряд!.. Ещё разряд!

Крутой чел

В жизни каждого из нас, независимо от его статуса и социальной ответственности, несомненно, встречались яркие личности, которые появлялись неожиданно и были буквально глотком свежего воздуха. Так же неожиданно и по разным причинам они исчезали, успев нас мотивировать и предопределить наши дальнейшие поступки.

О чём может мечтать на дежурстве вечером поздней осени 19-летний фельдшер скорой – прошлым летом неудачливый абитуриент донецкого меда? Все друзья которого сразу после медучилища уже поступили: кто в питерскую военмедакадемию, кто в харьковский фармацевтический, да в тот же ДонМИ на педфак… Он пока только фельдшер и не может себе позволить отвлекаться на мечтания, потому что в ожидании вызова решает задачи по физике из учебника Гольдфарба, которые задала ему репетитор Галина Трофимовна Забрудская. 100-процентное поступление в вуз было гарантировано всем её абитуриентам. Она была талантливым учителем! К тому же в Советском Союзе педагоги, как правило, были достаточно строги и требовательны – и, надо сказать, это чаще всего приводило к хорошему результату. Два поколения учеников Галины Трофимовны могут это подтвердить!

Мой батя и два дядьки рассказывали, что не боялся Касторку (так её звали школьники первого поколения) только дворовый лохматый пёс Джек, которого они запускали в подъезд, когда Галина Трофимовна, не дожидаясь, пока жизнь строго накажет братьев Леушиных и моего деда вызовут к директору, сама приходила посмотреть, чему учат в семье этих «трёх танкистов».

Так что хотя мелкий осенний дождик и навевал, как ему и положено, тоску, цель будущего эскулапа, то есть меня, была ясна и определённа: чтобы вырваться из этого скучного городишки, на следующий год надо обязательно поступить! Иными словами: «Товарищи учёные! Вольт – Ампер – Ом! Паскаль, Ньютон с биномами… Главный академик Иоффе! Я не пью коньяк и даже кофе. Ну, помогите же стать студентом меда!».

В это время врач-терапевт нашей смены Майя Ивановна, коротая время дежурства в горизонтальном положении на кушетке, во сне, наверное, услышала мою мольбу и проснулась одновременно с телефонным звонком.

– Константин Юрович! Вызов в госпиталь! Ножевое!

Поясню молодым коллегам, что в 1990-е годы в медицине происходило то же, что и в стране под названием СССР в эпоху её распада. То есть для того чтобы прооперировать проникающее ножевое ранение брюшной полости с пересечением ворот печени, сопровождающееся острым массивным кровотечением, пострадавшего надо было из военного госпиталя Славяногорска отправлять на операцию в Славянскую горбольницу, потому что военврачи по ночам не дежурили, а вместо этого подрабатывали в том же Славянске.

Итак, ногу в стремя, Май Ванну – в дальний угол салона, и вот уже наш уазик через КПП въезжает на территорию воинской части и по кровавым следам с сумкой «неотложки» в руках я врываюсь в нестерильную операционную.

На полу на носилках лежит в луже крови мужичонка: бледный, что больничная простыня, со слабым пульсом на сонной артерии и почти уже не дышащий. Рядом с пострадавшим вижу незнакомого доктора, который особо не суетится «под клиентом», но толково руководит всем процессом, – похоже, это анестезиолог. И очень хорошо, что я уже не один, и терапевт Май Ванна здесь совсем не нужна – ехала бы домой к внукам…

Открываю сумку «неотложки».

– Обезболивать будем? У меня есть промедол!

– Давайте, коллега, пока ещё не поздно! Скажите, пожалуйста, в скорой есть инфузионные растворы и вазопрессоры^[12]?

– Да, конечно!

– Очень хорошо! Вену поставили? Пульс на сонной есть? АД не определяется? Так его и нет… Девочки, всем спасибо! Поехали, коллега! Я подышу… (ручным мехом Николая Ивановича Пирогова – ИВЛ времён Крымской войны).

И так всю дорогу этот высокий и худой как жердь неопределённого возраста чел в колпачке имел вид спокойный и невозмутимый. Правой рукой методично дышал, пальцами левой контролировал пульс на сонной артерии, а в процессе ресусцитации^[13] поинтересовался:

– Какая клиника сегодня принимает ножевую травму?

