Прошлое. Настоящее. Будущее

Понятно, что идея Севера, к тому же являющегося столь популярной в кругах философов-традиционалистов мифологемой (и одновременно символом), не могла не возбудить пророческих мечтаний о грядущем месте России в мире. Подлинный русский национализм может покоиться лишь на двух равновеликих идеях – внешнем и внутреннем суверенитете русской нации и внешнем и внутреннем суверенитете русской цивилизации. Без утверждения русской самобытности мечта о русской самостоятельности стоит не дорого.

Отношение К. Крылова к Западу было двойственным. Он его ненавидел и презирал как извращение человеческого духа, что особенно ярко выразилось в одном из самых злых его текстов – антиутопии «Новый мировой порядок». В то же время – он восхищался эффективностью Запада и никогда не считал, что мы сможем превозмочь «их» только потому, что мы духовнее. Мы должны быть умнее, жестче, безжалостней, эффективней, чем они.

Как националистический публицист Крылов, порой, уклонялся, преимущественно под внешними влияниями, в сторону переоценки национального суверенитета, трактуя его в чисто западническом ключе. Однако идея Севера, логика Четвёртой этической системы, сформулированная Крыловым столь ярко, давала установку на необходимость утверждения суверенности и самобытности русской цивилизации.

Важной идеей Крылова, органично вытекавшей из его мировоззрения, было понимание того, что наряду с нормальной этикой в человеческих обществах существует и ненормальная: «я буду делать другим то, чего они мне не делают» (с отрицательным знаком, – положительного варианта он, увы, не хотел видеть). Это этика варварства (есть ещё близкая к ней этика паразитизма). Та последовательность, с которой он указывал на существование у цивилизации системных врагов, а не только «недоразвитых» или «инакоживущих», была просто поразительна.

Варварство. «Народы-диаспоры образуют нечто вроде промежуточной зоны между цивилизацией и её противоположностью, то есть чисто паразитические сообщества, использующие для достижения своих целей насилие и обман. Такого рода сообщества мы будем именовать варварскими, а соответствующее поведение – варварством.

Мы… полагаем, что варварство тесно связано с цивилизацией, и даже (в некотором смысле) порождается ею. Более того, варварство – вторичное (по отношению к цивилизации) явление. Кроме того, варварство вполне способно стать одной из основных исторических сил достаточно близкого будущего – и такой шанс ему предоставляет именно наступление мировой цивилизации. Варварские сообщества следуют «антиэтическим» законам зла. В подавляющем большинстве случаев речь идет о насилии: “Я буду вести себя по отношению к другими так, как они не ведут себя по отношению ко мне (не могут или не хотят). Я буду делать с другими то, чего они со мной не делают (не могут или не хотят)”.

Говоря попросту, варвары – это люди, существующие за счёт того, что они могут доставить другим неприятности. Цивилизации приходится непрерывно откупаться от них, поскольку это обычно (в каждый данный момент) кажется более простым и дешевым выходом из положения.

Варварство является принципиальной позицией. Жить за счет насилия для настоящего варвара – это нечто достойное восхищения, предмет гордости, этическая ценность. Такое отношение к жизни в среде этих сообществ разделяют все, а не только те, кто реально смог стать разбойником или убийцей. Например, любая женщина из такого сообщества гордится, что её муж и сыновья убивают людей и приносят домой добычу, и презирает их, если они кормят семью за счёт честного заработка…

Внутренняя структура варварского сообщества (прежде всего система управления, то есть власть) держится за счет ресурсов и средств, предоставляемых цивилизацией. Обычно варварская правящая верхушка распоряжается техническими или идеологическими ресурсами, созданными цивилизацией и принципиально недоступными для изготовления или создания в самóм варварском обществе… Настоящее варварство начинается там, где все ходят с дубинами, но вождь и его охрана носят стальное оружие (которого данный варварский народ делать не умеет), а ещё лучше – ходят с автоматами и гранатометами. Первый и главный признак развитого варварства – это использование властью (и прежде всего властью) технических средств (особенно оружия) и идеологии, произведенных в цивилизованном обществе, причём таких, которых сами варвары не способны изготовить и тем более изобрести. Наиболее характерное внешнее проявление варварства – нарочито примитивные и дикие нравы в сочетании с развитой чужой (купленной, краденой или отнятой) материальной культурой… Варварство выживает, борясь с цивилизацией средствами самой цивилизации.

