Две жизни. Роман в четырех частях

Пройдемте теперь к вашей жене, вам предстоит стать ей слугой самоотверженным и милосердным. Я вам вскоре окончательно скажу, когда ей можно будет уже сидеть в кресле.

С этими словами Иллофиллион поднялся. Я внимал его словам, стараясь не пропустить ни единого. Но все было для меня так ново и неожиданно, что я ничего не понял до конца, ничего не смог уложить в логическую цепь мыслей.

По растерянному лицу князя я видел, что и он понял не больше моего, хотя слушал Иллофиллиона в каком-то благоговейном экстазе.

Мы поднялись и все втроем вошли в комнату княгини.

Как отличалась сейчас эта комната по своему внешнему виду от лазаретной каюты, представившейся нам на пароходе, когда капитан приказал ее открыть во время скандала, устроенного княгиней! Окна были открыты и завешены гардинами так, что в комнате была полутьма. Благоухали всюду расставленные цветы, и царил образцовый порядок.

На высокой постели лежала в красивом батистовом халате княгиня. Возле постели сидела сестра милосердия, поднявшаяся нам навстречу.

На шум шагов княгиня повернула голову в нашу сторону. Лицо ее не носило больше того бессмысленного выражения, которое было на нем в последний раз, и только вокруг рта оставалась еще синева.

По ее глазам, впившимся в Иллофиллиона, было видно, что она осознает окружающее. Она пыталась поднять руку, но по телу ее только пробегали судороги. Взгляд ее с мольбой устремился на князя, и из глаз на дряблые и бледные щеки покатились ручьи слез.

Князь подошел к постели, взял безжизненную руку жены, поцеловал ее и сказал:

– Вы хотите приветствовать доктора, моя дорогая?

На этот раз губы больной чуть улыбнулись, и подошедший Иллофиллион взял из рук князя мертво лежавшую в них руку княгини.

– Не напрягайтесь, княгиня, – сказал он ей, считая пульс. – Все идет хорошо. Сейчас вы уже вне опасности. И если вы будете аккуратно днем и ночью выполнять мои указания, я ручаюсь вам за то, что ваши руки полностью восстановятся, и память и речь вернутся к вам. Но надо научиться самообладанию и терпению. Вы всю жизнь не знали, что такое самообладание, и только поэтому пришли к такому печальному концу. Перестаньте плакать. Теперь вам необходимо сосредоточить свою мысль на желании не только выздороветь, но и создать вокруг себя круг радостных, довольных и счастливых людей. Только радость и мир, которыми вы наполните всю атмосферу вокруг себя, могут помочь мне вылечить вас. Если от вас будут исходить злобные или раздраженные мысли и чувства, я буду бессилен помочь вам. Вы сами должны слиться в доброжелательстве и любви со всеми теми, кто будет вокруг вас.

По лицу старухи все лились потоки слез, которые осторожно отирал расстроенный князь. Из уст ее, пытавшихся все время что-то сказать, вырвалось вдруг диким, страшным, свистящим голосом слово «прощение». Как звук оборванной струны прозвенело это слово, сменясь могильной тишиной. И я почувствовал уже знакомое мне ощущение тошноты и головокружения, когда меня обнял Иллофиллион за плечи, шепнув: «Мужайся, думай о Флорентийце и призывай его на помощь».

Некоторое время в комнате царила полная тишина. Иллофиллион стоял возле княгини, все еще держа ее руку в своей. Постепенно лицо ее перестали подергивать судороги, слезы больше не текли по щекам, и оно уже не было похоже на ужасную, гримасничающую маску.

Иллофиллион велел мне достать из аптечки два лекарства, смешал их, развел в них какой-то порошок красного цвета из флакона, которого я еще не видел и который показался мне золотым. Жидкость, закипев, стала ярко-красной. Я приподнял голову княгини, а Иллофиллион осторожно вливал ей лекарство в рот.

Как только с большим трудом последняя капля была проглочена, княгиня глубоко, облегченно вздохнула, закрыла глаза и задремала.