«Склифософского или Джанелидзе? Ты чё, в Питере, дядя?!..»

Я вошёл в раж и, измазавшись в крови, с помощью салфеток и бинтов зажимал раненому фонтанирующую кровью пробоину в области правого подреберья, переставлял капельницы (вернее – струйницы) с физраствором и полиглюкином^[14] (не взыщите: 90-е!), после одобрения: «Да, коллега, вводите!» – через венозный катетер вводил что-то ещё и ёще, но больному, как тому лосю, было всё х***вей и х***вей…

Май Ванна, сжавшись в углу, тоже участвовала в процессе:

– Дывысь, шоб чемодан не впав! (Смотри, чтобы не опрокинулся чемодан и не разбились ампулы! Как потом списывать будем?)

Вспомнив бабушку Майю Ивановну, которой впору было бы внукам сказки на ночь рассказывать, а не рассекать с командой ночного дозора по донецкой степи, хочу поблагодарить своих коллег, которые в процессе реанимации садятся за компьютер описывать тяжесть состояния больного, фиксируют на диктофон мат-перемат Леушина со товарищи, по минутам списывают наркотики и псхихотропы и впоследствии не имеют вопросов со стороны администрации лечебного учреждения. Наверное, доживи Майя Ивановна до сегодняшних дней, она вполне комфортно чувствовала бы себя в нашей оптимизированной медицине.

В приёмном отделении Славянской ЦРБ нас встретил хирург, сразу понявший, что прогноз – неблагоприятный.

– ЧТО вы мне привезли?! – И тут же закурил.

Но ночной дозор продолжал сердечно-лёгочную реанимацию в приёмном отделении: анестезиолог правой рукой дышал мехом, а левой пытался выбить сигарету из пачки, фельдшер не унимался и, стоя на коленях, качал больного, Майя Ивановна писала сопроводок.

Наконец – фельдшер: «Куб адреналина – и всё!» Анестезиолог: «Вы уверены, коллега?» Хирург: «Ребят, да тут давно уже всё!» Анестезиолог: «Мой коллега пока так не считает!»

Хирург чиркнул зажигалкой. Анестезиолог помотал головой.

– Сейчас перекурим, подожди немного…

Фельдшер: «Пульса на сонной нет, зрачки широкие без фотореакции. Всё, прекращаем реанимацию!» Анестезиолог: «Вы уверены, коллега?» Фельдшер: «Да».

Анестезиолог – хирургу: «Вопросы есть?» – «Вопросов нет!». Фельдшер: «Тело оставляем, сами возвращаемся! Майя Ивановна, вы всё списали?»

По дороге домой Майя Ивановна ехала в кабине с водителем: там было «тэпло» и «не палыли» (не курили). Мы с новым коллегой наконец познакомились – в том же салоне со ставшим скользким полом.

Виктор Ильич (так звали анестезиолога) первым пошёл на контакт и рассказал, что приехал работать в Славяногорский госпиталь из ленинградской Военно-медицинской академии, потому что устал от большого города и хотел бы спокойно доработать до пенсии и умереть на родине.

Вид у него в 47 лет и впрямь был несвежий.

– Родом я из здешних мест. Подростком получил травму и ослеп на один глаз, от чего сильно комплексовал. Тоже, как и ты, окончил Артемовское медучилище. Когда узнал, что в Ленинграде делают операции по восстановлению зрения, оставил записку сел на поезд и уехал в Питер, просто сбежал из дому. Полгода проработал фельдшером, потом поступил в мединститут. По окончании не знал, по какой специальности идти в интернатуру. Но повезло, получил распределение в Военно-медицинскую академию на кафедру анестезиологии-реаниматологии. И там уж отвёл душу: работал под руководством (он стал перечислять корифеев, кого – уже не помню), написал несколько статей. Оперировать глаз времени всё не было, так на всю жизнь и остался одноглазым (про себя я потом так его и называл). А сейчас – устал, хочу спокойно пожить на родине. Правда, мои (жена и дочки) не хотят переезжать.