Всё сказанное заставляет сделать вывод о том, что варварские культуры преступны. Так оно и есть. Варварство отличается от обычной преступности только своими масштабами. Разумеется, делишки воровских шаек или мафиози не идут ни в какое сравнение с целыми варварскими «республиками», «независимыми государствами» и т. п., но суть их деятельности та же самая.

Особый интерес представляет своеобразная красота варварства – и, соответственно, периодически вспыхивающее восхищение части цивилизованных людей варварами. Ответ довольно прост: варварство стремится выглядеть привлекательным; это часть его политики мимикрии. Нигде не уделяется столько внимания бытовой эстетике, сколько у варваров, а их вожди обычно прямо-таки утопают в экзотической роскоши».

Всё это было написано тогда, когда радикальное движение «Талибан» едва не взяло Кабул, а Шамиль Басаев со всей «Ичкерией» не вылезал из эфиров либеральных российских телеканалов, но до «подвигов» «Аль-Каеды» и, уж тем более, до феномена ИГИЛ ^[2] оставались ещё многие годы.

Крылов направил на варварство интеллектуальный ланцет столь же острый, какой Шафаревич нацелил на «малый народ». Его ненависть к варварству и паразитизму, воплощавшим его историческим силам, явлениям, этносам, была беспощадной и в эпоху закручивания гаек в отношении русского национализма закономерно довела до приговора по 282‐й статье Уголовного кодекса (УК) РФ в 2012 году.

Этот приговор за призыв «покончить со странной экономической моделью», выражавшейся в усиленном кормлении некоторых регионов только на том основании, что они способны причинить всей остальной России неприятности, доставил Крылову немало неудобств, связанных с тем, что его, в отличие от всевозможных варваров, включили в списки экстремистов и лишили даже права иметь собственную кредитную карточку, не говоря уж о возможности отдохнуть не на «Кавказских минеральных водах».

Социальная стигматизация, причиненная этим приговором, была той цикутой, которая медленно его убивала и убила. Россия расправилась со своим Сократом. Впрочем, народ русский к этому совершенно не был причастен, деяние было совершено одной лишь властью и на ней одной, а не на народе, пятно позора за этот приговор.

Одна из самых злых политических книг К. Крылова называлась «Прогнать чертей» и была посвящена всей той бесовне, которая сидит на шее у русского народа и стремится его громить и гнобить. Освободить русских, чтобы русская нация смогла возвратить себе Россию; не позволить заменить нас ни завезенными ради экономии копеечки ордами, ни безликими ушлыми «россиянами».

Один из первых знаменитых его текстов «Россияне и русские» и создал эту знаменитую оппозицию, в известном смысле не допустив нашего перекрещивания ельцинскими подручными, сформировав массовое негативное восприятие зачинаемого «ребятами демократами» нового этноса ^[3].

«Свойственное “демократам” отношение к русскому народу с этих позиций легко объяснимо: это обыкновенная ксенофобия, свойственная молодым самоутверждающимся нациям. Точно так же объяснимо плохо скрываемое (а часто и демонстративное) отвращение “демократов” к России и её истории: это не их история. По сути дела, “демократы” пытаются освоить для себя и своих потомков территорию, населенную аборигенами. Разумеется, “поселенцы” не хотят и не могут вписываться в общество аборигенов, да оно и не могло бы их принять. С точки зрения россиян, современная Россия представляет из себя нечто подобное “дикому Западу” для американских колонистов: это территория, подлежащая освоению. Оккупантами россияне себя при этом не считают, и не потому, что они “родились здесь” (и, в самом деле, россияне автохтонны), но потому, что они a priori отказывают существующим на данной территории социальным структурам (в частности, русскому государству) в легитимности: с точки зрения россиян, их деятельность – это скорее колонизация и окультуривание, нежели оккупация…