Мы все вышли из комнаты, предупредив сестру милосердия, что больная может беспробудно проспать около суток.

Мы вернулись в кабинет князя, сели на прежние места, и Иллофиллион сказал:

– У меня к вам просьба, князь. Вы все время стремитесь отблагодарить нас с братом за оказываемую вашей жене помощь.

– О нет, не только жене! Для меня вы явились новым смыслом жизни, которую я считал загубленной! – воскликнул князь. – Вы ведь не знаете, что порыв заставил меня жениться на моей теперешней жене. Я вообразил, что спасаю ее от тысячи новых ошибок. И ни от чего не спас, а оказался сам слаб и попал в презренное и бедственное положение. Вы не знаете…

– Я знаю, – перебил его Иллофиллион, – что вы и благородный, и очень честный, и добрый человек. Вот к этой-то доброте я и хочу сейчас обратиться. Вы, вероятно, слышали, что капитан и мы помогли одной бедной француженке с двумя детьми добраться до Константинополя. Она рассчитывала здесь отыскать своих родственников. Но, я думаю, найти их она не сможет. Мы оставляем ее здесь под покровительством одной чудесной семьи. Но бедняжка так молода, неопытна и плохо воспитана, что, несомненно, создаст себе много трудностей, из которых самостоятельно, пожалуй, и не выберется. У нее вспыльчивый, неуравновешенный характер. И ваш такт и доброта могут помочь ей разбираться в жизненных проблемах. Мы вскоре уедем, вам же придется здесь жить не менее полутора-двух лет, так как движение для вашей жены смертельно опасно. Если вы согласны, пойдемте с нами к Жанне Моранье. Мы вас познакомим с ней, и я буду спокоен, что у Жанны будет надежный и честный покровитель.

– Я буду очень счастлив, – ответил князь, – если мне удастся сделать что-либо хорошее для мадам Моранье. Но я сам так мало верю в свои силы и так горько переживаю предстоящую разлуку с вами. Я готов хоть сию минуту пойти к ней. Я буду видеть в ней только то сердце, которому я должен передать мою благодарность вам, и перенесу на нее всю преданность вам.

Расставаясь, мы условились с князем, что завтра после визита к княгине, около полудня, мы все вместе отправимся к Жанне.

Мы возвратились домой, и я был так утомлен, что немедленно должен был лечь в постель, совершенно ничего не соображая. Мысли мои все спутались, и я не помню, как заснул.

Довольно поздним утром следующего дня я был разбужен стуком в дверь моей комнаты, и за дверью раздался звенящий голос капитана, стыдившего меня за леность и поздний сон.

– Я уже сто дел успел сделать. Мой пароход отведен в док для ремонта, солнце успело порядком напечь улицы, а вы все нежитесь, будущий великий человек? Я голоден как гончий пес. Вставай, Левушка, скорее, я закажу завтрак, и мы его уничтожим на твоем балконе, если ты принимаешь меня в компанию, – громко продолжал говорить через дверь капитан.

Я ответил согласием, быстро проскочил в ванную, и через четверть часа мы уже сидели за столом.

Иллофиллион ушел из дома, не оставив мне записки, из чего я понял, что он скоро вернется. И действительно, вскоре послышались его шаги, и он вышел к нам на балкон, как-то особенно сияя свежестью и красотой.

Поздоровавшись с нами, он осведомился у капитана о состоянии его парохода.

Лицо капитана омрачилось. Судно нуждалось в довольно серьезном ремонте; задержка парохода, на котором большая часть грузов и пассажиров направлялась дальше, создавала ему много осложнений и беспокойств.

– Но ваше присутствие, доктор Иллофиллион, мне так дорого; встречу с вами я считаю одной из самых значительных в своей жизни! И потому я готов был бы вынести вдвое больше беспокойств, только бы провести еще некоторое время в вашем обществе, если это для вас не тягостно, – докончил тихим голосом капитан, глядя на Иллофиллиона. Его глаза сейчас смотрели печально. И это был вовсе не тот «волевой» капитан, тот «царь и бог» своего судна, перед которым трепетали и команда, и путешествующие.