– Я вот тоже думаю…

– Да, я заметил, знания и хватка у вас есть (иными словами: достал меня вопросами и качал до тех пор, пока сам чуть не помер). Вам, коллега, поступать надо обязательно!

Потом я напросился к нему в операционную. Виктор Ильич, не моргнув правым глазом (потому что левый отсутствовал), дал добро. И, читая в электричке «Руководство по анестезиологии» Бунатяна и «Руководство по реаниматологии» Дарбиняна, я стал один-два раза в неделю приезжать в госпиталь на операции. Помню, что работал В. И. незаметно для хирургов: солдат заснул – проснулся – экстубировался – поехал в палату. Ничего особенного, несмотря на четырёх-пятичасовую резекцию желудка по Бильрот-2. После операции в ординаторской мой первый учитель по анестезиологии закидывал на стол ногу на ногу – прямо на стопку историй болезни и закуривал беломорину. Чёрт одноглазый!

Я тоже хотел таким быть. Сейчас, имея 20 лет стажа в анестезиологии и реанимации и «синдром выгорания», мысленно задаю ему вопросы: «Что ж в госпиталь хирургов-то не вызвал? Надо было больного с ранением воротной вены, истекающего кровью, 40 минут трясти в скорой?! Чего не заинтубировал, центральную вену не поставил, а, дядя? Приехал спокойно доработать и умереть на родине, а тут вдруг “война в Крыму, всё в дыму” и фельдшер в теме! Просто исполнил ритуальный танец: сопроводил больного в последний путь – и всё?»

И благодарю – тоже мысленно: «Пока мой коллега уверен, что у больного, несмотря на всё, есть шанс на выживание, – надо продолжать реанимацию!» Иногда работает. А уж «Спасибо, коллега!» помогает всегда – независимо от возраста и статуса. А как профессиональную ответственность повышает…

От сессии до сессии… пьют чай студенты весело!

Известно, что от сессии до сессии живут студенты весело. Если, конечно, они настоящие студенты (например – как мы с братом): науку схватывают на лету, живут в общаге, на занятия ходят нерегулярно, прогуливают или просыпают лекции, потому что где-то крутятся (подрабатывают по ночам или торгуют) – и в результате имеют неотработанные «нб» («не был») и, как следствие, недопуск к сессии.

За разрешением отработать всем разгильдяям надо было идти в деканат, объяснять причину пропусков, или предъявлять справки о болезни с синими печатями либо о донорстве (в пределах одного объёма циркулирующей крови, разумеется), или так расстараться, чтобы о тебе позвонили на кафедру и при пересдаче ты мог сказать преподу, от кого ты… И твои проблемы решены!

По мере возможности каждый студент, если, конечно, он настоящий студент, выбирал свой вариант. Не в обиду коллегам замечу, что хорошие мальчики и девочки, живущие в нынешнем Днепре дома, с родителями, без вечной проблемы, где взять бабло, нами, оторвами, студентами не считались. Ну да ладно: короче, слушайте.

Невероятное события произошли в то время, когда уже были сданы два главных предмета первого курса: анатомия и «гиста» (гистология), я перешёл на второй курс, т. е. задержался в мединституте, хотя его почему-то переименовали в ДГМА. Как известно, со второго курса студенчество только начинается: уже необязательно зубрить, можно и погулять, и подработать. И начались мои дежурства в реанимации хирургического профиля, но с элементами психиатрии. Помню, как после замеров АД^[15] аппаратом Рива-Роччи и ЦВД^[16] аппаратом Вальдмана, выполнения инъекций и подключения капельниц, я не мог найти одного больного, прооперированного по поводу прободной язвы желудка, у которого на третий день после операции развился синдром отмены с делирием, и он всё ждал, что вместо ватки, смоченной спиртом для укола, ему наконец принесут хоть немного выпить – только лишь для того, чтобы поправить здоровье. Потеряв надежду на добрых докторов, он спрятался за дверью с металлическим судном, решив, наверное, подкараулить старшую медсестру со склянками заветного лекарства, но дождался профессора Е. И. Калигуненко с врачебным обходом! Елена Ивановна получила легкий сотряс, больного седатировали и мягко зафиксировали в койке, а вечером мы уже принимали пострадавших в ДТП.

