Чем та очередь отличалась от любой другой? Конечно, отличалась. Настроением! Феномен «очереди» определяется настроением её составляющих. Очередь жаждущих зрелищ. Такие встречаются и поныне, и даже повсеместно. Покорно стоят друг за другом в затылок желающие посмотреть, как на широком экране под звук surroud-dolby катаклизмически затонет «Титаник», как мастера балета Большого театра будут выписывать свои па, оставив за кулисами склоки и распри, как Тайсон одним ударом покончит с Лу Саваризом, как выйдет на сцену Иглесиас – по-испански гордо, как выскочат из клубящегося белого газа девочки-перчинки, заводя тинэйджеров своими подтянутыми попками, как умрет лебедь Плесецкая, как победно, воздавая должное своему триумфу, вскинет вверх руки олимпионик. Стоят и предвкушают. (О, предвкушение – это даже не лихорадка, истерия). Они наслаждаются своим предвкушением. Такая очередь – радостная. Она – исключение. Еще одно исключение – очередь, которой гордятся. Точнее, гордилась страна! Такая была одна. И страна, и очередь. Очередь в мавзолей! Она была не радостной, но, в общем-то, и не печальной. Она была обязательной и поэтому – самой спокойной в мире. По-мавзолейному, по-мертвецки. Еще одна знаменитая… Получившая имя, название. Так дают имена ураганам и тайфунам, аттракционам и спектаклям: тайфун «Тереза», шоу «Давида Коперфильда», очередь «Петля Горбачева». Она – событие времени! Она – свидетель эпохи. И в то же время одна из самых неспокойных, волнительных, ожесточенных и массовых. И время, те человеко-часы, потерянные в ней, в её нескончаемой спирали, сложенные в наши жизни, – есть величайшая растрата двадцатого века! А смерти, случившиеся в ней, среди не просто равнодушных, а среди возрадовавшихся, потому что на одного затоптанного, задохнувшегося, на одного живого стало меньше, возводят её в ранг кровавого преступления! И эмоции колбасных очередей позднего Брежнева бледнеют… А солдатская очередь в баню? А, например, юг, Адлер, конец августа, очередь за билетами на поезд, на самолет, а? Ну, а больничные очереди?

– А Вы – за кем? – с нажимом спросила Светлану сухонькая старушка, на половину своего роста завернутая в серый пуховый платок, и это – несмотря на установившуюся в последние дни жару. Судя по живости и целеустремленности движений, старушка была опытной пациенткой, завсегдатай этой больницы, а её проницательные глаза подозревали…

Это Светлана поняла сразу и невольно попыталась… нет, не ответить, оправдаться.

– Кажется, за ней, – она неуверенно ткнула пальцем во впередистоящую даму, а когда та в ответ обернулась, еще больше смутилась.

– Извините, я за Вами? – поспешно спросила она.

Но дама, как и Светлана, была здесь впервые. В её взгляде сквозила неуверенность и нерешительность:

– Ах, не знаю, возможно.

Активная старушка, интересующаяся распределением мест, убедилась в их самозванстве и, сделав для себя очевидный вывод, бесцеремонно прошла мимо обеих женщин и встала впереди.