Трудность положения россиян в России состоит в том, что (постулируемое россиянами) культурное превосходство над аборигенами, без которого схема колонизации новых территорий работает плохо, на самом деле отсутствует. Русское общество отнюдь не является примитивным. Россияне попали в ситуацию, аналогичную не столько освоению американских прерий, сколько двусмысленному положению европейцев в Китае, где стандартная схема колонизации забуксовала из-за того, что местная культура была достаточно сложной и развитой. Поэтому перед россиянами встала дополнительная задача деструкции сложных культурных форм русской жизни…»

Деятельность Крылова как русского националиста была посвящена именно идее национального освобождения русских как в политическом, так и в ментальном смысле. Разумеется, эта деятельность встречалась со многими препонами, которые, пожалуй, увеличивались из-за его личностной черты – он никогда не стеснялся в публичных и публицистических выражениях в отношении кого бы то ни было, иногда просто увлекался «красным словцом», хотя в личном общении, напротив, был подчеркнуто доброжелателен, любезен и отзывчив. Но с трибуны, в газете, в редких выступлениях на телевидении (ТВ), резал, как ножом, и это многократно увеличивало сопротивление системы.

Однако он никогда не был, прежде всего, уличным бойцом или политическим полемистом. Крылов всегда оставался теоретиком и генерировал вокруг себя мощное интеллектуальное поле. Так, он сформулировал одну из лучших и наиболее оригинальных в мировой историографии теорию нации.

«В дальнейшем мы будем рассматривать “народ” как совокупность людей, конкурирующую с другими народами (другими такими же совокупностями людей) в Большом времени – т. е. как субъект конфликта, протекающего в Большом времени…

Конкурентные процессы в больших временных масштабах вполне наблюдаемы. Соответственно, “народы” можно определить в качестве субъектов этих процессов, т. е. как макроконкурентные группы. Слово “макро” здесь обозначает не столько численность нации (бывают и очень малые народы), сколько масштаб процессов, в которые они вовлечены. Даже небольшая группа людей, принимающая самостоятельное участие в глобальных процессах, есть полноценный народ.

Народ, “просто живущий” на какой-то территории – и, может быть, весьма успешный по меркам Большого времени – может никак не проявлять себя во времени “малом”. Например, земледельцы, живущие в какой-то местности, могут столетиями страдать от набегов кочевников, которые нападают на их селения, грабят, жгут, насилуют, уничтожают урожай и т. д. При этом земледельцы могут относиться к кочевникам как к стихийному бедствию, с которым “ничего не поделаешь”. Может показаться, что земледельцы смирились с ситуацией. Однако в масштабах Большого времени они активно теснят кочевников: рождаемость среди земледельцев выше, пастбища постепенно распахиваются под пашни и т. д.

Но бывают ситуации, когда действий в Большом времени оказывается недостаточно. Например, те же кочевники могут причинять слишком значительный вред: народ просто не успевает восстановиться, восполнить нанесенный ущерб. В таком случае у него есть альтернатива: постепенно сдавать позиции в Большом времени или начать отстаивать себя в “малом времени” – например, создавая оборонительную систему, окружая себя рвами и частоколами, организуя боевые дружины и т. д. Все эти мероприятия – громоздкие и затратные – возможны, однако, только в том случае, когда жители начинают осознавать себя именно в качестве нации. Такое осознание не дается сразу: требуется определенный уровень понимания ситуации, достижимый далеко не всегда и не во всех случаях. Но если уж он достигнут, народ начинает совершать поступки, нужные не только и не столько конкретным людям, сколько народу в целом.

Обычно подобная мобилизация наблюдается в критических ситуациях – например, во время войны. Однако есть способы сделать её постоянным фоном существования народа, озаботить народ задачами глобальной конкуренции.

Совокупность этих способов, приводящих к постоянной мобилизации народа, и есть национализм. И любой народ, активно заботящийся о собственном будущем (т. е. соразмеряющий свои действия с Большим временем), уже можно считать “нацией”.