Еще раз я видел новую грань души человека, и еще раз пришлось убедиться в необычайной разнице между тем, что видишь, и тем, что живет в человеке.

– Я тоже очень счастлив, что встретил вас, дорогой капитан, – ответил ему Иллофиллион. – И я не только не обременен вашим обществом, но, наоборот, в моем сердце живет большая братская дружба к вам. Сегодня я получил чудесные вести и о брате Левушки, и о своем близком друге Ананде, которого я ждал сюда не так скоро. Твой брат и Наль, Левушка, обвенчаны в Лондоне в присутствии Флорентийца и его друзей. Что же касается Ананды, то он рассчитывает через десять дней быть уже здесь. Мне бы очень хотелось, капитан, чтобы ваши заботы на некоторое время задержали вас здесь. Ананда настолько высоко превосходит обычных людей, что встреча с ним и одно понимание того, чего может достичь на земле человек из одинаковой с нами плоти и крови, ввело бы вас в высший круг идей, по сравнению с теми, которыми вы живете сейчас. Я читаю в вашей душе целый томик вопросов, который все нарастает по мере нашего сближения. Можно было бы составить не только серию вопросов и ответов, но целый круг чтения «на каждый день», если бы изложить в литературной форме бурление вашего духа. Но все ваши вопросы нарастают именно потому, что я не так высок в своих знаниях и духовных силах, как Ананда. Характерный признак присутствия среди людей истинного мудреца: вопросы не нарастают, а стихают. В сознании людей растет активность не ума, а интуиции. Подсознание вводит в гармонию их мысль и сердце, потому что атмосфера мудреца указывает каждому тщету и иллюзорность одних личных достижений и желаний. Я уверен, что встреча с Анандой убьет в вас целый караван кастовых и национальных предрассудков. В вас так много истинно ценного и прекрасного, чем не могут похвастаться окружающие вас люди из вашего же социального круга.

Папироса капитана погасла, вино осталось недопитым; он сидел неподвижно, точно под гипнозом глядя в прекрасное лицо Иллофиллиона. В водворившемся молчании слышны были только шум города да изредка долетавшие гортанные выкрики продавцов-разносчиков.

Каждый из нас ушел в самого себя, и никто не хотел нарушать молчания, в котором, очевидно, каждый по-своему представлял себе и осмысливал образ великой мудрости.

– Да, если уж вы так говорите о другом, вы, выше которого я человека не видел, то каков же должен быть он, ваш Ананда? – отирая лоб, все таким же тихим голосом сказал капитан.

Я хотел ему сказать, что видел человека еще выше Ананды – моего друга Флорентийца. Но внезапно почувствовал то особое состояние легкости во всем теле, ту собранность всего внимания в одну точку, которые каждый раз предшествовали у меня видению образа или слышанию голосов тех, кого в этот миг со мной не было.

Я вдруг вздрогнул, точно меня ударил электрический ток, и увидел Ананду сидящим за столом в той позе, в какой я видел его ночью в его доме.

«Не бойся и не беспокойся. Иллофиллион не забыл ни о Флорентийце, ни о сэре Уоми. Но о них сейчас говорить не следует. Старайся больше молчать. Ценность слова так велика, что иногда одно произнесенное не вовремя слово может погубить целый круг людей. Дождись моего приезда, – тогда поговорим».

Сейчас, в моем пересказе, это кажется длительным. Но тогда все это промелькнуло, как вспышка молнии.

Я протянул руки к Ананде, очевидно, я что-то сказал, так как капитан в одно мгновение был подле меня, подавая мне стакан с вином.

– Бедный мальчик! Опять ваша голова заболела? – нежно спросил он.

Иллофиллион тоже подошел ко мне, ласково улыбаясь, и по его сверкающим глазам я понял, что он знал истинную причину моего внезапного беспокойства.

