В сумерках мортидо

Итак, прежде всего, несколько принципиальных вопросов – есть ли показания к операции, есть ли технические возможности ее выполнить, перенесет ли ее больной. И простота здесь ложная. Каждый пункт и сложен, и неоднозначен. И основанием для принятия решения должны служить опыт, технические возможности и неотъемлемая часть того же опыта – интуиция. И это – медицинский компонент проблемы. Но случается так, что медицинская составляющая – не самая трудная часть вопроса.

После четырех – наступила короткая передышка!

Для ежедневного вечернего обхода – рановато, а дневная работа вроде бы завершена… Нет, неверно! Не существует такого понятия, если человек болеет, мучается, страдает, если где-то за пределами больницы, в своих квартирах и офисах, в заводских цехах, в институтских аудиториях, за стойками пивных, на городских улицах и в общественном транспорте живут их близкие – мужья и жены, дети, родители, друзья, которые беспокоятся, волнуются, молятся… и без разницы – верят они или нет.

Павел сидел у себя в кабинете, расслабленно откинувшись в удобном кресле, давно прогнувшимся под его фигурой. Поигрывая дорогой позолоченной ручкой, еще одним подарком благодарного больного, он смотрел в распахнутое окно и его зрачки, казались, застывшими – прикованные к одной точке, одной-единственной неподвижной детали. Он размышлял, отстранясь от внешнего, копаясь в чем-то внутреннем, личном.

Впрочем, такое состояние было для него нехарактерно. Павел предпочитал считать себя человеком действия. И, при необходимости, умел создать представление о себе, как об уверенном и удачливом мужчине. Каждое утро, рассматривая себя в зеркало, он с удивлением взирал на седые виски и абсолютно не чувствовал себя старым. Так же как в двадцать, он мечтал, верил в перемены, влюблялся.

Он много работал – по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки. Кроме работы его интересовали семья, жена и дети, и красивые интеллектуальные любовницы. Других увлечений у него не было.

Когда-то, в школьные и студенческие годы, он активно занимался спортом – дзюдо, а затем – модным ту пору каратэ. Но сейчас, вспоминая об этом с легкой иронией, желания к физическим упражнениям не испытывал. И даже приобретение машины, а потом второй – не подвинули его во вступление в неофициальный, но популярный во всем мире клан автолюбителей. Автомобиль оставался для него лишь средством передвижения – бездушной железякой.

Со своей женой, Валентиной, он познакомился пятнадцать лет назад. Через неделю влюбился. Через шесть месяцев они поженились.

Брюнетка среднего роста с узким строгим лицом и неправдоподобно тонкой талией. Она потрясла его своим природным аристократизмом, недоверчивостью юной девственницы и нежными, кошачьими повадками.

До сих пор он отлично помнил, как она ему первый раз сказала “благодарю за приятный вечер”. Мягко, чуть растягивая слова. И легонько дотронулась до его запястья. В ее жестах, в манере говорить, в каждом движении тела от подрагивания хрупкого мизинчика до неуловимого взмаха ресниц таилось столько невысказанного и таинственного, столько зрелой женственности и веселой иронии, что Павел буквально сошел с ума.

Впервые они встретились, как часто бывает, у каких-то общих знакомых. И по большому счету тот вечер не был ни приятным, ни интересным. Скучные посиделки малознакомых людей, сопровождаемые принятием неразумных доз различного рода алкоголя, от шампанского до самогона, по вкусу. Строго говоря, и вечер не наступил. Часов в семь она засобиралась домой, а Павел, воспользовавшись удобным предлогом для того, чтобы покинуть надоевшее «общество», вызвался ее подвезти. В машине они молчали, но в момент расставания, когда он, наконец-то, взглянул на свою спутницу, молния прожгла ему и мозг, и сердце. Он так и остался сидеть за рулем, повернувшись в полуоборот, вытянув в окно шею и застывшим взглядом провожая ее, уплывающую, растворяющуюся в легком вечернем тумане.

Павел был старше на восемь лет. Разница казалась пустяковой.

Прошло много лет. Старшему сыну вот-вот исполнится четырнадцать, трудный возраст для подростка, требующий внимания отца. Дочка, восьмилетняя стройная блондинка, уже успела превратиться в восхитительную юную женщину.

С течением времени на чувства легла тень привычки. Фантазия

и безрассудство влюбленности уступили место прагматизму и комфорту спокойной любви. Любви по-домашнему.