Основная тема националистической мысли такова: что мы можем сделать сейчас, чтобы наш народ (пусть даже в лице наших отдаленных потомков) выиграл в глобальной игре, ведущейся в Большом времени? В таком случае национализм можно определить как доктрину, которая утверждает, что макроконкурентная группа должна иметь возможность принимать участие в микроконкурентных процессах, прежде всего в текущей политике. Национализм проецирует отношения, имеющие место быть в Большом времени, на “малое”, “человеческое” время. Нация начинается там, где думают глобально (или о глобальном, “на столетия”), а действуют локально (здесь и сейчас, но имея в виду дальние цели).

Тут становятся возможными националистические фигуры речи – например, ходовое “без собственной национальной государственности мы не можем надеяться на сохранение генофонда, языка и культуры нашего народа”. Здесь утверждается прямая зависимость процессов, происходящих в Большом времени (например, “сохранение генофонда”), от текущих процессов “малого времени” (обретение “национальной государственности” здесь и сейчас), а сама проекция осуществляется через поле политического дискурса.

Существует ли всё же разница между “нацией” и “этносом”? Опять же – да. Как правило, статус “этносов” получают группы, которые не были уничтожены или ассимилированы самоутверждающейся нацией, но которые не удалось сразу переварить, и с ними пришлось налаживать отношения, а следовательно, “давать им место” и как-то осмысливать их существование. На положение “этносов” также низводятся проигравшие нации, утратившие свои трофеи, но ещё способные отстаивать своё существование. Собственно, если “нация” определяет себя как “господствующую”, то “этнос” – это оппозиционная структура по отношению к “нации”: он не столько утверждает свои долговременные интересы в “малом времени”, сколько защищается от чужого самоутверждения.

Обычная мечта любого “этноса” – чтобы его оставили наконец в покое» ^[4].

Константин Крылов сделал, как никто, много для становления в России умного, интеллектуального, «злого» национализма, не сводящегося только к просьбе, чтобы нас оставили в покое, но мобилизующего русских на обсуждение своего будущего и параметров нашей конкурентной борьбы с теми, кто хотел бы нас из истории вытеснить, получив наше место и ресурсы. Его национализм был заточен и против тех этнических групп в России, которые намеревались эксплуатировать русских и выдавливать их отовсюду; и против завозной вытесняющей массы; и против идеологов либерального разложения, тех, кто внушал русским установку на то, чтобы мы убили себя.

С годами Крылов всё больше сосредотачивался на критике российской власти, как той силы, которая могла бы содействовать национальной мобилизации русских, но на деле всеми мерами препятствовала ей. Печальная хроника этих препятствований власти слишком хорошо известна и имя самого Крылова в качестве жертвы в ней появляется не на одной странице. Но всё-таки, на мой взгляд, Крылов слишком увлекался обличением и даже поношением порой физиологически ненавистного ему «начальства», пренебрегая (или жертвуя) доступными для него возможностями долгосрочного воздействия на положение в общественном сознании и рычагами завоевания интеллектуальной гегемонии.

Отчасти он оказался в средóвой ловушке: основной его референтной группой были обращающиеся к русскому национализму молодые интеллектуалы, в которых ещё слишком много было родовых пятен «российской интеллигенции» – в частности, пламенная антигосударственность. Государственничество же, напротив, соотносилось с антиинтеллектуализмом. Чтобы быть для этой группы интеллектуалов «своим», Крылову постоянно приходилось подчеркивать свою оппозиционность в куда большей степени, чем это было бы прагматически полезно для стратегии русского национализма.

В целом «начальство» двигалось с определенной задержкой в том направлении, которое показывал Крылов, но его лично рассматривало уже однозначно негативно. Это снова и снова толкало его на самоубийственные атаки революционизма, которые вновь и вновь успеха не приносили. А для большой стратегии «пережить их всех, не мараясь сотрудничеством», Крылову банально не хватило времени жизни.

