Смерть, страшная, мучительная, забравшая с собой невинного ребёнка, шла по пятам теперь за мной. Я бежал от неё сломя голову, чуть не навернувшись на лестнице, едва не вышибив дверь, но не удалялся от неё. Она дышала мне в спину, тянула ко мне руки, всё повторяя: «В лунную ночь, не забудь, она обещала…»
Я схватился за ручку двери и начал молиться: «Пожалуйста, хватит! Выпусти меня отсюда!» За грудиной резко сдавило, я согнулся пополам, стал жадно хватать ртом воздух, дёрнул дверь – не поддалась. Тьма подбиралась всё ближе – луна заходила за тучи, лишая меня последней возможности что-то видеть. Я ещё раз дёрнул ручку двери, а, когда та не открылась, со всего размаху ударил кулаком. И сдался. Закрыл глаза – и будь, что будет.
***
Открыл глаза только тогда, когда тыл кисти вспыхнул болью. Дверь, освещённая солнцем. Горько усмехнулся. «Моя душа в обмен на его душу, – эта мысль пугала и терзала, – мне повезло, что я не сорвал её, но, чёрт возьми, я мог бы ему помочь! Мне ведь некого воскрешать, некому её отдать. Может быть, я бы и не стал призраком. Может быть… а может, и нет».
Я ещё раз саданул кулаком в дверь, так что она загудела, и отвернулся. В глаза слепило солнце, которому я радовался и которое уже ненавидел, просто хотелось, чтобы оно село и закончился этот день.
– Я пожалуюсь твоему Мастеру, и он тебе устроит взбучку, гадёныш, – как ни в чём не бывало продолжала смотрительница. Я взглянул на неё. Женщина замолчала, сначала чему-то удивилась, а потом вдруг вся подобралась и приготовилась, будто я сейчас накинусь на неё.
«Да кому ты нужна, карга старая», – это я сказал про себя, а вслух:
– Нет у меня Мастера. Жалуйся куда хочешь, – и пошёл прочь, чувствуя неимоверную усталость и голод, сосущий под ложечкой.
Мама долго недоумевала, когда я сказал, что раны мне так и не обработали. Справились подручными средствами: промыли водой и протёрли антисептиком, завалявшимся в недрах рюкзака.
Гуляли мы после этого недолго. Почти всё время молча. За нами следовали детишки из десятого класса, слишком шумные, мы пытались от них уйти, но их фотограф, будто нарочно, вёл подопечных за нами. Мы обошли усадьбу кругом, спустились к причалу, от него направились дальше до забора, преодолели мостик и утоптанные тропинки левого берега Большого пруда, затем опять через мостик и оказались снова в парке, а дальше через берёзовую аллею наткнулись на Кузнечный пруд. От пруда вверх по дорожке вышли на широкую поляну, на самой окраине которой стоял портрет Тургенева с ружьём и собакой. Отсюда он был размером не больше почтовой марки.
Я сел прямо на землю, ощущая холодными руками её тепло. Засыхающая трава была пока ещё мягкой, щекотала пальцы. Солнышко припекало. Согревшиеся сойки кричали из рощи, находившейся за забором. Меня разморило, чуть не уснул, пока мама общалась по телефону со своей подругой, улетевшей работать в Перу, а потом пересказывала мне новости из-за границы.
– Ну что, куда дальше? – спросила мама, положив голову мне на плечо. Я вздрогнул, дремота сразу прошла.
– Домой.
И спорить даже никто не стал. Мы миновали конюшни, погладили лошадь, и прямая дорожка вывела нас к воротам усадьбы, но не ушли, а свернули ненадолго в кафе, потому что есть хотелось жутко. Правда, блинчик с мясом толщиной с мой мизинец и чашка чая с сахаром не так чтобы сильно заглушили голод, но сделали его терпимым.
Когда мы были уже за воротами, я ещё раз оглянулся. Дорожка к дому была пустой, тишина стояла гробовая. И в этой тишине по дорожке плыл призрак старого помещика, нет, не здесь, в Грани. Никто его не увидит, не услышит, пока не наступит ночь и он не получит возможность выйти в наш мир, но он идёт, молодой и седой, считая камешки под ногами своей лакированной тростью.