…Время есть сумма мгновений, и перемены, проистекающие в нем, есть чудовищные метаморфозы, но каждое мгновение, взятое и рассмотренное отдельно, не меняет наше Бытие – оно слишком мало. Парадокс Зенона Элейского, ученика Парменида: атлет никогда не догонит черепаху. Он преодолевает половину пути, что разделяет его и ее, но она – отползает! За то же время! На небольшое расстояние, это правда, на небольшое – ведь она ползет медленно! Она от природы – черепаха. Что и означает – медленная. И наоборот! Медленная – значит черепаха. Она медленней самой абсолютной, самой совершенной и законченной, самой обстоятельной, самой рациональной медлительности и замедленности – но все-таки двигается! Этого у нее не отнимешь! Она – живая! И за каждую долю времени, разбитого на бесконечное количество промежутков – крошечных, но измеряемых и последовательно связанных между собой, потому что оно, время, как известно, неразрывно, а делить его можно, как нравится… за каждую долю – пусть тысячную от секунды, а пусть и миллионную – черепаха уползает вперед, отдаляясь от такого мощного, такого стремительного. И вновь между ними расстояние. Оно сокращается, но сохраняется. Время бежит, как вода, как песок, как ветер, переносящий ароматы ночного неба. Всегда – от нас! Он – в вечном ускорении. Она – ползет, перебирая короткими ножками, покрытыми задубевшей в веках кожей. Он – вечно готов, она – недосягаема. …Таким недосягаемым казалось Светлане начало этой очереди, но подмеченные мелочи, малозначащие выводы, посторонние мысли пеной покрыли Светланину тревогу о себе: окутали, заслонили, притупили. И позволили ей просто ждать. Позволили её новому другу Терпению построить прочный мост через каньон Депрессия, на дне которого протекала река Истерика.

И наступила её очередь. И Светлана протянула в окошечко паспорт.

Когда, оформив амбулаторную карточку и приняв к сведенью долгожданное: «Вам в шестой, это на первом этаже», она подошла к указанному кабинету и перед его дверью встретила и узнала не менее половины тех лиц и фигур, среди которых провела свои утренние часы – целых три часа, Светлана не выдержала и, чтобы не сорваться, развернулась и направилась к выходу.

* * *

– Она? – спросил Терехов Пятака.

– Нет, не думаю.

Аристарх Генрихович Ученик, по прозвищу Пятак, сидел, развалившись в любимом кресле, напротив Александра и мелкими глотками цедил водку из граненого стакана. Его свободная поза, флегматичная даже, словно не только мимика была для него не характерна, но и любое резкое движение – не приемлемо, и впечатление, что он чем-то напоминает австралийского медвежонка коала – были по-обидному обманчивы. Боец, двигающийся по рингу в одном направлении, на противника, целеустремленный, напористый. Панчер. Нокаутер, как говорили тогда, лет пятнадцать назад. Пя-так. Как мас-так. И хотя он определенно вышел из того возраста, когда прозвище определяет качество характера или «внешний» признак, но для двух-трех давних друзей он по-прежнему оставался им. Пятаком.

– А кто?

– Не знаю. Тебе виднее. Твои партнеры и твои конкуренты. Поройся-ка у себя. Кому должен ты, кто должен тебе, кому ты не дал, у кого потребовал, кто хотел, но не сумел отказать тебе, кто сумел и теперь боится. Что-то из недавнего. Пересмотри последние сделки: с кем, на сколько… Кто потерял, кто остался на бобах и теперь зол. Обрати особое внимание на новые проекты, на те, что в стадии доведения, разработки. Ищи. Чьи интересы посеял ты на своем поле, чье, не ведая того, топчешь.

– Не учи ученого.

– Дело говорю. Вспомни.

– Был один эпизод. Но – нет. Абсурд!

– Расскажи. Я проверю.

О нападении Терехов уже рассказал. Он позвонил Пятаку прежде, чем встал под душ и смыл с себя грязь, прежде чем выпил первую рюмку коньяку, и прежде чем позвонила Светлана. К тому времени, когда Александр, частично восстановив былую уверенность в себе, вышел из ванной, Пятак, несмотря на то, что в этот довольно поздний час был застигнут в постели, непосредственно на теплой женской плоти, сорвавшись с неё, уже примчался.

И сейчас, утром (Пятак в эту ночь домой возвращаться не стал, переночевал у Терехова) они пробовали разобраться в ситуации.

– Да. Было-о, – протянул Терехов и задумался. – Нет. Я не верю, что это – бизнес. Это – месть.

– Бизнес, – возразил Пятак.

– Проверь-ка мне её все-таки, – решившись, произнес Александр.

– Светлану? – уточнил Пятак.

– Да, Аристарх.

Пятак тонкий намек уловил. Обратившись к нему по имени, а не по прозвищу, Терехов подчеркнул официальный тон просьбы.