Деятельность К. Крылова на ниве русского национализма была огромной и бурной. На многих этапах мне посчастливилось выступать с ним единым фронтом, а то и «спина к спине». Книги и статьи, сайты «Доктрина. Ру» и «Традиция»; участие в младоконсервативном политическом движении и в сдвинувшим некоторые оси нашего политического самосознания докладе «Контрреформация», основная концепция которого принадлежит именно ему; легендарный в начале 2000‐х еженедельник «Спецназ России»; газета «Консерватор»; правозащитное «Русское общественное Движение» (РОД), созданное вместе с Натальей Холмогоровой; журнал «Вопросы национализма», ставший на несколько лет главным теоретическим органом русского национализма, хотя и с несколько национал-либеральным уклоном; так, увы, и не зарегистрированная «Национально-Демократическая Партия» («НДП»).

Я, поначалу, недоумевал: зачем ему понадобилось в тот момент, когда наконец-то ценители его литературного, прежде всего, творчества обеспечили ему неплохие деньги, вбухать их значительную часть на создание и финансирование заведомо безнадежного в смысле регистрации партийного мероприятия? С годами я понял – «НДП» стала точкой сборки для многих молодых интеллектуалов-националистов, дала им возможность ощутить своё неодиночество и двигаться дальше по этому русскому пути. И регистрация или нерегистрация тут, в конечном счете, была вторична.

Не все из этих «птенцов гнезда Крылова» оказались равноценны, но это уж как везде. Самое важное своё испытание «НДП» прошла в 2014 году, когда безоговорочно поддержала Русскую Весну – активисты «НДП» отправились сражаться на Донбасс, рекой потекла помощь, побывал и выступил в Донецке и сам К. Крылов. В отличие от некоторых других русских националистов, внезапно начавших «заукраинствовать», Крылов был предельно четким. Безупречное «чувство врага» его не подвело и на этот раз.

Ту программу, которую Крылов предлагал для России, он выразил в замечательной брошюре «17 ответов», вошедшей, в том числе, и в составленную академическими исследователями антологию «Национализм. Pro et Contra» как характерный образец современного этапа русской националистической мысли (см. ниже).

Каким образом русские националисты собираются заниматься сбережением нации?

«Сбережение народа» – лозунг, выдвинутый впервые Солженицыным. Он подразумевает физическое, экономическое, культурное и национальное возрождение русских.

Начнем с самого простого, демографического аспекта. Численность русских стремительно сокращается. Основная причина – сверхсмертность, особенно мужская, не имеющая аналогов в современном мире (включая развивающиеся страны). Простой перечень уже известных причин сверхсмертности занял бы несколько десятков страниц убористого текста. Начать пришлось бы с актов геноцида (например, на Кавказе), а закончить – например, обсуждением химического состава содержимого пивных и водочных бутылок (которые содержат не только алкоголь, но и просто различные яды).

Но всё это разнообразие причин укладывается в одну парадигму: практически в каждом конкретном случае мы видим либо попустительство государства, либо его прямое поощрение тех или иных, губительных для русских, мер и действий. Фактически можно говорить о политике русоцида, истребления русских как народа.

Я сейчас не буду обсуждать вопрос о степени осмысленности и целенаправленности этой политики. Достаточно обозначить главное: прекращение русоцида во всех формах является первоочередной задачей русского национального государства. Без этого все остальные меры – типа «повышения рождаемости» и т. п. – не будут иметь никакого смысла…

Русские националисты способствуют сбережению русского народа уже сейчас. Хотя бы тем, что именно русские националисты сейчас являются единственными строителями гражданского общества в России. Именно русские националисты помогают людям защищать себя в опасных ситуациях столкновения с антирусскими силами (в том числе государственными), организуют их и направляют их усилия в конструктивное русло. Так, в последние годы развивается русская правозащита, причём каждый успех в этом направлении оказывает оздоровляющее моральное влияние на множество людей и служит примером обществу в целом – точно так же, как каждая неудача, каждый акт несправедливости по отношению к любому русскому человеку оказывает негативное влияние на общество в целом…

Я уже не говорю о том, что само сообщество русских националистов является более здоровым, – биологически и морально – чем русское общество в среднем… Русский националист понимает, зачем живет. Вокруг него – не черная дыра, а родная земля, которую он должен вернуть себе и завещать потомкам. Он знает, что его жизнь имеет ценность, его усилия не тщетны, а враги, хотя и сильны, но всё-таки не всесильны. У него есть за что уважать себя – в сегодняшней ситуации само участие в русском движении является достаточным поводом если не для гордости, то для самоуважения. Возможно, ему не хватает уверенности и он не всегда понимает, что делать – но, по крайней мере, у него есть ориентиры.