Моя мнимая болезнь отвлекла внимание капитана от нашего разговора. Побыв с нами еще несколько минут, он отправился снова хлопотать по своим многочисленным делам. Вечер у него тоже был занят, и мы условились встретиться на следующий день часов в пять. Он хотел отвезти меня в какую-то знаменитую «Багдадскую» кондитерскую, уверяя, что я там увижу и не такие сюрпризы, как живая черная женщина. Я на все был согласен, лишь бы поскорее остаться с Иллофиллионом и узнать подробности о брате и Наль.

Проводив капитана, Иллофиллион вернулся ко мне на балкон и присел на кушетку, где я все еще лежал, чувствуя себя и в самом деле не очень хорошо.

– Ты будешь несколько разочарован, милый друг, так как я сам знаю лишь немногим больше того, что уже сообщил тебе о Наль и твоем брате. Ананда вообще скуп на подробности. А на этот раз он особенно следит за каждым словом, которое посылает нам. У тебя такой вид, точно ты огорчен свершившимся браком? – спросил меня Иллофиллион.

– Я не огорчен, конечно, – ответил я. – Если счастье моего брата и Наль состоит в браке, значит, самая главная сейчас цель в их жизни достигнута. Но по всему положению вещей я представлял себе здесь нечто огромное, гораздо большее, чем самый обыкновенный брак.

Иллофиллион неожиданно для меня весело-превесело рассмеялся, обнял меня, погладил нежно по моей неразумной голове и сказал:

– Откуда же ты взял, мой дорогой философ, что брак – это такое простое и обыкновенное дело? Брак зависит от тех людей, которые в него вступают. И могут быть браки огромного значения, вовсе не только личного, для тех людей, кто в них вступает. Всякий брак, как ячейка рождения и воспитания новых людей, дело чрезвычайно важное и ответственное. Отцы и матери, если они поднялись до осознания себя единицами всей Вселенной и если их трудовой день вносит красоту в отношения всех людей, будут готовы к настоящему воспитанию новых человеческих жизней. Они будут проводить свои системы воспитания не на словах, а на собственном живом примере, увлекая своих детей красотой. Если же они поднялись до больших высот творчества, они составляют те ячейки, в которых воплощаются будущие великие люди, творцы и гении, чье вдохновение озаряет целые эпохи в жизни человечества.

Гармония семьи состоит не в том, чтобы все ее члены думали и действовали одинаково, имели или не имели тайн друг от друга. Она состоит в царственно расточаемой любви, где никто не требует обязательств друг от друга, в той высочайшей чести, где нет слов о самопожертвовании, а есть мысль о помощи, о радости быть полезным другому.

Все это, Левушка, порождает в тебе поток вопросов, а я уже говорил, приедет Ананда – и в тебе забурлит творческий дух, а не Ниагарский водопад вопросов.

Об одном только ты должен подумать, и подумать очень крепко: в сердце твоем уже не раз шевелился червь ревности.

Большего ужаса, чем пронизать свою жизнь припадками ревности, нельзя себе и представить. Можно отравить себе и окружающим всю жизнь и даже потерять весь смысл долгой жизни только от того, что дни твои были разъедены ревностью. Можно иметь великий талант, можно увлечь человечество в новые грани литературы, музыки, скульптуры, – и все же создать себе такую железную клетку страстей в личной семейной жизни, что придется целые века изживать ту плесень на своем духе, которая наросла в ревнивой семейной жизни. И наоборот, одна прожитая в мире и гармонии жизнь осеняет человека века и века, как очищающая атмосфера, как невидимая помощь и защита ему.

Не задумывайся сейчас над браком твоего брата. Много пройдет времени, прежде чем ты поймешь великий смысл его жизни и проникнешь в его духовный мир. Ведь до сих пор ты знал его только как любимую и нежную няньку, как воспитателя и отца.