– Саша, – укоризненно покачал головою Пятак, – а вот этого мне делать не хочется. Оскорбительно как-то. И для неё, и для тебя.

– А для тебя – это работа, – жестко сказал Терехов.

– Да. Которая хорошо оплачивается. Но знай, мне неприятно. И потом, она, вообще-то, замужем. И не за тобою. Тебя это не смущает?

– Но бьют-то меня.

– За то ли, за что следует, – ухмыльнулся Пятак.

– За то, за то.

– Настаиваешь?

– Да!

– Хорошо, мне не сложно. Похожу за нею пару дней. Полюбуюсь, – он снова криво улыбнулся, – тебе нужны доказательства: фотографии, пленки?

– Нет. К чему? На память? Достаточно будет твоих слов. И не пару дней, а, пожалуйста, неделю, или, еще лучше, две.

– Как скажешь, деньги – твои. А скажи, ты что ревнуешь? А – если? Что ты будешь делать? Ты будешь мстить? Ей? Мужу?

– Не знаю еще. Что-нибудь придумаю.

– Хочешь поиграть в мексиканские страсти, Саша?

– Наша жизнь – игра. Бизнес – игра. Любовь – игра. Что, собственно, еще мы вкладываем в понятие жизнь?

– Получается, что твоя возлюбленная – часть игры? Игрушка!

– Не знаю, – пожал плечами Александр.

– Ты любишь её?

– Я её люблю.

– Тогда женись.

– Не твое дело. Разберусь. Советчик нашелся, – нахмурил брови Терехов.

– А как же? – будто удивившись, вскинул голову, гордо выставив подбородок, Пятак, – ведь я твой консольере, Дон.

– Боюсь я, – не обратив внимания на сарказм друга, сказал Терехов. – И не уверен, что брак – это то, к чему мы оба стремимся. Брак – лабиринт, и предвиденный тупик в нем – не промежуточное звено, а цель. А в конце пути – обрыв, пустота. Не знаю… Не пойму до конца, что нужно ей, что – мне.

– И не поймешь! Женщина как артишок – растение, что до сих пор сохранило некую толику экзотики. Казалось бы, оторвал зеленый листочек, облизал его, обсосал, содрал зубами сочную мякоть и… А под этим листком – новый. И будто не трогал. И думаешь, ведь не насытился, да и вкус позабыл. А он – плод, все такой же зеленый, пышный, роскошный, девственный.

– Хватит, философ, – отмахнулся Александр и снова стал серьезным, – сделаешь? Я тебя как друга прошу.

– Ладно. Успокойся. Сделаю. Лучше расскажи-ка еще раз, как выглядели те двое.

– Трое. Их было трое. И еще один, его я не видел.

– Хорошо, трое.

– Однородно.

– Э-э, одинаково?

– Да, если тебе так угодно. Ты понял, что я подразумеваю.

– Понял, – Пятак зажег сигарету, но, сделав одну затяжку, передумал и небрежно затушил её в пепельнице. – Это плохо.

– Почему именно это плохо?

– Потому, что этот неблагополучный факт подразумевает принадлежность этих людей к когорте профессионалов – таких, которые предпочитают оставаться незамеченными, неразличимыми. Плохо, – повторил он свой вывод.

– А-а, понимаю, – нетерпеливо перебил своего «советника» Александр. – Как солдаты! Ты хочешь сказать, что они – из некой организации. Из «Коза Ностра»? Из нашей доморощенной мафии, да?

– Конечно, нет. То есть, возможно, ты прав, они – из мафии, члены какой-либо преступной группировки, что по сути и так – не вызывает сомнений. Но я говорю не о том. Я имею в виду тот неуточненный факт – где же… в каком таком месте они получили свое «высшее» образование, где научились быть роботами, главный алгоритм которых – насилие, где приобрели они то свойство мимикрии, что как печать, а? Откуда они?

– Откуда?

– Армейский спецназ. ГРУ. КГБ. Любая секретная служба иного рода. Я не знаю. Я же с ними не сталкивался.