И, пожалуй, еще только книги, помимо семьи, работы и коротких связей, сохранили свою роль в его расписанной по минутам жизни.

Он жил в таком режиме последние пять-шесть лет. Привык делать все на бегу, превращая такое состояние в норму. В больнице – носился с этажа на этаж. Консультировал, осматривал, перевязывал. Не приседая, низко склонившись над столом, быстрым неровным почерком оставлял свою запись в разлохмаченной, измочаленной амбулаторной карточке, и мчался дальше. Его быстрые уверенные шаги, узнаваемые из-за характерного пошаркивания, раздавались то тут, то там. И только в операционной, у стола, ссутулив плечи и пригнув голову под громоздкой бестеневой лампой, угрожающе нависшей над хирургом на ослабленных от времени кронштейнах, он сосредоточенно замирал, разминая пальцы, переминаясь с ноги на ногу, будто ему не терпелось.

Глава III

1 июня, понедельник, 19.00.

На стене клейкой лентой был приклеен большой плакат, изображающий полуобнаженную девицу, а вокруг него – несколько глянцевых снимков поменьше, выдранных из журналов. На одном фото негритянка с большими затуманенными глазами дразнила зрителей грудью силиконового размера с огромными темными сосками и полосой курчавых лобковых волос, отчетливо виднеющихся из-под ажурной веревочки белоснежных шелковых трусов, сдвинутых указательным пальчиком в сторону. А с большого плаката улыбалась платиновая блондинка в джинсовых разлохмаченных трусах, которые она пыталась приспустить.

Должно быть, такое “нижнее белье” изрядно трет, и почему в помещении, где “живут” женщины, по стенам развешана именно женская натура? Резоннее было бы увидеть здесь фотографии культуристов или популярных киноидолов, подумал Павел.

Эта мысль проносилась у него в голове всякий раз, когда он заглядывал к сестрам. Он дал себе слово, что как-нибудь задаст этот вопрос, но пока любопытство не перехлестывало через грань и не преодолевало ленивой неохоты говорить.

– Добрый вечер, Павел Андреевич, – молоденькая сестра оторвалась от мексиканского сериала, затушила сигарету и поднялась со стула. – На обход?

– Да, Катя, – он с трудом вспомнил ее имя, наполовину угадав. “Ночная” сестра, хотя и работала в его отделении, попадалась ему на глаза редко.

В глубине комнаты, называемой “сестринской” – там сестры переодевались и отдыхали, сидели, развалившись на старой потертой кушетке, еще две девушки. Они остались сидеть на месте. Они были старше Кати и проработали в больнице уже лет по пятнадцать-семнадцать. За это время обе успели переспать с тремя поколениями хирургов и, имея такой опыт, относились к медицинской субординации с долей иронии – когда поблизости не было пациентов, обращались к большинству хирургов на “ты”. Они любили ругаться матом, много есть и пить разбавленный спирт. Свои непосредственные обязанности эти сестры выполняли с откровенной ленцой, но в экстренных случаях, требующих самообладания и расторопности, на них можно было рассчитывать. Обе жевали пирожки и через набитый рот пробурчали что-то вроде приветствия: – А-аа, Паша. Павлу даже показалось, что одна из них в этот момент мастурбировала. Кисть руки подозрительно быстро выскользнула из-под полы халата и, не успокоившись, легла поверх, продолжая теребить пуговицу и поглаживать низ живота. Впрочем, на её невыразительном лице не дрогнул ни один мускул.

Павел не обиделся. Много лет назад и он, кажется, переспал с одной из них. Впрочем, уверен он не был. Забыл. В настоящее время ни он их, ни они его – не интересовали.

– Пошли, Катя, – кивнул он молоденькой девочке и та, одернув халат и многозначительно моргнув в сторону своих подруг, будто подтверждая: “Вот видите, я же говорила…” – побежала за Павлом.

А он уже вышел из сестринской и спешил в конец коридора, чтобы с первой палаты, по порядку, зайти в каждую и, хотя бы мельком, осмотреть всех.

Обход! В те времена, когда он начинал, на ежевечерний обход по трем хирургическим отделениям он тратил в среднем три часа. На каждое отделение по часу. Отделение рассчитано на шестьдесят больных. По минуте на человека. Кажется не много. Если все в порядке! Если дополнительные назначения не требуют размышлений, если – очевидны и обычны: обезболивающие, гипотензивные, мочегонные средства, иногда – клизма, контроль артериального давления. Одним словом, если – без особенностей⁵.