В другой раз на дежурстве перепуганный медбрат, вдруг потеряв субординацию, начал громко звать врача-реаниматолога, но почему-то по фамилии: «Рыбалкин!». Охреневший Андрей Александрович выбежал из ординаторской и увидел, как подоспевший раньше него хирург обнял матрасом и зажал в углу здоровенного голого мужика после панкреонекроза^[17], с дренажами в животе и с разбитыми бутылками-звёздочками от капельниц в руках.

Матрас был толстый, и разбитое стекло оставалось в поролоне, пока в шприц набиралась спасительная «галка» (галоперидол^[18]).

После таких дежурств в серое время года, следуя на учёбу под моросящим дождиком, я держался до последнего, но ноги сами поворачивали налево, в общагу, – и я отрубался на две пропущенные лекции, именуемые студентами всех днепровских вузов «лентами». «Нб» – допуски – отработки, потом снова «нб», а по мере их накопления – ненавязчивые просьбы нормальных преподов немного помочь с ремонтом или переездом в другую квартиру, как правило – заканчивающиеся застольем и заверением, что с «патанатомией, если вы, к примеру, знаете, что такое “литопедион”^[19], у вас проблем не будет, а биохимические формулы цикла Кребса^[20] просто понять нужно – и они сами запомнятся».

Да, на других кафедрах проблемы были, но они как-то решались. Замдекана, добрый микробиолог Владимир Николаевич, спрашивал меня уже как своего, немного шепелявя:

– Тебе кто «нб» поставил? Д`цент Мякушкин? (Нормальная физиология.) Катя, выпиши Леушину допуск, ему (плохой) Мякушкин опять «нб» влепил!

А ведь я опоздал всего-то на пять минут и просто попытался открыть дверь: я ж не знал, что он уже запер её на ключ… После нескольких энергичных попыток проникнуть в аудиторию я чуть было не выломал эту преграду между собой и знаниями, и Мякушкин выгнал меня с практических занятий до конца семестра, а увидев на лекции, начал задавать вопросы на засыпку. Я, как мог, выкручивался, но на его последний вопрос: «Леушин, что это вы там шепчете? Я ведь по губам хорошо читаю!» – так и не ответил.

И биохимия мне никак не давалась. После ночных дежурств в реанимации цепочки цикла Кребса никак между собой не соединялись и мой аэробный гликолиз^[21] всё сбивался на анаэробный^[22] путь с двумя АТФ вместо ожидаемых 36, что, как известно, приводит к недостатку кислорода, вызывающему учащенное дыхание…

Преподаватель по биохимии – ничего так себе женщина – похоже, уже готова была сама отдаться, так я её достал своим быстрым циклом превращения холестерина в тестостерон!

Итак, второй семестр второго курса. Началась общая хирургия с базой в ЖД больнице и кафедрой на 2-й Рабочей: добираться из центра – не ближний свет.

Я как-то не сразу понял, что препод по общей хирургии не такой «академичный», как другие кафедралы: худой уставший старик с обвислыми седыми усами, страдающий язвой желудка, закончив 3–4-часовую операцию, занимался с нами на 4-й, последней ленте. Фамилия его была хорошо знакома нашему старшему поколению – Хрущёв. Сначала он выпивал но-шпу от желудка и, тут же закуривая, спрашивал про дезинфекцию рук хирурга по Спасокукоцкому^[23] – Кочергину^[24] (наверное, памятуя своих однокашников). Под действием анальгетиков и спазмолитиков он терял нить разговора, и дальше шли размышления на вольные темы с уклоном в абдоминальную^[25] хирургию. Меня спасало то, что некурящие мальчики и девочки, невольно вдыхая табачный дым и постигая хирургию в теории, задавали деду вопросы и – главное – заслоняли кресло, на котором спал я, уставший от ночной практики в реанимации-анестезиологии Больницы скорой помощи.

Потом я, набрав ночных дежурств, вообще забил на общую хирургию и не приезжал несколько раз подряд. А что? Система ведь отлажена: пропуск – «нб» – допуск (украл – выпил – в тюрьму!). Я ж настоящий студент, джентльмен удачи!

