Марк Веринджер ничего не ждал. А Эмили ждала. Чего? Это удивляло его больше всего. Сорок лет. Детей нет. Дважды замужем – дважды разведена. Какими иллюзиями тешит она себя, ровняя пилочкой розовые ногти на красивых ухоженных руках?
– Я боюсь Форда.
– Почему?
Веринджер догадывался.
– Он так на меня смотрит, будто готов съесть прямо сейчас.
– Вас это удивляет?
Она вскинула тонкие брови.
– Марк, Вы серьезно?
Он был серьезен. Он вполне понимал Форда.
– Он становится все более откровенен. В нынешних обстоятельствах это может зайти куда угодно.
– И?
– Я пришла к Вам за советом. Возможно – и за помощью. В конце концов, хоть Вы и циник, но это Ваша обязанность – следить за всем, что происходит на этой базе и своевременно принимать меры.
Ей казалось, что ее голос полон благородного негодования.
Его обязанность. Ну да. Обязанность. Какая, в задницу, разница? Обязанность – это то, за что могут прийти и спросить. С него, Веринджера, уже вряд ли кто-нибудь когда-нибудь спросит. Пусть эти шестеро хоть нагишом бегают и Содом устраивают – никто не придет и не взыщет. Не будет ни трибунала, ни тюрьмы, ни даже выговора в личном деле. Плевать.
– Вам в самом деле нужен мой совет?
– Да.
Веринджер помедлил.
– На Вашем месте, Эмили, я бы не ломался слишком долго. У всех нас, вероятно, не так уж много времени.
Ее лицо залилось краской.
– Марк, Вы понимаете, что говорите?
Она поймала на себе его долгий пристальный взгляд. Красивая женщина. Все еще красивая. Вероятно, в юности она могла свести с ума любого мужчину. Похоже, ей все еще кажется, что она может надувать губки и выбирать себе принцев. Через несколько лет жизнь сломала бы ее, и тогда… Впрочем, у Эмили нет этих нескольких лет.
– Я прослежу за Фордом. У Вас есть к нему конкретные претензии?
– Пока нет.
Он явно лишился ее доверия, если даже оно когда-нибудь существовало. Дважды замужем, дважды разведена, а ведет себя, как студентка. Веринджер пожал плечами. Доверие и недоверие Эмили не имело для него особой ценности. Она была красива, в других обстоятельствах и при других условиях это играло бы свою роль. Сейчас – нет.
– Можете на меня рассчитывать, – дежурная фраза для окончания разговора. Впрочем, что он мог сказать еще?
Как и следовало ждать, слов благодарности Веринджер не дождался.
* * *
Это ковчег. Разумеется. Что же еще? Пятеро мужчин и две женщины. Лучше б, конечно, наоборот.
Ты пошляк, Марк Веринджер, ужасный пошляк.
А как иначе? Корабля нет и, разумеется, уже не будет. Чудеса возможны, но только глупцы тешат себя иллюзиями. Земля молчит. Она молчит так, как не молчала бы, если б имела возможность хоть что-нибудь сказать. Нет никакой разницы, что там у них приключилось. Молчат все восемнадцать станций: от Лабрадора до Новой Зеландии. Навряд ли это пьяный монтер зацепил рубильник рукавом халата.
Война? Эпидемия? Здесь семь человек из четырех стран с трех континентов. Хоть кто-нибудь побеспокоился бы о них, если бы мог.
В это невозможно поверить. Их там семь или восемь миллиардов. Не сгинули же они все единомоментно, даже не пискнув в микрофон.
Бэррон говорит, нет даже шумов. Даже фона. В самом деле: землетрясение, метеорит, цунами?.. Восстание роботов? Но ведь так не бывает, чтобы все накрылось единомоментно. Не верю… Верю – не верю, какая разница?
Это ковчег. С запасом воздуха и пищи на шесть недель. Примерно на шесть. Кстати, наверное, уже пора вводить нормативы выдачи продуктов. Ковчег, в котором нет ни голубей, ни ворон.