“Жалобы есть? Нет. И не надо. А у вас? Нет. Хорошо. Ах, у вас что-то не так? Да ну что вы! Все у вас хорошо!”

Таким образом, вечерний обход довольно часто превращался в формальность. Иногда – не выполнялся вовсе. Нередко – проходил в виде осмотра только нескольких наиболее тяжелых не “стабильных” больных. А в тех случаях, когда дежурившая сестра того стоила, плавно переходил в бессонное ночное бдение все на той же расшатанной кушетке, на которой сейчас восседали две опытные, но стареющие сестры – с большими грудями, широкими задами и сформированной надлобковой складкой, напоминавшей о несоблюденной диете.

Павлу оставалось обойти последнее отделение, свое. Он уже пробежался по торакальному и абдоминальному. Там лечились больные со злокачественными заболеваниями грудной и брюшной полости, соответственно. Он был далек от лечения подобной патологии и основной целью обхода было – исключить «экстренные» случаи. Это могло быть, что угодно. От необходимости срочной операции и перевода больного в реанимацию – до драки с пьяным больным или пробравшимся в здание больницы наркоманом.

К счастью, пока дежурство протекало спокойно, везде порядок, неприлично пьяных не было ни среди больных, ни среди персонала, больных, чье состояние заметно бы ухудшилось за время дежурства – тоже не было.

У “себя” – он обычно не спешил. Он подолгу задерживался в каждой палате – приседал на край кровати для того, чтобы пощупать ткани, поближе вглядеться в рану, “помять” живот, сосчитать пульс, выслушать. И пациенты, распознав в нем заведующего и чувствуя, что он расположен к беседе, охотно высказывались, порою не стесняясь в выражениях. А он легко разделял пустые причитания страдающих людей и недопустимые оплошности со стороны медиков – врачей, сестер, санитарок. Вырвавшаяся фраза, двояко трактуемая. Поверхностный или равнодушный осмотр, грубость, нетерпеливость, забывчивость. Павел знал, что последнее есть результат той нагрузки, физической и психологической, которую испытывают хирурги, но все же… Значит предстоит разговор с проштрафившимся доктором. Да, он умел поставить на место и своего коллегу и пациента, когда тот, пользуясь «законными» привилегиями больного, досаждал мелочными глупыми придирками, нервирующими и раздражающими Павла, да и остальных сотрудников, трудно и самоотверженно работающих.

И так – обход. Первая палата.

“Вхожу в палату. Пациенты – женщины немолодые, ближе к шестидесяти. Все – больны раком молочной железы, и все – прооперированы. Хорошо! Синдром ожидания уже позади, а потеря груди в их возрасте воспринимается уже не так остро. Настроение в палате неплохое. Вопросов они мне не задают. Исчерпаны вопросы. И я не задерживаюсь. …Конечно, я готов к любому разговору. И за двадцать лет работы онкологом приходилось слышать всякое, да и самому говорить разное – сам себе теперь удивляюсь, как красиво и убедительно я умею лгать. Знаю, ложь во благо, ложь во спасение… И тому подобное. Ерунда! Ложь – есть ложь! И она – наша врачебная, родная – маленькая частица большой лжи нашей жизни, как государственной политики, как пережитка коммунистического мировоззрения. Да и звучит порою глупо. А мне неприятно изрекать глупости. Перед самим собой – неприятно и стыдно, но что делать! А чтобы зернышки лжи, “рассаженные” по головам, умам, рассудкам, взошли верой, необходимо – эти самые зерна завернуть в правду!

Следующая палата смотрится похуже. Само помещение пообносилось посильнее. Облупленные тумбочки, на полу – рваный линолеум, и черный цемент зияет сквозь прореху, словно раскрытая рана. В углу, там, где расположен умывальник, на стене неприятные подтеки, напоминающие нам о стенах общественного сортира. И настроение – похуже.

Молодая, чуть за тридцать, пациентка бросается вперед и почти падает мне на грудь.

– Ой!

– Ничего!