– Так чего же ты болтаешь? – воскликнул Терехов, неподдельно негодуя.

– Рассуждаю.

– Ты, мой друг, усложняешь. Аль-Каида, ИРА, ЦРУ и масоны – не имеют ко мне никакого отношения, а вот обманутый муж или новый любовник моей любовницы – имеют право быть недовольными и рассерженными. Это – по-нашему. По-мужски. По-человечьи.

– Твои контрдоводы – наши кривые зеркала.

Глава 11. Её ночное приключение

Светлана давила на педаль. Она прижимала её к резиновому коврику, что лежал под ногами, и не отпускала… Быстрее!

«Хватит жить в кошмаре неопределенности, – думала она, – пусть сегодня все решится. Пусть будут развеяны все сомнения, что изводят меня хуже самой болезни. Я знаю, сегодня – наверняка! Нина договорилась! За каждым её знакомством – о, такая подоплека – секс! Таким связям можно доверять. Сегодня я узнаю правду».

Со дня её первого визита в больницу прошла полная неделя.

Вчера ночью она в первый раз подумала: а вдруг? Вдруг уже поздно? Вдруг я неизлечима? И, собираясь надеть ночную рубашку, она не удержалась и прикоснулась к опухоли и ощутила, как та отозвалась, откликнулась, заныла. Но не как часть одного целого – её тела, а как-то по-чужому, по-инородному. И эта мысль лишила её сна.

Она задремала только к четырем и, конечно же, не выспалась.

Утренняя чашка очень крепкого кофе – от его аромата трепетали ноздри – прогнала апатию и страх. Но теперь ею овладело новое чувство – нетерпение. Быстрее! В больницу! Попасть. Добраться. Во что бы то ни стало! Навязчивая идея преследовала её, язвила ядовитой колючкой, донимала. Вот почему вела машину неровно, нервно, опасно. Она спешила.

Светлана мчалась по утреннему шоссе…

В то же самое время патологоанатом Клинкин по стечению обстоятельств – их можно счесть неблагоприятными – проводил вскрытие: рутинное, одно из многих, что приходилось выполнять ему по роду его деятельности. Обычное. Но это не имело значения, потому что этот процесс он не выносил.

Он пришел на работу к шести – ночь все равно была бессонной, начал в семь и к восьми закончил. В восемь десять Клинкин вошел в свой кабинет. Аккуратно запер за собою дверь, предупредительно опустив на замке язычок, означающий, что заперто изнутри, достал бутылку коньяку, успел подумать, что, слава Богу, запасы не переводятся, и, не теряя времени на рюмку, выпил её из горлышка. Всю! Как пиво.

В восемь пятнадцать в больницу приехала Светлана.

Клинкин вздрогнул, когда раздался стук. Вернее, когда услышал. Светлана стучала громко и настойчиво уже минут пять – шесть. Он вздрогнул и, нарушив тем самым то хрупкое равновесие, что еще присутствовало в его теле, упал на пол. Сначала он лежал навзничь и смотрел в потолок, но вскоре перевернулся на живот и, подбирая под себя руками, пополз в угол, а когда добрался до него, прислонился к стене и бессмысленно огляделся вокруг – не узнавая предметы, не собирая их двоящиеся, троящиеся, распадающиеся контуры в целые структуры, а лишь ощущая наполненность пространства чем-то. И обмочился, и не заметил этого.

Её опять обманули! И ничего не оставалось ей – как вернуться ни с чем.

* * *

В течение нескольких дней, исполняя волю своего друга, Пятак вел наблюдение… Эта работа не казалась ему обременительной. Весь день Светлана проводила в офисе, а значит – под присмотром самого Терехова. Пятак брал её под свой неусыпный контроль после работы. Но она, разочаровывая его, дисциплинированно отправлялась к себе домой.

Незаметно проводив её до дома, собственно, на этом процесс наблюдения заканчивался, Пятак еще пару часов болтался по близ расположенным пивным, а потом, около десяти, сделав для порядку пару кругов вокруг её дома, уезжал с места неслучившегося события с чувством выполненного долга и с громадным чувством восхищения: красивая женщина и постоянная – не изменяет ни его другу, ни мужу.