Что именно хотят построить в России русские националисты в случае прихода к власти?

Русское национальное государство… Русское государство будет строиться по принципу «никогда больше». То есть: все его институты должны работать на то, что завоеванные русскими права и свободы не могли бы быть у них отняты снова, чтобы никогда больше не повторился русоцид… ^[5]

Разумеется, в крыловских национал-демократических построениях было много наивного. Например, популярная среди национал-демократов идея о том, что раз русских в стране большинство, то национальные и демократические цели априори совпадают. Это не так. Нация, как прекрасно показал сам же Крылов в теоретических работах, это холистическая целостность, действующая в большом времени. Современная демократия же обращается к гражданину как к индивиду, действующему в своих частных интересах.

Национальная рамка – общность языка, ценностей, традиций, культуры, психологии, создает возможность демократического процесса. Но сам демократический процесс направлен на разделяющие нацию, агрегированно-частные ценности партий. Нация как целостность оказывается в демократическом обществе политической сиротой и постепенно размывается до полного обрушения. Если же какие-то партии, обычно правые, ставят во главу угла национальное начало, то оно становится предметом политической дискуссии и борьбы. Да и национальное, как показывает история, защищается уже не в рамках демократических, а в рамках политических принципов.

Можно предположить, что в теории опорой национальной демократии должен быть индивид с воспитанной в нём ясно выраженной национальной идентичностью. Будучи сам национален, он как избиратель и политик попросту не сможет действовать против национальных интересов. Но в этом тоже есть элемент наивности. Национальное, как и любая другая ценность, может подвергаться разными русскими националистами разной интерпретации. К примеру, мы с Крыловым оба русские националисты, в целом единомышленники, постоянно сотрудничали, однако наши взгляды на значение православной традиции в русской национальной жизни расходились диаметрально. Причём если бы большинство избирателей приняли точку зрения одного из нас – другой, наверняка, никогда бы её не принял даже в этом случае.

При этом та или иная точка зрения, являющаяся в долгосрочных последствиях антинациональной, может разделяться большинством избирателей, даже если все они принадлежат к одной нации. То есть нация через демократические механизмы может навредить сама себе. Разумеется, это возможно и в случае злонамеренной автократии, и уж тем более олигархии. И демократия, выражающая общее согласие с правлением, это весьма добротный предохранитель. Но не более чем предохранитель. Рассчитывать на то, что правление большинства, если оно принадлежит к одной нации, окажется тем самым национальным, было крайне наивно.

Не случайно оказалось, что все старые демократические национальные государства, включая такие подчеркнуто этнократические как Ирландия, подорвали собственные нации, иногда, как во Франции или США до состояния, близкого к аннигиляции. Такие демократические нации как венгры или поляки, для которых самосохранение стоит на первом месте, всё дальше отворачивают от чистой демократии (где на смену националистам завтра могут прийти антинационалисты) в сторону выраженного национал-авторитаризма. Демократическая Нация-Суверен подтачивает себя как холистическую Нацию-Этнос. Чтобы сохранять себя как нацию, она должна быть выше своей демократии и своего «народного суверенитета».

Но всё это мысли и сомнения с дальним прицелом. Чтобы их высказывать, сначала нужно было проговорить базовые принципы русской национальной демократической политики, – а Крылов умел четко проговаривать то, что надо проговорить, и артикулировать то, что надо артикулировать, как никто другой. Его национальное чувство самосохранения, в любом случае, было выше любых сомнений. Он всегда и во всём был за русских и никогда не ставил выше русских никаких других лояльностей, доктрин и принципов.

В последние годы в К. Крылове, конечно, стали нарастать определенное разочарование и усталость, связанные как с полной бесперспективностью любых политических усилий, так и со сдающим здоровьем. «Розановские» провокативно-негативистские нотки в его голосе стали звучать всё чаще.