Я помню ее с поликлинического приема – с того дня, когда впервые осматривал её и беседовал с нею. Она и тогда вела себя неадекватно – чересчур бурно, возбужденно и, показалась мне, слишком экзальтировано, на грани истерии. Что ж, первое впечатление было верным. А с другой стороны, что значит вести себя адекватно? У нее все та же болезнь – рак молочной железы. Ей предстоит операция, а затем – много курсов полихимиотерапевтического лечения. Она ждет. Операция “плановая”. Ей приходится ждать. И думать, думать, думать. Адекватно, говоришь? Здоровому человеку, не пережившему нечто подобное, очень трудно представить, что за мысли «порождает» в этот период людское сознание, какие сны снятся. И, конечно, она задает традиционный вопрос: – Доктор, скажите, у меня – рак?

Сказать? В самом деле, сказать? Чтобы отстала и не надоедала? Чтобы не говорила глупости? Чтобы слушала и запоминала? Чтобы боролась, чтобы хотела, в конце концов? Ведь без ее желания – ничего не получится! Сказать все это? Нет. В другой раз, думаю я про себя: – Нет, у вас – не рак, я же объяснил.

Ложь прозвучала! И прозвучала как надо! Громко! Озорно и весело! Убедительно! Ободряюще, обнадеживающе в трудную минуту и, безусловно, изысканно-глупо. В таком исполнении она меньше похожа на саму себя.

Предвидя следующие вопросы, логично вытекающие из начала диалога, я действую на опережение: – У вас не рак, но опухоль! Предраковая, ясно? И если вас не лечить – возможно перерождение! Вот поэтому – мы предлагаем вам помощь. Лечение!

Необходимо обосновывать показания к операции, калечащей молодую симпатичную женщину. И убедить в этом нормальную женщину – непросто. Вообще, убедить кого-либо в том, что два противоречащих суждения – и оба верны, сложно, но я пытаюсь это сделать и продолжаю свой монолог, заученный, набивший мне оскомину: – Вы знаете, существует множество болезней, которые требуют удаления органа. Да, именно так… – добавляю я, будто задумавшись. – Множество! Они известны всем. И Вам! – в этом месте следует мягко доверительно улыбнуться, подчеркнув ее несомненную эрудицию, что я и исполняю. – Например, аппендицит!

Неожиданно, я знаю. Отлично. Я вижу, как она удивилась.

– И ведь никто не переживает по поводу удаленного аппендикса! Кстати, женщины, у кого у нас вырезали аппендицит?

Я специально так сформулировал вопрос. По бытовому. Мне кажется, им так ближе. И две пациентки из четверых, прислушивающихся к нашему разговору, неуверенно кивают: – У меня. И у меня.

– Вот видите! – я опять обращаюсь к своей собеседнице, – …живы, здоровы и не вспоминают.

Здоровы? Нет. Я немного перегнул. Впрочем, они не обратили внимания на некорректную фразу. И я продолжаю. – Далее, язва желудка. Распространенная болезнь. И тоже, как вам кажется, ничего особенного. Никто не падает в истерике на пол, не бьется головой о стену с застывшим на губах вопросом: «Скажите, доктор, правду, у меня язва желудка? Ах, я не переживу!» Вот видите, вы улыбаетесь. А между тем, ситуация у больных, страдающих подобной патологией, посложнее, чем у вас. Язвенная болезнь желудка требует гораздо более сложного оперативного вмешательства, чем, извините, предполагается выполнить вам. И со значительным риском. Статистика подобных вмешательств свидетельствует об определенном проценте летальных случаев, то есть – смертей! Последствия удаления желудка, при условии, что все обошлось и больной выписался, существенны и неприятны, и просто вредны для человеческого организма. Вот так! А вы думаете, я больна, я несчастна, я умираю. Да вы здоровы! Через две недели, кроме незначительного косметического дефекта, который, кстати, несложно исправить, других болезней у вас не останется! Это – как некрасивый нос. Нет, некрасивый нос – похуже!

Она даже порозовела. Но я понимаю, это – не надолго. Все, что я только что высказал, выплеснул на нее, ошарашив напором светлой радуги, я повторил для неё уже в третий или четвертый раз.