Дурацкая история.
Должен быть выход. Из любой, самой скверной и пакостной истории, есть выход. Надо только знать, где искать. Марк Веринджер, ты должен найти выход. Не ты строил этот ковчег, но тебя назначили старшим по нему, и это твоя работа – проложить путь к горе Арарат. Возможно, ради этого ты и рожден. Думай. Думай…
* * *
– Вы же сами знаете, челнок – это не самолет, даже не посадочный модуль. Это спасательное средство, сконструированное с единственной целью – при крайней необходимости вытащить нас отсюда любой ценой.
– Эта необходимость настанет очень скоро.
– Да. Но… Впрочем, Вы же пилот, Джил, Вы все это знаете не хуже меня. Челнок приземляется без двигателей на скорости четыреста миль в час. Во всем мире есть четыре полосы, способных принять такой аппарат. Никаких уходов на второй круг. Без радиопеленга Вы не только не посадите его, Вы даже не найдете, куда сажать.
– А если на воду? Океан большой, не промахнемся.
Бэррон покачал седой головой.
– Я думал об этом. Даже если море будет гладким, как зеркало, Вы знаете, что будет с тем, кто плюхнется в него на скорости в четыреста миль?
– Ну а тормозной парашют?
– Если он раскроется на высоте, аппарат перевернется и рухнет в воду кувырком. Гарантированный гроб.
Джил вытерла вспотевший лоб:
– Послушайте, Бэррон. Вы же инженер, настоящий инженер, один на миллион. Не спорьте, я знаю. Вы должны что-то придумать. Какой-то добавочный тормоз, крыло, неважно что. Мы можем рискнуть. Один к ста. Один к двумстам. Нет такого риска, на который нам не имело бы смысл пойти. Сделайте что-нибудь!
Ответная улыбка не сулила ничего хорошего.
– Я думал об этом. Если бы у меня был в распоряжении армейский склад… Но Вы же знаете, лунная база – это не барахолка на все случаи жизни. К тому же она даже не достроена, вернее – только начала строиться. Здесь же ничего нет, вообще ничего. Из чего я могу что-то делать? Из своих штанов?
Бэррон говорил спокойно, немного грустно, но тихо и без срывов. Он не импровизировал: много часов было потрачено на анализ и перебор мыслимых и немыслимых вариантов. Этот человек хорошо знал свое дело.
– Даже если бы у меня были материалы, мы не можем сверлить наружную обшивку. Малейшее повреждение термоплитки – и при входе в атмосферу челнок превратится в факел. Даже не в факел – в каплю. Огромную металлическую каплю.
– Парашютный отсек?..
Улыбка Бэррона стала шире.
– Не импровизируйте, девочка. Поверьте, я не меньше Вас хотел бы убраться отсюда, и если б знал, как это сделать, то уж непременно не утаил бы.
Джил посмотрела на него с недоумением.
– Хотела бы я говорить об этом также спокойно.
Бэррон поднял глаза:
– У вас есть дети?
– Двое.
– У меня их было семеро. О чем мне еще беспокоиться?
* * *
– Ни в чем я не уверен!
Форд кипятился. В последнее время он все чаще вел себя нервно, почти истерично, винить его в этом было трудно, но осадить следовало.
– Я вижу ровно столько же, сколько Вы. Чуть светлее, чуть темнее… У меня нет никаких инструментов, кроме собственных зрачков.
– У нас есть телескоп.
– Полтелескопа. Вторая половина запланирована на следующий рейс.
– А из этой половины можно собрать что-нибудь путное? Нам же не надо наблюдать за Альдебараном.
Форд смерил командира взглядом, безмерно далеким от уважения.
– Нельзя.
– А если постараться?
Марк Веринджер был настойчив. Настойчивость была одной из его основных черт, он уважал себя за нее и не стеснялся проявлять при необходимости.