Вставай, дружок. Вот тебе часть пилюли Али. Пойдем к князю, которого мы обещали сегодня познакомить с Жанной. Что касается твоего брата, то поверь: в данном случае не было ни легкомысленного решения, ни самопожертвования для спасения Наль. Здесь один из величайших моментов его жизни. Отнесись к нему с полным уважением и даже благоговением.

Я принял лекарство, захватил свою аптечку и молча пошел за Иллофиллионом.

В доме князя мы нашли все ту же угнетающую атмосферу. Князь, провожая нас в комнату жены, рассказывал о беспрерывных попытках княгини улыбнуться и заговорить, попытках мучительных для всех и не приводящих ни к каким результатам.

– Здравствуйте, княгиня, – сказал Иллофиллион, наклоняясь над измученным, старческим лицом больной, которая казалась тяжелой мертвенной массой среди чудесных, благоухающих цветов.

Княгиня с трудом подняла веки, но, увидев Иллофиллиона, совершенно преобразилась. В глазах ее блеснуло сознание, губы сложились в улыбку без всякой гримасы.

– Вы прекрасно себя ведете. Я очень доволен вами, – говорил Иллофиллион, держа старуху за руку. – Можно немного раздвинуть гардины и впустить в комнату солнце, – обратился он к сестре милосердия. Когда солнце осветило комнату, я поразился тому, с каким вкусом, с какой тщательной заботливостью она была обставлена. Казалось, князь, совершенно забывший о себе, перенес сюда все свое внимание, чтобы облегчить страдания больной.

Я оценил, какой высокой внутренней культурой должен был обладать этот человек, чтобы расточать свою доброту и заботы полумертвому телу своей ужасной супруги.

Смог ли бы я когда-нибудь дойти до такой высоты, чтобы забыть все горести и унижения совместной жизни и так ухаживать за женой, которая отравила бы мне мою молодость?

Я просто похолодел, когда подумал о том, что за жизнь представляло собой подобное существование князя. Мысли мои увели меня от действительности, – «Левушка – лови ворон» сидел вместо внимательного помощника лекаря, и очнулся я только от прикосновения Иллофиллиона, смотревшего на меня с укором.

– Левушка, князь уже несколько минут ждет пилюлю Али и держит перед тобой стакан с водой. Этак мы долго задержимся здесь, и Жанна будет снова обижена на господина младшего доктора за его опоздание, – сказал он, улыбаясь только губами, а глаза его пристально и строго смотрели прямо в мои глаза. Я покраснел и подумал, что он снова прочел все мои мысли, как я судил и копался в жизни князя.

Через несколько минут Иллофиллион напоил больную красной бурлившей жидкостью, отдал сестре распоряжения, и мы вышли вместе с князем из дома.

До Жанны было не особенно далеко, но жара на улицах после тенистого и сравнительно прохладного дома князя была нестерпимой. Улицы, хотя считались центральными, были зловонны и грязны. Пыль проникала в горло, и хотелось кашлять.

Наконец мы вошли в дом Жанны и сразу попали в атмосферу рабочей суеты, веселой беготни и детского смеха.

Квартиру было не узнать. В пустой вчера передней стояла отличная деревянная вешалка, занявшая одну из голых стен. У другой стояло трюмо, столик, высокие стулья.

В магазине шла возня с установкой стеклянных шкафов и элегантных прилавков. Всем распоряжался сам Борис Федорович, только советуясь с Жанной и своей прекрасной дочерью Анной.

Но «благодать» не сияла сегодня в этой работе. Дивное лицо Анны казалось мне ликом с иконы, так много в нем было ласки и доброты. Я даже представить себе не мог этого мраморного лица в ореоле черных кос таким божественно, нечеловечески добрым.

Но Жанна… нахмуренная, точно недовольная, едва цедящая слова в ответ на вопросы Строганова. Я не выдержал, пошел прямо к ней, и чувство у меня было такое, точно я иду с рогатиной на медведя.