Здесь выявилась та самая проблема, которая изначально была заложена в его дуалистическом мировоззрении. Он всё время смотрел злу в лицо, ходил слишком близко от Ангра-Манью ^[6], при этом не отдавая себе в полной мере отчета в том, что злое начало может находиться не только вовне, но и нашептывать изнутри (это первое, что узнает человек из православной аскетики). Совершенно дикие внутренние импульсы он, по возможности, сублимировал в отвратительной глумливой поэзии от имени «Юдика Шермана», но в какой-то момент этот абсорбент, видимо, переставал справляться с «сублимированием» и ко мне обращались возмущенные знакомые: «Ну как такое можно писать?»

Я утешал их: мол, Крылов, написавший то, что он уже написал, может дальше писать почти всё угодно. А сам Крылов (в этом заключался своего рода компромисс) всё больше начал превращаться в Михаила Харитонова – великолепного писателя-фантаста, чей парадоксальный талант не могли не признавать даже враги (и это обеспечивало ему хотя бы пятачок пространства для социального признания и востребованности).

В 1999 году в разгар натовских бомбардировок Сербии он написал язвительный фантастический рассказ «Всегда Coca Cola», посвященный тому, как в будущем Соединенные Штаты превратят гуманитарные бомбардировки в шоу-бизнес. И подписал его «Михаил Харитонов». С этого момента и начался удивительный путь этого писателя-фантаста, которого из западных коллег я бы сравнил, пожалуй, с Филиппом Диком. Пугающие антиутопии, саркастическая конспирология, безжалостное вскрытие подноготной всего человеческого, нечеловеческого и недочеловеческого. Всё это собрано в двухтомнике, который выпустило в 2010 году издательство «Владимир Даль».

Затем последовал законченный и ждущий публикации роман «Факап», по сути перезагрузивший и отменивший «вселенную» братьев Стругацких. Удивительное сочетание классической фантастики, производственного романа об управленцах среднего звена, дневника «маленького человека», выполненного в лучших традициях Гоголя и Достоевского, и историсофско-религиозного конспирологического романа. Всё это помножено на «фанфик» ^[7], после которого «оригинал» знаменитых братьев, на мой субъективный взгляд, потерял всякое значение, оставшись лишь расширенным приложением к «харитоновской» фантастической вселенной.

Не законченным осталось, увы, обширное повествование «Золотой ключ, или Похождения Буратины» – «нечеловеческая комедия», как определил её автор. Огромный раблезианский сатирический роман, который, возможно, будет оценен в полной мере лишь через столетия после его написания.

После схода со сцены поколения Солженицына и Шафаревича, Крылов остался крупнейшим национальным умом России. Однако если к А. Солженицыну, Э. Лимонову, А. Дугину, даже к автору этих строк (всегда во многом остававшемуся лишь учеником Крылова) пришло какое-никакое, пусть полуофициальное и застенчивое признание, Крылова официоз продолжал ненавидеть, чураться, игнорировать. И этого разделения государства и виднейшего русского ума уже не исправить, хотя именно оно и подтверждало правоту всех тех злых слов, которые он говорил в адрес нашей власти.

Последнее что я прочел от него в соцсетях – было поздравление православных с запрещенной «по случаю ко-вида» Пасхой, сопровождавшееся выражением сочувствия большинству и восхищением меньшинством, которое решилось праздновать, несмотря на все запреты. Очень жаль, что ему так и не суждено было прийти к Христу; огромность этого ума местами порождала и огромную слепоту, а жизненной дистанции не хватило, – он ушел непоправимо рано.

Но у Крылова на том Суде будет могущественный заступник, тот, о ком он говорил с уважением и теплотой в течение всей жизни: «Существует только одна историческая фигура, которая является полной и абсолютной противоположностью не то что какому-то “Сталину”, а вообще всей советчине в целом. Это Государь Император Николай Второй, безупречный человек и великий политик, поднявший Россию и русский народ на небывалую высоту – и убитый именно за это». Молитвами святого государя, Господь да помилует этого блистательно умного и рыцарственного человека, сражавшегося всю жизнь за Россию и за русский народ, а значит и за дело Божие.