– Зачем? Что Вы надеетесь там увидеть? Если там все хорошо… мы и так знаем, что там не хорошо. Если плохо… мы и так знаем, что там плохо. Как Вы собираетесь использовать то, что узнаете? У нас есть варианты? Мы можем сдохнуть либо здесь, либо там.
Это была истерика. Истерики сейчас были неуместны.
– Подумайте, как собрать телескоп к концу недели. И вот еще. Ко мне подходила мисс Ричардс…
Форд побагровел. Высокий, мускулистый, сильный – чем он не угодил Эмили? Ему ничего не стоило скрутить командира в бараний рог.
– Не лезьте в мои дела, Веринджер. Нам нынче терять нечего, а я, между прочим, начинал помощником шерифа в Оклахоме.
Марк Веринджер был типичный холерик. Он не краснел, не бледнел, но его серые глаза начинали недобро блестеть, выдавая бешенство.
– Вы забываетесь, Форд. Возможно, нам осталось жить шесть недель, или вроде того. Но если Вам показалось, что я позволю прожить эти шесть недель скотами, то, смею уверить, Вы ошиблись. Мы проживем их достойно, и, если потребуется, умрем, как подобает людям.
Вранье, что сильный всегда побеждает слабого. Побеждает тот, кто готов идти до конца. Веринджер никогда не проигрывал.
– Вы дурак, кэп.
Он не обиделся. Командир вообще не имеет права обижаться. Форд отступал, теперь ему надо было спасать лицо. Что ж, пускай.
– Откуда Вы знаете, как подобает жить и умирать людям?
– Я не знаю. Только предполагаю. Но в данном случае мои предположения имеют силу закона. Вы знали правила, когда подписывались лететь.
– Полоскание моей личной жизни не входит в Ваши полномочия.
Он отвернулся лицом к стене.
Веринджер не стал отвечать. Они поняли друг друга, это было главное. Только слабак всегда норовит оставить за собой последнее слово.
* * *
– Знаешь, что мне иногда хочется больше всего?
Сергей вопросительно вскинул брови.
– Пойти и открыть входной шлюз. Полторы секунды – и мы все отмучаемся. Это же в самом деле невозможно: вот так сидеть и ждать неделями, зная, что ждать, в сущности, нечего.
Она смотрела через стол немигающими серыми глазами. Она могла сделать то, о чем говорила.
– А я, наоборот, очень рад.
– Тебе нравится быть живым покойником?
Он улыбнулся совершенно неуместной и совершенно искренней улыбкой.
– Мне нравишься ты. И у меня есть еще две недели, чтобы быть с тобой. Я иногда думаю: было бы все, как должно быть – прилетает корабль, забирает нас на Землю, ты уезжаешь в свой Висконсин, я – в Москву, и что? И все. А так у меня есть два лишних месяца, два месяца с тобой – это ж благодать!
– Я бы переехала к тебе.
Сергей усмехнулся.
– Отсюда легко строить планы. У тебя муж, дети, дом с фонтаном. А у нас там грязно и холодно. Да и не бросишь ты их, ты ж хорошая.
– Не брошу.
– Ну вот.
Джил задумалась.
– Странная у вас, мужчин, логика. Хлебом не корми, дай совершить какой-нибудь подвиг и сдохнуть с почестями.
– Есть такое.
– А то, что твоя любовь через две недели будет корчиться в муках от голода и удушья – тебя не смущает?
Какое-то мгновение он колебался, пытаясь еще раз осмыслить моральный выбор. Все это было давно обдумано, обсосано со всех сторон, и все же одно дело, когда ты ставишь вопросы самому себе, а другое – когда тебе задают их прямо в лоб.
– Я поговорю с Веринджером. Нужно сделать так, чтобы никому не было больно.
Некоторое время, пока мысли его устаканивались, Сергей сидел неподвижно, глядя вперед и вверх. А когда он сосредоточился и опустил глаза, то с удивлением увидел Джил, молча лежащую на койке лицом вниз, и ее худую спину, сотрясаемую беззвучными рыданиями. Это было невероятно: она всегда казалась человеком железной воли, и даже он, завоеватель, знавший ее совсем другой, не мог представить, чтобы эта женщина плакала.