– Вот как «легко» вы начинаете свое дело! Это что же, вы в благодарность Иллофиллиону так срамите его своей невоспитанностью? Сейчас же возьмите себя в руки, улыбнитесь и постарайтесь быть как можно внимательнее ко всем этим добрым людям, а особенно вежливы вы должны быть с тем новым другом, которого привел к вам сейчас Иллофиллион, – сказал, вернее, выпалил я ей все это в лицо быстро, словно горохом сыпя французскую речь.

Жанна, ждавшая, очевидно, что я подхожу к ней ласково здороваться, смотрела на меня ошалевшими глазами. Я не дал ей опомниться и продолжал осыпать ее своими «гороховыми» выстрелами.

– Скорей, скорей приходите в себя. Вспомните пароход и трюм, откуда вас вытащили! Не для того вас вводят в жизнь, чтобы вы упражнялись в своем дурном характере. Где же ваши обеты думать о жизни детей?

– Левушка, вы мной недовольны? Но вас так долго не было. Здесь все чужие; мне и страшно и скучно, – бормотала Жанна. Лицо ее было совершенно детски беспомощно.

– Чужие?! – воскликнул я возмущенно. – Да вы слепая! Посмотрите на лицо Анны. Какая мать может нести на своем лице больше любви и доброты? Сейчас же вытрите глаза и приветливо встретьте нового друга, – я вижу, Иллофиллион ведет его к вам.

«Знала бы ты, что этот новый друг – не кто иной, как муж преследовавшей тебя на пароходе княгини», – подумал я сам в ту минуту, когда Иллофиллион знакомил Жанну с князем. И вся комическая сторона дела так ярко сверкнула в моем уме, что я не выдержал и залился своим мальчишеским смехом.

– Эге, – услышал я смеющийся голос Строганова. – Да ведь, кажется, мы не на пароходе, бури нет и опасность как будто не грозит? А смельчак-литератор вроде как бы подает свой, ему одному свойственный, знак опасности.

Я не мог унять смеха, даже Анна засмеялась низким, звонким смехом.

– Этот капитан, – ответил я наконец Строганову, – будет иметь со мной серьезное объяснение. Он создает мне совершенно не соответствующую моей истинной сущности репутацию. И особенно стыдно мне пользоваться ею в вашем, Анна Борисовна, присутствии.

– Почему же я так стесняю вас? – тихо и ласково спросила Анна, помогая отцу расставлять стулья.

– Это не то слово. Вы не стесняете меня. Но я преклоняюсь перед вами. Не так давно я видел одну прекрасную комнату в Б. Я представлял себе, что в ней должны жить существа высшего порядка. Я думаю, там, в этой комнате, вы были бы как раз на месте, – ответил я ей.

– Ай да литератор! Знал, чем купить навеки сердце престарелого отца! Ну, Анна, более пламенного обожателя у тебя не было, – воскликнул Строганов.

– Разрешите мне на полчаса увести одного из членов вашей трудовой артели, – услышал я за собой голос Иллофиллиона. – Если вы ничего не имеете против, мы с Жанной пройдем в сад. Кстати, позвольте вам представить одного из наших друзей, – обратился он к Анне и ее отцу, подводя к ним князя.

Анна пристально посмотрела в глаза совершенно растерявшегося от неожиданной встречи с такой красотой князя. Она улыбнулась, подав ему руку, и ласково сказала:

– Я очень рада познакомиться с другом Иллофиллиона. Мы будем рады видеть вас у себя дома, если вам захочется побыть в семье.

– Доктор Иллофиллион беспредельно добр, представив меня вам своим другом. Я для него просто первый встречный, облагодетельствованный им и еще ничем не отплативший ему за всю его помощь. Но если самому обычному человеку вы разрешите когда-нибудь побыть в вашем обществе, я буду счастлив. Мне кажется, что вы, как и доктор Иллофиллион, вливаете в людей силу и уверенность.

– Вы совершенно правы, – ответил Строганов. – Анна мне не только дочь, но и друг, и моя сила жить. Буду рад видеть вас у себя в любой день. Вечерами мы всегда с Анной дома и почти всегда вдвоем. Семья наша огромна, и все любят веселиться. Только я да моя монашенка все сидим дома.