На всякий случай утроил свою кровопотерю (из одной донорской справки на цветном ксероксе сделал ещё две – методист Катя в деканате как-то даже обратила на меня внимание, но я постарался включить «бледного астеника»). Всё нормально, в режиме стресс-нормы, сдам всё на последнем занятии! И тут началась череда непредвиденных событий.

На последнее занятие Хрущёв не явился сам, устал или заболел – уже не помню, это неважно. Доброжелатели из хороших мальчиков и девочек передали мне, что он всё закроет на зачёте 7 июня. Я на время успокоился. Но про 7 июня я сначала забыл, а потом, вспомнив 6-го, забил, потому что случилось то, о чём в 90-е пел вездесущий Шуфутинский: «Две погасшие свечи снова вспыхнули в ночи, и шальная искра вновь в душе зажгла любовь» – и я поехал на свидание в другой город, как всегда – без билетов.

Вернулся, а мне и говорят: Хрущёв нам (т. е. хорошим студентам) зачёт поставил автоматом (видать, дед и впрямь уработался), а тебе просил передать, что не поставит: мол, пусть идёт на кафедру. Хорошенькое дело! Зачем же тогда мне отрабатывать, если зачёта всё равно не будет?

Но жизнь была бы скучна, если бы у меня в Днепропетровске не было дяди Левы! Ох уж эти вездесущие еврейские родственники… Сейчас я вас с ними познакомлю: короче говоря, троюродная сестра нашей мамы, тетя Галя, прожив одинокую жизнь в Тюмени, приехала в Днепропетровск к другой моей тете, самой любимой, – Вале, и они придумали выдать вышеупомянутую бездетную тетю Галю за друга детства моего дяди Толи – вдовца дядю Леву. Дядя Лева оказался маленьким, сутуленьким, но очень подвижным и смышлёным доброжелательным евреем, который, ко всем его достоинствам, не занимался ростовщичеством – т. е. ежемесячно занимал нам с братом на двоих 10 гривен до зарплаты, потому как на стипендию настоящие студенты не рассчитывали. Во время наших визитов с единственной целью занять денег он сначала кормил нас ужином, обстоятельно спрашивая, как дела, в который раз рассказывал, как ему оперировали грыжу во 2-й Рабочей больнице, и приговаривал за чаем: «Я там всех знаю, если надо помочь – обращайся».

Разговор обычно начинал утомлять, и надо было решаться. Дядя Лева, вы хороший, но у меня другие проблемы: дайте же наконец денег до зарплаты! Дальше по протоколу: «Это тебе или Серёже? (Либо Косте – смотря кто пришёл за деньгами.) А Серёжа (или Костя) не обидится, если я сейчас тебе дам денег?» Боже, какой же вы, дядя Лева, наивный! У нас же чёткий график, кто в этом месяце к вам идет за деньгами, а кто в следующем! Если мы с братом уже последний сухарь пополам ломаем, так кто на кого обидится? Давайте, вытаскивайте побыстрей десятку – и я поехал, утомили уже, честное слово! При этом он никогда не спрашивал, когда отдадим. Давал в долг, как будто просто помогал бедным родственникам. Спасибо, дядя Лёва, и здоровья вам сегодня, на 9-м десятке!

Но вернемся к неотработанным «нб» по хирургии. Всё лето после второго курса я ждал, что меня вызовут в деканат, спросят про несданный зачёт по общей хирургии, а после просто отчислят. Как же можно переходить с курса на курс без зачёта?

Фото из открытого источника

Каникулы я проработал в реанимации медбратом. Во всей 6-й общаге на 1-й Победе кроме нас с братом жили ещё в 2–3 комнатах. Особенно жизнь кипела где-то на 11–12 этаже: вечером там под шансон кто-то кому-то обещал: «А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь, если вспомнишь меня – забудь, а вернёшься – меня здесь нет…», потом летели вниз и разбивались бутылки, а теплой летней ночью из раскрытого окна раздавались протяжные женские стоны. Мой брат Серега, студент строительного интитута, днем чертил несданный сопромат^[26] или ЖБК^[27], через ночь разгружал самолеты с сигаретами из Лиссабона, а в перерывах перманентно знакомился с нашим новым соседом – Русланом, которому дали разбитую комнату напротив нашей, и он каждый день занимался ремонтом. Я тоже работал по летнему графику – сутки через сутки. Днем отсыпался, а ночью также знакомился с соседом, который мог до утра не переставая травить байки и анекдоты вне зависимости от количества выпитого. И было непонятно, от чего иногда вдруг так хочется отлить – от пива или от очередного случая из практики (Руслан тоже поработал в психонаркологии).