Обход грозит затянуться. Я в темпе проскакиваю две палаты. В женской, на беглый взгляд, все благополучно, а в мужской лежат «мочевики», больные раком мочевого пузыря. Болезнь – неприятная. Нет в ней благородного ореола и всемирноизвестных фамилий, как у чахотки, нет фривольного веселья и сладкого знания «за что», да и легкого избавления, как у сифилиса. Паршивая болезнь. У троих, а в палате их всего пятеро, в мочевых пузырях стоят резиновые трубки, проведенные через ткани передней брюшной стенки. По этим трубкам моча постоянно поступает наружу, наполняя воздух характерным запахом азотистых соединений. Наружный конец трубки опущен в мочеприемник. В идеале – в герметично закрытую емкость, удобно приспособленную для ношения под одеждой и опорожнения и даже измерения количества выделенной мочи. В реальной российской – в пластиковую бутыль с прорезанной пробкой, болтающаяся на промокшем мочой куске бинта. Вдобавок, эта конструкция периодически опрокидывается и обдает изрядной порцией едко пахнувшей жидкости не только самого больного, но и подошедшего к нему в этот момент доктора. Как водится. Вести таких больных я не люблю, оперирую – по необходимости. В моем отделении это удел младших, провинившихся, “нелюбимых” ординаторов.

Я заглянул в палату, пожелал всем доброй ночи и сделал вид, что тороплюсь.

Я так вошел в роль спешащего, что буквально ворвался к следующему больному. Маленькая одноместная палата. В ней лежит Руслан. И опять – толпится «народ». Ничего не слышно, кроме Катиного сопения у меня за спиной. Войти-то я вошел, а пройти вперед – некуда. Катя протиснулась вслед, прикрыла за собой дверь и теперь тесно припала ко мне всей передней поверхностью своего стройного тела. Трется своей маленькой грудью о спину, а плоским животом – о мой зад, а лобком – о бедро, я же выше, и часто-часто дышит под ухо. Халат и тонкие хлопчатобумажные брюки, что на мне, не слишком строгий барьер и, мне кажется, я чувствую температуру ее тела. Но на самом деле – приятно, и я стою, как столб, ни шагу вперед. Жду. Кавказцы ругаются. Это я понимаю. Глаза у Руслана горят. Он то вскакивает с воинственным видом на единственную ногу, то падает всей тяжестью на кровать и ржавые растянутые пружины скрипят и скрежещут.

– Руслан, я к тебе”.

Глава IV

Май.

Случалось, что рутинный будничный конвейер оперативной деятельности давал неожиданный сбой. Четко очерченная ситуация, предсказуемый исход и вдруг – наслоения друг на друга множества, казалось бы незначительных деталей, превращали стратегическую прямую ведения больного в запутанный лабиринт, с неопределенным или пока не найденным выходом. И от верного решения в самом начале пути, зачастую зависит жизнь больного, а иногда – и многих других.

Был как раз такой день.

– Надо оперировать, Паша, – произнес Костя, выразительно тряхнув головой.

В целом, фраза не несла никакой смысловой нагрузки и прозвучала банально. В этом “заведении” подобные слова произносились, с той или иной интонацией – утвердительной, вопросительной, скучающей или обреченной, ежедневно. На разных этажах, из разных уст, в любое время суток.

– Да-аа-а, – Павел протянул междометие, погруженный в собственные мысли.

Принципиально он уже принял решение.

Несколько дней назад Павла вызвали на консультацию в травматологическое отделение одной из крупных городских больниц.

Зачем? Вызов в клинику, привыкшую решать наиважнейшие медицинские вопросы самостоятельно, настораживал. Почему? Что за накладка произошла внутри сплоченного коллектива, всегда считавшего себя лучшим. Или действительно не могут справиться? Бывает и так. Или приглашение постороннего специалиста – результат внутреннего конфликта? Или оно организовано по просьбе больного и его родственников, наслышанных о Павле?

Он размышлял об этом в стремительно мчавшейся по городу “БМВ”.

В машине их было четверо. За рулем сидел человек “кавказской национальности” – один из тех, у кого хотелось попросить документы: черные грязные волосы, трехдневная щетина, неприятный взгляд из-под лобья. На заднем сидении расположились мужчина и женщина, казавшиеся обеспокоенными. С ними у Павла уже состоялся предварительный разговор. Четвертым был Павел.

Разговор разговором, но главное он поймет лишь тогда, когда увидит больного собственными глазами.

Вежливое расшаркивание с заведующим и ординаторами.

– Павел Андреевич…

– Павел Васильевич, очень приятно.

– Александр Александрович, очень приятно.

– Петрович, лечащий врач, мне очень приятно.