Иллофиллион, князь и Жанна вышли в сад, уведя с собой и детей. Я тоже пошел было за ними, но какая-то не то тоска, не то скука вдруг заставила меня остановиться, и я присел в темном углу за шкафом, где кто-то оставил стул.

Строганов с Анной разговаривали в передней, и слов их я не разбирал. Но вот стукнула дверь из передней, и отец с дочерью вошли в комнату.

– Что ты так печальна, Аннушка? Тяжело тебе приниматься за ремесло, когда вся душа твоя соткана из искусства? Но как же быть, дитя? Ты знаешь, как тяжело я болен. Каждую минуту я могу умереть. Я буду спокоен, если оставлю тебя обеспеченной благодаря какому-либо самостоятельному делу. Писать для печати ты не хочешь. Играть публично не желаешь. А только эти твои таланты могли бы обеспечить твою жизнь. Земля требует от нас труда черного или привилегированного. Если не хочешь служить земле искусством за плату, надо трудиться в ремесле. Правда, может быть, я ошибся в компаньонке, которую тебе предложил. Я думал, что катастрофа жизни поможет Жанне начать трудиться и она оценит тебя по достоинству. Но, кажется, я ошибся, – говорил Строганов, очевидно, продолжая начатый разговор.

Я хотел подать знак, что я все слышу, хотел выйти из своего угла, чтобы не быть непрошеным свидетелем чужих тайн. Но апатия, точно сонная непобедимая дремота, овладела мной, и я не мог пошевельнуться.

– Нет, отец, я не печальна. Напротив, я очень благодарна тебе за эту встречу. Мне так ясна моя роль возле этих прелестных, но заброшенных детей. Мать их обожает, но переходы от поцелуев к шлепкам ей кажутся единственной воспитательной системой и нормальной родительской обязанностью. У меня своей личной семьи никогда не будет, ты это хорошо знаешь. Я буду им теткой-воспитательницей, пока… – голос ее слегка задрожал, она помолчала немного, – пока я не уеду в Индию, где буду многому учиться рядом с друзьями Ананды. Но я дала тебе слово: это будет после твоей смерти.

Я не видел Строганова, но всем существом чувствовал, что в его глазах стояли слезы. И я не ошибся. Когда вновь раздался его голос, в нем слышались слезы:

– И подумать только! Сколько красоты, сколько талантов в тебе! Сколько сил ума и сердца! И все это должно гибнуть, оставаться бесполезным земле и людям.

– Как раз наоборот, отец. Любя людей всем сердцем, я хочу трудиться для них, для земли, а не над нею. Я хочу быть совершенно свободной, никакими личными узами не связанной, и не выбирать себе людей по вкусу, а служить тем страдающим, кого мне подбросит жизнь. И сейчас твоей любящей рукой мне дана такая встреча, благодаря которой я могу быть наиболее полезна. Мне не трудна будет Жанна, потому что она тоже дитя, хотя разница в годах между нами небольшая.

Но в моей жизни был ты, – у нее же были жадные французские буржуа. А ты – хотя ты и смеешься над моим тяготением к Индии, над исканием какой-то высшей мудрости в жизни, – ты самый яркий пример людей, которых можно назвать великими посвященными. Ничего не зная и не желая знать о каких бы то ни было «посвященных», ты всю жизнь подавал мне пример активной доброты. Ты ни разу не прошел мимо человека, чтобы не взглянуть на него со всем вниманием, чтобы не подумать, чем бы ты мог быть ему полезным. И ты помогал, не дожидаясь, чтобы тебя об этом просили.

В жизни я шла и иду так же, как ты. Я только верна тем заветам, которые читала в твоих делах. Я знаю, как тяжела тебе моя любовь к Ананде, которую ты считаешь безответной и губящей меня. Но пойми меня сейчас и навсегда. В первый и последний раз за всю нашу жизнь я говорю с тобой об этом.