Через неделю нам, постоянным клиентам Нагорного рынка, на заказ «как всегда» сперва выставляли по две бутылки «Черниговского», потом ещё по две, потом… мы уже не считали, и только под утро я расплачивался как заправский ветреный поэт, вдохновенно подписываясь от его имени.

Так лето красное и пролетело. И что дальше? На третий курс без зачёта? Вы серьёзно? Так не бывает! К счастью, меня в который раз спасло то, что опять очень вовремя «две погасшие свечи снова вспыхнули в ночи», и утром 1 сентября, дабы избежать позора отчисления на академической линейке, я снова уехал в другой город, как всегда – без билета, отдохнуть душой и телом после летней пахоты в реанимации. Тем более что меня, оказывается, там снова ждали. Как хорошо, что тогда не было смартфонов и всяческих мессенджеров – и каждая встреча была непредсказуема!

Возвращался рано утром 4-го – и на привокзальной площади почему-то первым подошёл 7-й трамвай вместо 1-го. Но, поскольку он тоже шел до Нагорки, я сел в него. Дремал недолго, проснулся от того, что трамвай резко затормозил и упала моя сумка.

– Вот блин, трамваи водить не умеют! Почему не едем?

– Там человек на рельсах, переехали по ходу!

– Так, где? Да, похоже на то: кровопотеря, травматическая ампутация правой ноги и левого предплечья. Мужики, давайте снимайте ремни, сейчас жгуты наложим! И в скорую звоните, срочно! Сознания нет, один зрачок шире другого и на фонарик не реагирует, пульс на сонной артерии слабый и редкий. Диагноз ясен: эпидуральная гематома^[28], кровопотеря и травматический шок!

Сдал «скорикам» и поехал в другом трамвае. Женщина рядом взяла и пересела, бабка почему-то подозрительно смотрит. Е-моё, я ж без перчаток был и руки не вытер! Короче, граждáне, освобождайте свои кошельки, снимайте кольца, серьги и часики!

В общаге я привел себя в порядок. Надо сказать, что ситуация на рельсах привела меня в стресс-норму – и я бодро пошёл в мединститут. Важно было по реакции хороших мальчиков и девочек на моё появление понять: отчислен ли? У меня отлегло от сердца, когда один из мальчиков радостно воскрикнул: «Костя, а ты знаешь, сколько тебе “нб” поставили?» А девочки защебетали: «Как теперь будешь отрабатывать?»

Я готов был обнять хороших мальчиков и расцеловать хороших девочек!

На третьем курсе общая хирургия продолжилась, но вёл её уже не Хрущёв. Несмотря на всю абсурдность ситуации, я размышлял, как всё-таки сдать этот злополучный зачёт за второй курс. Узнал, что Хрущёв по субботам является на обходы в свою ж/д больницу.

Я пару раз собирался к нему приехать, покаяться и сдать этот зачёт. Но каждый раз в субботу утром я садился в троллейбус маршрута «Б», проезжал несколько остановок и понимал, что, наверное, надо было сесть в «А», но сил после вечера пятницы хватало только на то, чтобы ехать в одном троллейбусе – и то без пересадок.

После нескольких безуспешных попыток я понял, что маршрут «А» для меня закрыт, и – в омут с головой! – начал жить как нормальный студент. Наш новый друг Руслан с моим Серёгой играли на гитаре – и мы начали ходить в гости к девушкам, умницам и красавицам, к тому же настоящим студенткам. Наконец, уже под конец первого семестра третьего курса, на практике в ж/д больнице я увидел своего бывшего преподавателя по хирургии и не сразу узнал его.

Видимо, и впрямь язва доконала: Хрущёв похудел, осунулся и, увидев меня, уже не вспыхнул праведным гневом. Поняв, что в таком состоянии он будет готов к контакту, я подошёл к нему и поздоровался:

– Здравствуйте, Иван Владимирович! Как ваше здоровье? Вы у нас вели хирургию, помните?