– Ольга Владимировна, старшая сестра.

Обоюдные сетования на сложности в работе, неприличную зарплату, пересказ двух-трех интересных случаев, традиционная рюмка коньяку, и еще одна – на все ушло минут пятьдесят, не меньше. Наконец, дело дошло и до конкретного пациента. Бегло пролистав историю болезни и убедившись, что диагноз злокачественного процесса у больного подтвержден данными гистологического исследования – исследованием кусочка ткани, взятого непосредственно из опухоли, Павел прошел в палату.

Ему было лет тридцать. Он лежал, повернувшись лицом к окну, словно ему ни до чего не было дела, кроме как до солнца, что мягко касалось лучами его ровной смуглой кожи, и, на первый взгляд, производил впечатление абсолютного здоровяка.

– Здравствуйте.

Родственники, их было семь-восемь человек, и мужчины и женщины, расступились

– Таким я тебя и представлял. Здравствуй, Руслан. Меня зовут Павел Андреевич, – широко улыбнулся Павел.

– Добрый день, Павел Андреевич.

Руслан лежал, укрытый до пояса чистым разноцветным пододеяльником. Толстым мускулистым рукам, рельефным грудным мышцам, покрытым обильной растительностью, позавидовал бы любой профессиональный спортсмен. В глазах его поблескивали живые огоньки.

Павел присел на край кровати и отбросил пододеяльник с ног больного. Он успел подумать, такие глаза не встречаются у слабых, больных, импотентов и злых…

– Что, доктор, ничего хорошего?

В палате вдруг наступила тишина. Притихли родные. Лечащий врач и зав. отделением, сопровождающие Павла, молчали, не считая корректным прежде времени задавать вопросы консультанту. Молчал Павел, привыкший за долгие врачебные годы скрывать свои мысли не хуже хорошо игрока в покер. Притаился Руслан, уже спросивший о самом важном – он внимательно наблюдал за реакцией “нового” доктора, приехавшего ради него из другой, наверное, “лучшей”, больницы.

Действительно, правая нога молодого кавказца пугала. Ни у кого не повернулся бы язык сказать, что все хорошо, все в порядке. Огромная опухоль, блокировав кровеносные и лимфатические сосуды ноги, распирала бедро изнутри сразу же под паховой складкой. Правая голень по своему объему равнялась бедру. Отек распространялся и выше опухоли, и на мошонку, смешно деформируя ее. Правое яичко, покрытое блестящей, без характерных морщин, перерастянутой кожей, по размерам в два раза превосходило левое, оно, как бы втягивало в себя половой член, укорачивая его до детских размеров.

Те, кто стоял за спиной Павла, приблизились еще плотнее и он почувствовал жар их дыхания у себя на затылке. Сделалось неприятно, но он не обернулся, а только передернул плечами. Дискуссия, которую он вел сейчас сам с собой, внутри себя, поглощала его внимание. Ему было необходимо ответить на три вопроса, и сделать это быстро и точно, чтобы в дальнейшем – по ночам – его не мучили сомнения, не снились бы веселые глаза, безмолвно вопрошающие спрашивающие: – Почему я умер?

Стоит ли связываться? Выполнять трудоемкую операцию, потребующую много физических и психических сил и его, и лежащего перед ним парня по имени Руслан. Второй вопрос – какие шансы на выздоровление? Непосредственно после операции – чтобы ушел из отделения сам: на костылях или прыгая на одной ноге, но сам! И – долгосрочный прогноз? Впрочем, с этим – яснее. Существует статистика: пятилетняя выживаемость при различных формах сарком не более двадцати процентов, двухлетняя – около тридцати. Но два года – тоже жизнь… И, наконец, последнее. Какие у него, у Павла Родионова основания отказать пациенту, не перевести, не оперировать, не лечить. Больной – его, больной определенно онкологического профиля. Выходит, ни каких обоснованных оснований отказать нет. Конечно, нет, а надежда – она как известно, исчезает последней.

– Руслан, не буду обманывать тебя, – начал Павел. – Ты прав, ничего хорошего. Ты видишь и чувствуешь это получше меня. Да и твой лечащий врач давно не скрывает этого. И ты понимаешь, что-то не так, ведь тебе не становится лучше, – Павел на секунду замолчал переводя дух. Руслан отмалчивался. – И тебе кажется, что все очень плохо, хуже некуда!