Но в этот день привычный график был нарушен. Из офиса Светлана вышла на целый час раньше, и зазевавшийся Пятак, дежуривший в своем «oпеле», припаркованном на той же улице, но метрах в ста от входа в здание, едва её не пропустил – он заметил Светлану в последний момент, когда она, подобрав узкую юбку, садилась в свою машину.

Заработал двигатель, и Светлана, игнорируя движение по левой полосе, лихо пересекла непрерывную белую линию.

О том, что в первой половине дня она побывала в больнице, Пятак не знал, но по неуловимым знакам и признакам, что оставляли… и не впечатление, а так, осадок: то ли лицо у неё осунулось, то ли плечи опустились, интуитивно догадался – что-то случилось.

«Что? Да что угодно! – сказал он себе, сам себе не веря. – Подумаешь, сбежала с работы! Подумаешь, домой заторопилась. Может быть, дочка заболела, может быть, муж. Или утюг позабыла выключить».

Но недоброе предчувствие, что он сегодня еще увидит Светлану, не оставляло его.

Он начал ждать.

Прошло четыре часа. Пропикало десять.

Светлана вышла из подъезда.

Вечер был по-весеннему хрупок.

Два часа, едва притормаживая на красный, взрываясь ревом мотора на желтый, она носилась по городу: на развилках – сбивалась, набирала скорость на прямых, и ночные опустевшие улицы встречали её скольжением гигантского питона, разверзнувшего свою пасть, чтобы поглотить.

В её действиях не было уловки: заманить, запутать, увести, оторваться – а только беспорядочное кружение и хоровод по лабиринту-городу, нарезанному руслами-дорогами на параллелограммы-пироги жилых кварталов. И Пятак давно понял, тайной цели – той, в коей подозревал её Терехов, у Светланы нет.

«И не было. И путь её – смятение», – решил Пятак.

В какой момент он заметил, что на «хвосте» у неё еще одна машина, точно – он ответить не смог бы, но через два часа беспорядочной и бестолковой гонки Пятак выяснил, что сегодня он не единственный преследователь «своей подопечной». Невзрачная «шестерка» цвета сафари неуклонно придерживалась того же причудливого маршрута, что вырезала по улицам и переулкам Светлана. Неотвязно. Кто он – этот неизвестный, этот посторонний, и что задумал? И беспокойство охватило Пятака, и он понял, бросить Светлану он уже не вправе.

И водитель «жигуленка» заметил присутствие Пятака, но, в отличие от бывшего боксера, не удивился, не встревожился, а просто принял этот факт как некую константу и данность, как условие задачи, в которой две величины: он сам и женщина – определены, а третья – икс. Он знал, время, что они втроем тратили, бесцельно мотаясь по городу, играет ему на руку. На землю спускалась ночь. А ночь – время не только для любви, но и для преступлений. Время предательств и пожаров, кровотечений и кровосмешения. Время противоестественного хода событий. Время крыс и тараканов.

Следующий поворот Пятак угадал. Светлана повернула налево, и теперь перед ней расстилалась единственная дорога – пологий пятисотметровый спуск, ведший на Центральную набережную – широкую площадь, ограниченную со стороны реки зданием Речного порта и многочисленными, вытянувшимися в ряд пристанями, дебаркадерами и иными плавучими сооружениями, предназначение которых – к ним причаливать, а со стороны города – зеленым холмом, разлинованным в клетку дорожками, тропинками, лесенками. Самое многолюдное место в Волгогорске! Тысячи людей пропадали тут до утра. Рассортированные по питейным заведениям, что кучно оккупировали территорию берега: по непритязательным кафешкам-столовым, что оставались там и в зиму, по летним барам-бивуакам, разбитым под открытом небом, по танцевальным залам под пологами разноцветных брезентов, в казино – люди наслаждались хорошей погодой и влажным запахом реки, пили до потери рассудка, орали песни и, «дойдя до кондиции», купались в реке. Где-то там, на границе субстанций, там, где сгустившаяся до черных пятен ночь бесстыдно отдавалась стремительному потоку. Рискуя потонуть, помереть с перепоя, быть изнасилованными и забитыми до смерти ногами, все веселись от души.