Бедный Хрущёв уже, наверное, забыл, кто я такой, поэтому спокойно ответил:

– Приезжайте ко мне на следующей неделе, мы с вами обо всём переговорим.

– Мне бы зачёт… (Только не спрашивайте, за какой курс!)

– Принесите допуск с деканата!

Какой, на хрен (прости Господи!), допуск за неотработанные «нб» второго курса, если я сейчас на третьем? Что мне в деканате на это скажут? Тут даже добрый замдекана Владимир Иванович со своими диплококками^[29] не поможет! Ладно, приеду с новыми знаниями, а вместо допуска в знак благодарности привезу лекарство, так сказать – «от чистого сердца». Так что зовите своего лепшего друга доцента Тымчука, накрывайте стол и ждите, за мной не заржавеет!

Я таки запомнил, где маршрут «А», где «Б». Подготовился основательно: в очередной раз пролистал учебник «Хирургические болезни», купил три снаряда: бутылку шампанского, бутылку беленькой и бутылку коньяка. Всё, поехали!

Захожу на следующей неделе: стук-стук, можно? Только осторожно, потому что мой Хрущёв сидит скрючившись и смотрит куда-то в сторону, а на столе вместо пепельницы открытый «Алмагель» с анестезином^[30]. Значит – обострение язвенной болезни.

Рядом, на «моем» кресле, сидит его коллега доцент Тымчук и, не отвечая на моё «Здрасьте!», сразу спрашивает: «Зачем пришёл?» – «Я бы хотел отработать пропущенные занятия!» – «Допуск с деканата есть?» – «Мы с Иваном Владимировичем обо всём договорились. Но если он себя плохо чувствует, может, вы у меня примете?». И для подтверждения слегка встряхнул сумку – раздался легкий перезвон. «Уходите!» Что-о-о? Может, они плохо слышат? Я встряхнул сумку сильнее. «Приходите с допуском!» Да е-моё, что же это такое?! Я чуть не разбил бутылки в сумке. «Допуск с деканата!» – прохрипел дед Хрущёв. Всё ясно – вам сейчас нельзя. Я вышел.

Наверное, не надо рассказывать, где разорвались снаряды? Наша общага на 1-й Победе, к счастью, не пострадала.

Скоро я понял, что совершил первую врачебную ошибку, и не только по общей хирургии, но и по пропедевтике^[31] хирургических болезней зачёта не заслуживаю. Предлагать алкоголь язвеннику в стадии обострения – всё равно что больному с острым инфарктом в кардиогенном шоке дать прикурить. Между тем болезнь моего преподавателя прогрессировала, он уже лежал на койке в хирургическом отделении. Я, грешным делом, стал думать, как в случае отрицательной динамики облегчить ему уход в мир иной. Ведь неспроста так мучается. Видимо, слишком много настоящих студентов повидал на своём веку. Наверное, надо прийти с передачкой (творожок сладкий или кефирчик для стула), напомнить о своём несданном прошлогоднем зачёте и дать возможность… Короче, перед неотвратимым exitus letalis помочь снять грех с души (простите, православные, что хотел заменить собой священнослужителя!).

Тем временем старому хирургу стало ещё хуже, о чём мне сообщили хорошие мальчики и девочки: «Костя, ты знаешь, что Хрущёв уже в реанимации?» Так, всё, надо решаться! Я купил нежирный творог и однопроцентный кефир. В реанимацию не пускают? А я работаю медбратом в реанимации (не спрашивают ведь, в какой больнице!), сейчас как раз на практике.

Хрущёв лежал в двухместной палате, с катетером в подключичной вене и капельницей, на моё появление не отреагировал – наверное, ему было уже всё равно или не узнал меня в маске. На второй койке расположился с газеткой его друг-хранитель доцент Тымчук.

– Здравствуйте, Иван Владимирович, как ваше здоровье?

– Ничего, спасибо.

Я вижу – совсем ничего ему бедному уже не светит. Допмин^[32], что ли, капается в подклюк?

– Помните, я хотел вам сдать, но вы попали в больницу?