Павел снова прервался. Сейчас ему придется убеждать, и никто из присутствующих в этой палате не должен почувствовать его внутренние сомнения в том, о чем он скажет своему пациенту, ждущему от него слов надежды.

– И ты ошибаешься! – решительно продолжил Павел, добавив в голос настойчивые нотки агрессии. – Да, плохо. Плохо, но не смертельно. Неоднозначно, сложно. А было бы просто – не сидел бы я здесь и не объяснял всего этого тебе. Давно бы поставили тебя на ноги. Но – нет, тебе нужен такой специалист, как я. Онколог. Ведь мы, доктора, Руслан – очень “узкие” специалисты. Всю жизнь лечим что-то одно. Но зато “свою” болезнь знаем от и до. Досконально!

– Ногу отрежете? – тихо спросил Руслан, заставив Павла на секунду запнуться.

– С ногой, Руслан, предстоит расстаться! Никто не предложит тебе другого, более верного лечения. И нигде! Ни в Америке, ни в Японии. И никто! И нигде. Ты готов?

Павел заметил непроизвольное движение Руслана, стремящегося приподняться – болевой импульс, посланный из зоны роста опухоли в ответ на мышечное сокращение, тут же исказил его черты, и сделал вид, что не заметил.

– Изменить ничего нельзя! Ногу сохранить – нельзя! И операция будет тяжелой. И для тебя, да и для меня. Это я тебе обещаю, – Павел улыбнулся. – Ведь предстоит удалить всю бедренную кость, вычленив ее из сустава. Кроме того, чем больше тканей мы удалим, тем лучше. Надежнее. Потому что твоя опухоль – злокачественная, а, значит, она способна распространяться в организме, как бы передвигая свои клеточки по тканям и сосудам. Я думаю, и это тебе следует знать.

Павел говорил все тише и мягче.

– А теперь – самое главное! Тебя можно вылечить. Ты не умрешь! Ты будешь здоров. Да, без ноги. Но разве это главное? Ты сильный, я вижу. Нет, не потому что у тебя сильные руки, а грудь, как у быка. Ты сильный по-другому. Дьявольски сильный. Ты даже пока сам пока не знаешь насколько. Поэтому, ты проживешь и без ноги. Да черт с ней, с ногой. Уже два месяца ты не можешь подняться с постели и пойти как раз потому, что она у тебя все еще есть. Она мешает тебе, мучает, болит. Токсины, что опухоль выбрасывает в кровь постоянно, каждую секунду, отравляют тебя. Они действуют на твои почки, на печень и сердце. А не будет ноги – и через неделю тебя в кровати не удержать! Гарантирую. Парадокс? Да. В некотором роде. Согласен?

– Согласен, – сказал Руслан и улыбнулся по-настоящему искренне.

– Согласны, – повторили за ним все, кто находился в палате, будто требовалось единодушное решение.

– Отлично, – Павел устало поднялся. Подобные разговоры всегда отнимали у него много сил. – Завтра тебя переведут к нам. И мы еще раз с тобою поговорим. Предстоит обсудить детали. И с вами – тоже, – кивнул он в сторону сплоченно стоявших “родственников”, не выделяя никого. – До свидания.

И, пройдя сквозь вновь расступившуюся “стенку”, он вышел из палаты.

В ординаторской выпили на посошок. Заведующий отделением был рад, что Павел легко согласился забрать на себя сложного пациента, и с удовольствием наливал по этому поводу.

Надо оперировать. Павел это прекрасно понимал, но внутреннее нежелание выполнять подобную операцию бушевало у него в душе.

Операции, связанные с удалением конечностей, никто не любит выполнять, но не в силу их трудоемкости и длительности. Это как раз пустяки. Об этом хирург не задумывается. Все дело в той противоестественной картине, что возникает перед глазами участников операции, когда удаленная нога или рука, пусть часть – голень, стопа, кисть, отсеченные последним движением скальпеля, падают на пол на заранее расстеленную клеенку. В кровавых брызгах мертвый орган живого человека – как немой свидетель: врачи сейчас, здесь – сделали что-то не то – унизили, искалечили, изуродовали совершенное человеческое тело, подобие божьего.

И противный склизкий комок перекатывается в желудке, вызывая тошноту, а сотни острых иголок вонзаются в сердце. Вот так чувствует себя хирург под жаркими операционными софитами.