Не гибель принесла мне эта любовь, но возрождение. Не смерть, но жизнь; не горе, но счастье. Я поняла весь смысл любви, когда ничего не просишь, но все отдаешь. И все же не разоряешь душу, но крепнешь.

То высочайшее самоотвержение, в котором живет Ананда, это уже не просто человеческое творчество. Это мощь чистого духа, умеющего для каждого человека превратить его серый день в сияющий храм.

И если ты создал мне жизнь радости и счастья возле тебя, то он научил меня ценить каждый миг жизни как величайшее благо, где все силы человека должны уходить не на эгоистическое счастье жить, а на действие для блага всех людей. Не отказываюсь я от счастья, а только вхожу в него. Вхожу любя, раскрепощенная, радостно, легко, просто.

В прихожей послышались голоса, разговор оборвался, и в комнату вошли Жанна, а за нею князь и Иллофиллион. Лицо князя было бодро, Жанна больше не хмурилась и принялась разбираться в каком-то картоне.

Послышался стук в дверь, все отвлеклись, я воспользовался мгновением и проскользнул в сад.

Через несколько минут я услышал, что меня зовут, но вместо того, чтобы приблизиться к дому, я отошел в самый дальний угол сада.

Вскоре в дверях показалась фигура князя, державшего в руках конверт. Он искал меня, называя меня тоже «Левушка», так как, видимо, не знал моего отчества, как и я не знал даже его фамилии по свойственной мне рассеянности.

Я очень обрадовался, что это был он. Легче всего сейчас мне было увидеться с ним. Он подал мне письмо, говоря, что его принес матрос-верзила.

Капитан писал мне, что не может сегодня обедать с нами, как договорился вчера. В его делах возникли некоторые осложнения, поэтому он просит отложить пока нашу восточную идиллию и разрешить ему заехать к нам завтра часов в десять вечера.

Мы вернулись с князем в дом, где я передал Иллофиллиону содержание письма. Строганов приглашал нас к себе, но Иллофиллион, поблагодарив, сказал, что воспользуется свободным временем, чтобы написать несколько писем и дать мне отдохнуть от длительной суеты.

Мы простились со Строгановыми, и Иллофиллион предложил Жанне провести с нами вечер. Но старик твердо заявил, что Жанна пойдет обедать к ним, а вечером, часам к восьми, он приведет к нам и Жанну, и Анну.

– Вот это прекрасно, – сказал Иллофиллион. – Может быть, и вы пожалуете к нам? – обратился он к князю.

Тот весь вспыхнул, растерялся, как мальчик, и с радостью ответил согласием.

Мы вышли с Иллофиллионом. Он повел меня новой дорогой, но, видя мое ловиворонное состояние, смеясь, взял меня под руку.

– Итак, – сказал он, – новая жизнь Жанны и князя уже началась.

– Что она началась для Жанны – это я вижу, – ответил я. – Но началась ли она для князя – это еще вопрос, на мой взгляд.

– А для меня новая жизнь князя обозначилась даже яснее, чем жизнь Жанны, – улыбнулся Иллофиллион.

– Быть может, это и так, – возразил я. – Но если чья-либо жизнь действительно станет новой – так это жизнь Анны.

Иллофиллион остановился так внезапно, что на меня сзади налетели две элегантные дамы и далеко не элегантно сбили своими зонтиками мою панаму, не подумав даже извиниться.

Я разозлился и крикнул им вдогонку:

– Это совсем по-турецки!

Должно быть, я был смешон в своем раздражении, потому что проходивший мимо турок засмеялся, а я еще больше разозлился.

Иллофиллион ласково взял меня снова под руку.

– Ну и задал же ты мне загадку… Ай да Левушка, – сказал он, смеясь, после чего мы благополучно добрели до своего отеля. Я был рад, что Иллофиллион не обладал способностью стрелять речью, как горохом из ружья, по примеру моего поведения с Жанной, хотя сознавал, что именно этого я достоин сейчас больше всего.