Пятак не боялся упустить её среди толпы. Наоборот, он с облегчением вздохнул:

– Ух, будет на виду.

И подумал: «А если у неё свидание?»

И решил: «Значит, будет чем отчитаться перед Тереховым».

Светлана поступила по-иному. Она еще раз повернула налево и, вместо того, чтобы начать спускаться по эстакаде, помчалась по запретной для всех видов транспорта территории – по верхней террасе набережной. В эту ночь знака «движение запрещено» для неё не существовало вовсе.

И, делать нечего, он последовал за ней.

А второй – за ним.

Момент истины? Ей стало ясно, что за ней – следят? …Наступил?

Так подумал Пятак.

Так решил второй.

Но они оба ошиблись – Светлана их не заметила!

И через пять-семь минут три автомобиля, один за другим, прикатили к месту, где ровное асфальтовое полотно обрывалось. (Откос – высокий берег реки. Внизу, будто её второе русло, еще одно шоссе. Оно тоже, начинаясь из своеобразного тупика: от паромной переправы, вело к Центральной площади набережной). Светлана остановилась, вышла из машины и сделала несколько шагов. (Склон отнюдь не опасно-крутой, а градусов эдак в сорок пять или того меньше, но сейчас, в ночи – как черная бездонная пропасть, как кратер потухшего вулкана, как гряда затерянного каньона, а то шоссе, что тянется вдоль берега реки, – неразличимо). Она замерла на краю. Как на краю Земли!

Пятак, конечно, знал, куда ведет та дорога, по которой они, один за другим, как привязанные, неудержимо следовали, и где, и главное как она заканчивается, и волновался, и на последних метрах, отбросив конспирацию, не веря, что она его не видит, почти догнал её и сбросил скорость только тогда, когда увидел, что её машина остановилась, не сорвалась – уходя во мглу, в хаос, в энтропию, что за пределами геометрической целесообразности.

– Слава Богу, – пробормотал он, Аристарх-атеист.

Он успел сориентироваться и чуть раньше свернул в проем между двумя зданиями: обычной низкорослой «хрущобой», что стояла последней на этой короткой улице и новым шестнадцатиэтажным небоскребом, и еще несколько метров, прежде чем затормозил сам, прокатил вдоль пятиэтажки и остановился лишь у последнего подъезда. Получилось так, что он встал практически напротив Светланы, но только – с другой стороны дома. Пятак заглушил двигатель и только тогда вспомнил о третьей машине. Он тут же выскочил из машины и, не тратя время на то, чтобы запереть её, побежал назад – в том направлении, откуда он только что подъехал. Тридцать – тридцать пять метров он преодолел за три – четыре секунды, показавшихся ему долгими. Он – опоздал.

«Шестерка» стояла на повороте, загораживая въезд во двор. В ней никого не было.

«Светлана! – мысль, что на время, пусть лишь на минуту, он потерял её из виду: пока сворачивал, прячась неизвестно от кого, пока, отталкивая от себя руль, выбирался из машины и бежал тяжелыми неровными скачками, словно по рингу, привела его в ужас. – А что если она уже во власти незнакомца? Минута, полторы. Для профессионала – достаточно», – прикинул он потерянное время.

В два прыжка он покрыл оставшееся расстояние, равное длине торцовой стены здания, и выскочил из-за угла.

Ничего не видно – первое впечатление. Ни зги! Словно Земля – корабль, что плывет под поникшим парусом в тумане. Но уже через две секунды аккомодация зрачка наступила, и зрение восстановилось. Он начал различать контуры предметов: вот козырек над единственным подъездом, вот – чахлый низкорослый кустарник напротив стены, и машина, и фигура. …Лишь силуэт – каменное изваяние: руки вдоль туловища и чуть приподнят подбородок. То ли она смотрела на луну, то ли разговаривала с ангелами. А ниже обрыва, за полосой непроглядной тьмой, полотно реки. На фоне сгустившейся до черноты небесной синевы и земли, погруженной в ночную темноту, оно выделялось серым светлым пятном. Неподвижным. Будто не изменчивое течение, а материя впитала в себя огни города и тот свет, что по капельке лился с неба – со звездочек и далеких планет.

