Меня вернул в реальность пронзительный звонок в дверь. Побежала открывать. Увидела на пороге в жопу пьяную мать с перекошенным лицом, на котором растёрлась её шлюховатая губная помада. Я ей ничего не сказала, заходя в зал и сдерживая гнев, оставляя мать одну в прихожей, с огромным трудом снимающую грязные сапоги – это почти ежедневный её ритуал с тех пор, как отец повесился.
– Олька, почему вода шумит в ванной? – запищала она.
Меня наполняли ярость и нескрываемое презрение к ней.
– Где ты взяла рыбу? Ты нахрена её в пакете умирать бросила? – не выдержав, грубо ответила я вопросом на вопрос.
Шатаясь и уже закипая от гнева, мать подошла ко мне, не успев снять левый сапог.
– Ты что… ты что, дура тупая, рыбе воду налила? – завопила она, – я между прочим…
– Зачем ты их умирать оставила, ты вообще съехала? Им же больно! Они жить хотят! Они мучались! Если хочешь умертвить, убивай сразу…
Мать сделала паузу и прищурила заплывшие глаза.
– Ах ты, сука неблагодарная! – зашипела она. – Я же тебе, твари, пожрать принесла! Значит, живодерка я? – она резко ударила меня ладонью по лицу, и я в очередной раз ощутила жар на своей щеке.
– Значит, я мучаю! А ты у нас праведница! Умничать решила? – вопила она, продолжая бить меня по лицу.
Я беззащитно закрывала лицо руками, и мои бледные ладони увлажнили слёзы, хотя я пообещала себе больше никогда не рыдать.
Побои неожиданно прекратились, и пьяная мать, так и не сняв сапог, направилась в ванну. Я осталась стоять, рыдая навзрыд и в опасении ожидая, что сейчас натворит эта бухая мразь.
Вскоре она вышла из ванной комнаты с пакетом в руке, и в нём как ранее трепыхалась рыба, вновь потерявшая жизненно важную влагу.
– Тогда неси на мусорку, сука! – снова истерично заорала она, – сегодня жрать не получишь.