Несколько секунд он потерянно молчал, потом подсел к ней, осторожно взял ее голову руками и положил себе на колени. Так они и провели вечер, пока остальные осторожно обходили их по дороге в столовую и обратно, из вежливости делая вид, что ничего не замечают. Потом он целовал ее заплаканные глаза и называл "малышкой", а она держала его за руку, словно эта рука могла от кого-то защитить и ее саму, и ее детей, в существование которых она уже не могла поверить всерьез, и всю ту жизнь, которая растаяла в небытии за многие мили от них обоих.
* * *
Она кричала так, как может кричать только насмерть перепуганная женщина. Это был истошный, неконтролируемый вопль, без тени чувства собственного достоинства, кокетства и прочих черт цивилизованного воспитания, простой инстинкт живого существа, чувствующего невозможность защититься от опасности и просящего защиты у кого угодно, неважно кого.
Все проснулись одновременно. В последнее время они спали плохо, и чем ближе подступал день эвакуации, тем хуже им удавалось заснуть и сложнее было не просыпаться до подъема.
Кричала Эмили. Ее койка и койка Джил находились в самом конце блестящего алюминиевым глянцем туннеля, отведенного под спальню. От остальных этот «дамский будуар» отделяла занавеска, какие вешают в ванной: необходимость считать каждую унцию не позволяла тащить на станцию бархат и кружева. Сейчас занавеска была сорвана и валялась в дальнем углу.
Первым среагировал Сергей. В два прыжка он перекрыл коридор и, врезавшись плечом в плечо, сбил Бхарата с ног. При лунном притяжении свалить человека на пол не так-то трудно, гораздо сложнее заставить его лежать. Они и не подозревали, сколько физической силы в этом хрупком с виду индийском юноше, почти мальчишке, помешанном на компьютерах и, казалось бы, неспособном обидеть муху. Сергей раза четыре получил в глаз, Бэррон лишился очков и вывихнул палец на руке, и только втроем, с помощью Форда и его оклахомского прошлого, им удалось надежно обездвижить Бхарата. Прижатый к полу, он тихо и невнятно завыл, потом затих и только чуть заметно вздрагивал, пока ему заламывали назад и вязали руки.
* * *
– Я знаю, о чем вы сейчас думаете.
Веринджера передернуло. Все-таки человеку необходимо иногда знать, что его никто не может потревожить. Хотя бы подготовиться, выйти из мира мыслей и грез, надеть привычную маску. Стук дверей, скрип половиц, шорох занавесок… Когда этого нет возникает иллюзия, будто посторонние вторгаются непосредственно в самый мозг, прямо в поток мыслей. И, хотя это всего лишь иллюзия, нет ничего ужаснее, чем подобная беспомощность.
– Вы всегда были наблюдательны, Форд.
– Это не требует наблюдательности: мы все думаем о том же.
– Да. Нельзя поместить в челнок связанного человека – его убьет при перегрузках. И оставить его здесь тоже нельзя – это бесчеловечно.
– И каков Ваш выбор?
Веринджер посмотрел на него с ненавистью. Неужели эти люди не понимают, как ему сейчас тяжело?
– Пока не знаю.
Форд откинулся назад и несколько раз глубоко вздохнул. Было видно, что ему хочется сказать что-то, что сложно произнести без подготовки.
– Я хочу попросить вас, сэр…
До сих пор он всегда избегал формальных обращений, и сейчас его «сэр» звучало бы почти как издевательство, но спасал серьезный, почти торжественный тон. Тон, который секунду назад невозможно было представить в устах человека, начинавшего когда-то помощником шерифа.
– Я хочу попросить вас, сэр. Мы не можем оставить Бхарата.
– Даже после того, что он сделал?
– Особенно после этого.
– Я полагал, что мисс Ричардс вам небезразлична.
То была лишняя фраза, и на лице Форда недвусмысленно отразилось, как тяжело ему ее проглотить. И все же он проглотил.