«Ух, слава Богу, – выдохнул, прославляя Всемогущего во второй раз, Пятак. – Одна! Рядом – никого. По-прежнему. Просто стоит. И не шелохнулась».

Кто-то резко и неожиданно отодвинул облако. Показался краешек луны, и свет упал формой аркообразного окна. Пятак приподнял голову, словно хотел разглядеть ту мощную длань, и в следующий миг чуть было не расхохотался – догадка, возникшая у него в голове, была обескураживающей: «А ведь это – её муж. А кто же? Ну, конечно! И те подозрения, та навязчивая идея, что мучают Терехова, для мужа Светланы имеют лицо и фигуру самого Александра. Ха, ха. Без сомнения. А я – вляпался! Подставил женщину. Как же выйти из этого дурацкого положения? Как ей объяснить? И ему? Сказать прямо, что ревнивый любовник нанял меня? Глупо. Смешно».

Пятясь спиной, он снова отступил за угол дома.

Пятак обернулся. Неосознанно. Он не услышал ни шороха, ни запаха. Он обернулся по чувству дикого зверя.

Человек стоял у него за спиной в двух-трех шагах и смотрел на него. Он был одет в серые брюки и серую свободную рубашку с короткими рукавами, не скрадывающими, однако, форму и объем его бицепсов и трицепсов. Он был коротко острижен и, возможно, даже неаккуратно, и плохо выбрит. (Но эти наблюдения не имели ровно никакого значения). Пятак поймал безразличное, равнодушное даже выражение чужих глаз. (И это был тот единственный миг, когда их взгляды встретились. Потом они оба смотрели на плечи, на руки, на кисти рук, на корпус друг другу, на бедра и на стопы, включив для этого все возможности своего периферического зрения, но только не в глаза. Потому что мнение, что бойцы по движению глазных яблок определяют направление удара, – ерунда! Литературный штамп, созданный Лондоном, Конан-Дойлем, Хемингуэем, Мейлером. Куда там! Спонтанный взрыв во всех мышцах, напоминающий извержение: не предугадать его направление, а силу не измерить – вот что такое удар).

Уже несколько лет Пятак не тренировался в рукопашной. Посчитав однажды, что боксерский опыт с лихвой перекрывает все те навыки, что честно пытался привить ему сержант-инструктор – эксперт по боевому самбо, он, посещая спортзал регулярно, ограничивал себя работой у груши да легкими спаррингами со знакомыми партнерами. И до сегодняшнего дня так было: правой – в туловище, левой – в голову. Двухходовка. Наклон корпуса по ходу движения – ловкий финт. Шаг в сторону, не удлиняя дистанцию, а лишь деформируя её, смещая акценты, вызывая искривление пространства, а оно, словно резиновое между двумя бойцами – все обман. И встречный прямой от противника вдруг становится скользящим, а подготовленный, точно отмеренный апперкот – лишь рассекает воздух над правым плечом. Голова, прикрытая правым плечом, уходит в сторону противоположную… Шаг вперед… В тот момент, когда противник, отыскивая его, разворачивает свое туловище, и, угодив в ловушку своей собственной инерции, как в водоворот, не успевает переставить ноги, и, балансируя на грани равновесия, в этот момент Пятак снова атакует: запускает свою двухходовку. Правой – в туловище, чтобы сбить дыхание, левой – апперкот. Победа!.. До сегодняшнего дня. Но каждый следующий бой начинает новый отсчет.

Кулаки рассекли густой, вываренный в течение длинного теплого дня, застоявшийся воздух крошечного закоулка большого города.

Он так и не стал мастером. Он, пожалуй, был слишком предсказуем. И сейчас, по прошествии лет было ясно, что бокс профессиональный, а не любительский, характеризующийся сумасшедшим темпом и большим количеством легких, но неэффективных, по своей сути, ударов, напоминающих толчки и прикосновения, – был ему гораздо ближе. Бой, а не танец! Бой – обмен тяжелыми полновесными ударами на протяжении десяти–двенадцати раундов, настоящими, потрясающими противника до вибрации в спинном мозге и онемения конечностей, и один последний и сокрушающий! А если он просчитывал, что в завершающей стадии и в последней точке приложения вектора всех сил – хук, апперкот, джебб или кросс не получится достаточно сильным, он его не наносил …Не разменивался. Не пускал свой кулак, запечатанный в тугую повязку и десятиунцевую перчатку, в тот стремительный полет, на старте которого принимало участие всё его поджарое рельефное тело, а на финише – взрыв и искры из глаз. Если – достал. И имитация не была свойством его натуры. Он любил апперкоты и не любил кроссы. Те казались ему слишком длинными и медленными. Апперкот – напротив: от пояса – и вертикально, по линии чужой груди, к подбородку – был короток и потому – стремителен и зол. Он подбрасывал противника вверх, отрывая его кроссовки от пола, а потом – низвергал на непросохший брезент ринга под крики, свист и улюлюканье возбужденной толпы. По правде, в ближнем бою он не брезговал и запрещенными уловками: положив предплечье на шею противника, он, не давая тому отвести лицо от своего тяжелого, порою страшного удара, не отпускал его. Он подставлял чужую челюсть под свой удар, словно неодушевленный предмет, словно грушу, и кости носов по-противному, с чавканьем и чмоканьем, хрустели, а кровавые сопли и плевки падали на белоснежные рубашки рефери еще до того, как те успевали констатировать – запрещенный удар. Но получая в ответ те же коварные и болезненные удары: локтями в челюсть и глаза, со спины – по почкам, да и ниже пояса, он не жаловался, не апеллировал к судьям, не хватался за ушибленное место, а, как всегда, шел вперед, опустив подбородок, прикрывая его и печень. Он не боялся подставиться и встречал прямой правой – лбом, потому что в этот момент пускал свою левую через руку противника вразрез – в челюсть! Нокдаун! Да! Да? Нет, нокаут! (И победно вскинуты обе руки. И цветы. И влюбленные взгляды). У него хватало взрывной силы и природного чутья, но не хватало времени. Три трехминутных раунда – вот и весь короткий бой? На победу просто не хватало времени! Банально.

И сейчас, пятнадцать лет спустя, набрав несколько лишних килограммов, он оставался тем же бесстрашным, настойчивым нокаутёром и в жизни, рациональным, не расходующим силы зря, но идущим вперед до конца, до победы. Или до поражения. Не тогда, а теперь – тем более, он не слушал и не терпел чужих указаний и советов. Да в них как бы и не было смысла. Потому что он умел и мог только одно: идти вперед. Не уклоняясь. Не отступая. Падал, наткнувшись на встречный. Были силы – вставал, а уж если не вставал… И именно это его качество – было его «коронкой». Козырной картой. Не левый хук, не апперкот, не молниеносный джебб, упрямство.

Удар ребром ладони в грудь, в область сердца, мог бы проломить ему грудную стенку, и только широкие мощные пласты двух грудных мышц погасили силу этого удара. Но он – потряс. И не только тем, что перехватило дыхание, что сердце, получив встряску, враз забилось в бешеном ритме, а нервы-струны, настроенные искусным настройщиком по камертонам в унисон, заставили задрожать все мышцы его большого организма, но и тем психологическим воздействием, что оказал этот удар, нанесенный молниеносно.

По счастью, удар пришелся по корпусу, и голова осталась свежей – и Пятак подумал, что сейчас он выхватит «макаров». Он тут же понял, что «макаров», тот удобно лежал в кобуре под мышкой, бесполезен: он – не успеет. Нет, скорость свою он не потерял, она – скорость, утрачена не была. Просто противник был быстрее.