– А, это снова вы… Принесите допуск с деканата!

– Но я сейчас на третьем, а зачёт за второй, творог нежирный и кефир одно…

– Допуск с деканата… – прохрипел дед.

– Уходите, не мучайте его! – хлопнул газеткой Тымчук.

Видимо, мой Хрущёв, как и его всем известный тезка, хотел умереть коммунистом. Я отпустил ситуацию, а зашедший настоящий медбрат этой реанимации прибавил допмин в капельнице.

Прошёл Новый год. Начался второй семестр третьего курса, несданный зачёт за второй курс спрятал от декана, наверное, Николай Чудотворец (я его сам просил!). В апреле было тепло, и, несмотря на прошедшую Пасху, хорошие мальчики и девочки принесли очень неблагую весть: «Костя, тебе Хрущев зачёт так и не поставил? А ты знаешь, что уже некому? Он умер!»

Как же так? Умереть, не завершив дела земные? Как ему теперь там, на небесах, а? Мне-то, мне что теперь делать?

Я понял, что ситуация вышла за пределы понимания: заканчивается второй семестр третьего курса, а у меня нет зачёта за второй семестр второго курса. Впереди экзамен по общей хирургии. Непонятно, почему на кафедре до сих пор не видят несданный зачёт, но это непременно обнаружится перед экзаменом – и что тогда? Сейчас я понимаю, что хорошие мальчики и девочки хоть и не были мне друзьями (напротив, при случае желали мне «всего хорошего»), но декану меня не слили. Респект!

Итак, диспозиция: Хрущёва (ни того, ни другого) уже нет в живых. Зачёт ставить некому. Идти в деканат можно уже только с вещами. Единственный выход – это самому себе поставить зачёт. И я был уже почти готов к этому, как вдруг… К операции я привлёк своего проверенного кореша Саню – мы работали в одной реанимации, он учился курсом старше, был опытней во всех отношениях и предложил взять в разработку двух девушек-медсестер, которые кроме работы в больнице ещё и подрабатывали лаборантками на этой злополучной кафедре хирургии. Девушки, кажется, были сестрами, поскольку походили друг на друга милыми лицами, длинными ногами и узкими талиями, обе с длинными волосами. Саня явно увлёкся своей идеей.

– Костик, давай только сразу договоримся: моя светленькая, твоя – чёрненькая, лады? Тогда тащи две бутылки шампанского, и всё будет в ажуре! Повод? Друг не сдал зачёт по хирургии, давайте же выпьем за любовь и дружбу и сами ему поставим, хороший ведь парень, а?! Где ключи от сейфа с журналами за второй курс?

– Сань, ты уже выпил, что ли?

– Нет, правда: они сегодня как раз дежурят в химии (терапии). Если ключи не отдадут, может, сами отдадутся? Попытка – не пытка. Пойдём, хоть на чай напросимся…

Короче, на чай мы напросились, но к делу без шампанского (на работе ведь!) так и не приступили. А на следующий день утром я поехал на работу, и вдруг навстречу – мой дядя Лева.

– Здрасьте, дядя Лева!

– Здравствуй, Костя! Как дела, почему не заходишь? (Так с деньгами сейчас нормально, зачем мне ваши еврейские разговоры с подтекстом?) Помощь не нужна? Мне ведь там грыжу оперировали, я всех на кафедре знаю!

– Дядя Лева, тут такое дело, надо зачёт сдать…

– Знаешь, Костя, приходи ко мне завтра вечером, проговорим.

За ужином дядя Лева сообщил: в субботу на кафедре будет женщина – Галина Васильевна, скажешь, что ты от меня, она решит твои проблемы.

Приезжаю на кафедру и – прямо с порога:

– Здравствуйте! (Эта, что ли, очкастая мымра – Галина Васильевна? Бейджиков тогда ещё не было.) Я Леушин!

– ???

– Я от Льва Иосифовича!

– ???

– Вы ему грыжу оперировали. Мне бы зачёт поста…

– Я по звонку не принимаю!

Быть не может, дядя за ужином под столом сам показывал, где вы его порезали! Я быстро прикинул, что очкастая могла и забыть, и повторил негромко, но уверенно, глядя ей в стекла -14–16 диоптрий: