Фарландер

Глава 4. Флаги Завоевания

– Есть хочу, – пожаловался юный священник Киркус.

Женщина, возлежавшая на диване напротив, улыбнулась, отчего ее иссохшее лицо едва не раскололось надвое, обнажив в трещине чудесный комплект зубов, выросших явно не в этом рту.

– Хорошо, – промурлыкала она, проводя накрашенным ноготком по сверкающему животу со следами складок и заканчивая его путь на золотом кольце, украшающем пупок. – Плоть сильна. Но по-настоящему божественной она становится лишь тогда, когда действует в согласии с волей. Отвергни голод. Когда будешь есть в следующий раз, делай это потому, что так решила воля, а не только желудок. Таким образом мы максимизируем наши аппетиты, дабы они требовали власти. Только так мы достигаем Манна.

– Ты начинаешь утомлять меня, – недовольно проворчал Киркус. – Тебе нечего предложить, кроме наставлений, которые я слышал тысячи раз.

Она усмехнулась, и звук напомнил ему сухой шелест смятой под ногой бумаги. Раздражение только усилилось. Не переставая усмехаться, старуха перетащилась на диван и повернулась, подставив солнцу голую, сморщенную спину. Звук ее смеха пролился за борт императорской баржи и упал в бурую воду Тойна, ровно в промежутке между плесками медленно поднимающихся и опускающихся весел, а упав, ушел к дальнему глинистому берегу, где, уловив его, зашевелился, мелькнул под солнцем и погрузился в неспешный поток неловкий крокодил.

Старуха вдруг щелкнула зубами.

– Но по-моему, ты забываешься, юноша, мм? Не став мужчиной, уже мнишь себя следующим Святейшим Патриархом. Очень хорошо, но пока что этого не случилось, и мне поручено наставлять тебя до тех пор, пока ты не докажешь, что достоин веры. Ты должен не просто знать вещи, о которых я только что говорила. Ты должен чувствовать их… чувствовать нутром.

– Вот я и чувствую нутром, – огрызнулся Киркус. – В том-то и проблема, старая ты карга.

Она взглянула на него с умеренным одобрением. Киркус знал, что является ее любимчиком, ее лучшим учеником, и иногда, ловя на себе вот такой пристальный взгляд, представлял старуху неким полубезумным скульптором, заточившим себя на годы в мастерской, чтобы довести до совершенства некое свое творение. Оторвавшись от этих жадных глаз с не вполне приятным чувством, Киркус воззрился на стоящую за диваном рабыню с опахалом из страусовых перьев. Девушка, по рождению наталийка, отличалась худобой, ее рыжие волосы свисали до маленьких, но твердых грудей, невидящие глаза прятались за повязкой из нежного шелка, а на руках были белые перчатки – на тот случай, если она вдруг случайно дотронется до божественной кожи Манна. Аппетиты, лениво размышлял Киркус, любуясь ее гладкой кожей. Он даже позволил себе представить, каково бы было взять ее здесь, на палубе, эту слепую и глухую девчонку, способную воспринимать мир только через осязание – ощущение, приносящее либо удовольствие, либо боль, – единственное доступное ей теперь. Мысль об этом отозвалась вдруг заметной физической реакцией.

– Терпение, – не скрывая радости, ответила жрица, все внимание которой сосредоточилось на зримом доказательстве его проснувшегося энтузиазма. – В полдень у нас остановка в следующем городе. Полагаю, ты слышал о нем. Скара-Брей.

Киркус кивнул. Прочитав о городе в недавно опубликованном труде Валореса «Обзор Империи», он вовсе не горел желанием выслушивать еще одну нудную лекцию.

– Думаю, мы найдем кой-какие игрушки для твоей инициации. Потом нанесем визит местному верховному жрецу, поедим и выпьем.

– Если бы только пищи я желал, – мрачно пробормотал он, бросая на рабыню еще один тяжелый взгляд.

– Бедный, несчастный ребенок. Не расстраивайся, в конце концов ты все свое получишь. Главное – верь старухе, которая желает тебе только добра.

Взгляд ее скользнул по речной глади, и черты ненадолго смягчились – наверное, вспомнилось что-то, может быть собственное посвящение в жрицы. На какое-то мгновение лицо ее стерло патину прожитых лет и предстало во всей красоте юности.

– Клянусь ночью Кулла, дав волю желаниям, ты поймешь наконец, что такое быть избранным. Это, мой мальчик, я тебе гарантирую.

Еще одна служба, вздохнул про себя Киркус, но, проглотив раздражение и досаду, согласно хмыкнул – только бы отстала. Пусть себе утешается собственной показной мудростью, ей ведь ничего другого не осталось: красота ушла, как и реальная власть при дворе его матери.

Киркус постарался направить мысли на что-то другое. Прошелся взглядом по воде, до самого дальнего берега, ища что-нибудь интересное, занятное. Но попадались лишь птицы и жучки-паучки да кое-где склонившийся к воде полосатый черно-белый зел. Все это изрядно надоело. Шел двенадцатый день путешествия – до того он десять месяцев разъезжал по Империи, знакомясь с ее достопримечательностями, – но река не менялась, оставаясь однообразно вонючей, унылой, неторопливой, и за все время ему ни разу не позволили действовать самостоятельно, в соответствии с его желаниями и потребностями.

И ничего не поделаешь. Как ни крути, старая карга – его бабуля.

* * *

Тойн был одной из величайших рек Мидереса. Начиная свой путь от могучих гор Арадерес, где десятки речушек и ручейков, соединившись, впадали в Птичье озеро, он разливался по равнине широким потоком, достигая в некоторых местах более лака в поперечине. Река служила торговой артерией Наталя, и именно на ней стояли все крупнейшие города страны.

Народ гордый и свободолюбивый, наталийцы не покорились ни одному из своих соседей – ни Серату на западе, ни Тилану и Патии на востоке. Тысячу лет их культура развивалась и процветала в самых благоприятных условиях, не зная ограничений, не встречая помех, достигая высот и в философии, и в науке, и в искусстве. Приняли наталийцы и пришедшее издалека учение Дао, приняли так же, как принимали все новые идеи и учения, добавив новое к старому, к тому, что издревле практиковалось и взращивалось на их собственных землях.

Теперь, однако, от былой гордости осталось немногое. Полтора десятка лет назад столь дорогая сердцу наталийцев независимость пала под тяжелыми сапогами выступившей в поход Священной империи Манна. Какое-то время наталийцы вели против оккупантов партизанскую войну, но разрозненные очаги сопротивления были наконец подавлены, а жестокое воздаяние за мятежность, предание мучительной смерти населения нескольких городов заставило склонить голову и подчиниться силе даже самых гордых. Теперь Наталь представлял собой всего лишь еще одну провинцию Священной империи и управлялся, как и прочие завоеванные территории, жрецами Манна, составлявшими административную иерархию. Традиционные верования были запрещены, все учения и концепции, не совпадающие и не признающие приоритета божественной плоти, строго цензурировались и уничтожались.

К тому моменту как имперская баржа причалила к пристани Скара-Брей, набережная города уже приняла должный вид, став похожей на прочие населенные пункты Империи. С фронтонов старых и новых зданий свисали огромные щиты, предлагающие товары и услуги всем неспособным читать на торге, а у складов собрались толпы безработных, рассчитывающих найти занятие хотя бы на ближайшие дни. Разжиревшие патриции и их телохранители надзирали за погрузкой и разгрузкой драгоценных грузов. В тенистых аллеях и подворотнях томились в ожидании проститутки и нищие, многие из которых мучились, пропустив регулярную дозу. Тут и там взгляд натыкался на вспомогательные отряды, обеспечивающие поддержание порядка и спокойствия. Комплектовались эти отряды большей частью из местного населения, и члены их отличались не только белыми кожаными доспехами, но и суровым, настороженным выражением лица, свойственным всем тем, кого презирает собственный народ.

Как бы громко, однако, ни требовали независимости гордые наталийцы, оккупация Империей пошла им на пользу по меньшей мере в одном отношении. Пятнадцать лет назад набережная выглядела совсем по-другому, поскольку товарообмен на ней протекал с той же неторопливостью, что и река, от которой зависела вся местная торговля. Теперь же деловая активность возросла стократ.

Баржа остановилась, и набережная притихла. Шестьдесят весел замерли, роняя капли, над водой. Первым сошло на берег подразделение служек-алтарников, вооруженных копьями, мечами, а кое-кто и ружьем. Тяжелые кольчуги свисали до колен. Носить их в жару было пыткой, хотя воины-жрецы – как мужчины, так и женщины – не выдавали ни малейших признаков дискомфорта. Лица их скрывали маски, белые, невыразительные, лишенные каких-либо индивидуальных черт, если не считать таковыми смотровые и дыхательные отверстия. Поверх кольчуг алтарники носили белые форменные рясы из тонкого материала с закрывавшими голову капюшонами и вышитыми белой шелковой нитью узорами, которые отражали солнечный свет. Один из них, нарочный, тут же побежал в город – с известием для верховного жреца и губернатора.

В обязанности последнего входила организация приема и присутствие на обеде в честь высоких гостей.

Врубившись в толпу с уверенностью фанатиков, рожденных и выросших для одной-единственной цели, алтарники раздвинули местных, образовав большой свободный круг. Далее всех оказавшихся вблизи круга заставили опуститься на колени. Примеру алтарников последовали местные помощники, одинаково грубо толкавшие на землю как детей, так и богатых торговцев. Закончилось тем, что на ногах остались только сами служители.

Следующими с баржи сошли двенадцать рабов, скованных золочеными цепями. Рабы несли тяжелый паланкин, на котором возлежали два священника. Алтарники тут же взяли их в тесное кольцо. Между тем собравшиеся, несколько сотен человек, покорно склонив голову, смотрели в землю или пытались хоть краешком глаза увидеть тех, кто причислял себя к существам божественного порядка. Но даже счастливчики узрели немногое: две фигуры с золотыми масками на лицах, выбритые до блеска головы… вот и все.

Прозвучала команда. Процессия тронулась с места, нарушив покой городских улиц стуком сапог по мостовой да короткими, отрывистыми приказами, которые подавал время от времени капитан стражи. Шедший во главе колонны молодой человек нес в вытянутой руке имперский стяг с изображением красной руки Манна. Маршировавшие по обе стороны от паланкина алтарники занимались главным образом тем, что без всяких церемоний швыряли на землю оказавшихся поблизости зевак.

– Оставьте их, капитан, – понизив голос, обратилась к командиру стражников Кира. – Если все будут лежать, мы не сможем посмотреть на них.

Капитан кивнул и передал соответствующее распоряжение.

Возлежавшие в паланкине священники – на обоих были те же, что и на стражниках, белые одежды – чувствовали себя вполне комфортно и время от времени отправляли в рот кусочки засушенных фруктов, просовывая их в узкую прорезь маски. Большего Киркусу сейчас и не дозволялось. Прошло два дня с тех пор, как они посетили предыдущий наталийский город, и теперь оба с нетерпением ожидали новых развлечений.

Первым нечто забавное обнаружил Киркус. Его внимание привлекла босая девушка с корзиной, продававшая палочки киша. Старая жрица заметила, как блеснули у внука глаза, и, наблюдая за ним, ждала, пока он не прокашлялся.

– Вон та. – Киркус указал на девушку пальцем.

Капитан махнул рукой, и отделившаяся от авангарда группа быстро окружила ее. Корзина полетела на землю, сопротивляющуюся девушку схватили и отнесли в арьергард процессии. Те из горожан, что еще оставались на ногах и стали свидетелями случившегося, подняли шум. Некоторые даже попытались помочь несчастной, хотя другие и тянули смельчаков подальше от места событий ради их же собственного – и общего – блага.

В результате и одни и другие смогли только смотреть, как пленницу заковывают в цепи. Бедняжка плакала и оглядывалась по сторонам в надежде на поддержку и спасение. Хотя большинство уличного люда и смолчало, в глазах горожан читалась откровенная неприязнь и даже вызов, единственный доступный им протест. Но и это продолжалось недолго.

Теперь очередь была за Кирой. Щелкнув пальцами, она направила алтарников на враждебно настроенных подданных. Не прошло и минуты, как люди уже разбегались во все стороны, унося ноги от жестоких и беспощадных стражников, которые уже выхватили из толпы нескольких человек.

– Прекрасно, – усмехнулся Киркус. – Теперь ты всех распугала.

– Город большой, и улиц в нем много.

Она была права. Оставив охваченные тревогой и паникой улицы, процессия вступила в другие, спокойные кварталы. Новости, конечно, долетели уже и туда, потому что прохожих встречалось меньше, чем можно было ожидать, но большинство занималось своими привычными делами, сочтя, вероятно, угрозу преувеличенной или же просто не желая уступать страху. Никто, правда, уже не бросал в сторону гостей никаких взглядов, ни угрюмых, ни неприязненных.

– Ну что, дитя мое? Есть что-нибудь интересное?

Киркус покачал головой, продолжая тем не менее оценивающе оглядывать каждого, кто мог бы пробудить его любопытство.

– Я иногда спрашиваю себя, – задумчиво продолжала Кира, рассматривая захваченную девушку, которая шла теперь в хвосте колонны, – не утратили ли мы что-то, обретя Империю. По крайней мере, иногда мне так кажется. Ведь каждое приобретение есть потеря. И каждая потеря есть приобретение. Когда-то мы получали то, что хотели, иначе, кражей и обманом: похищали пьяных, возвращавшихся домой из пивных, задержавшихся дотемна беспризорников, неосторожных путников. То было давно. И мне почему-то нравилось больше.

Киркус слушал ее невнимательно, вполуха; его напряженный, цепкий взгляд скользил по лицам…

Процессия остановилась наконец посредине шумной рыночной площади. Киркус знал, что это и есть центр города. Где еще можно увидеть высоченную ржавую пику, поднимающуюся прямо из выложенной каменными плитами мостовой?

По-своему истолковав его молчание, старуха кивнула.

– Это придумал Мокаби, – начала она. – После падения города…

– Знаю…

Занятые своими делами, местные, казалось, не обращали на монумент никакого внимания. У основания памятника, там, где, наблюдая за толпой, несли службу караульные, лежали цветочные венки.

Во время Третьего Завоевания Скара-Брей был последним оплотом терпевших поражение наталийцев. Именно сюда после разгрома на поле брани устремилась с остатками войска Хано, юная королева и военный гений Наталя. Командующий Четвертой армией генерал Мокаби последовал за беглянкой, взял город в кольцо осады и потребовал открыть ворота, пригрозив в противном случае предать всех, жителей и военных, смерти. В ответ на это юная королева заявила подданным, что готова сдаться сама, но солдаты и городское население ее не отпустили. За что в итоге и поплатились жизнью.

Когда Четвертая армия, понеся тяжелые потери, взяла наконец Скара-Брей, генерал Мокаби устроил праздник в честь победителей, пожертвовавших столь многим в этой трудной кампании. Во-первых, он превратил город в огромный бордель, убивая всех, кому не нашлось в нем соответствующего места. Затем, осененный, несомненно, свыше, он распорядился собрать доспехи павших за время осады солдат, переплавить их и выковать огромную пику. К этой пике – длина ее достигала сотни шагов – прикрепили бетонное основание, после чего положили конструкцию на городской площади для всеобщего обозрения.

На пятую от падения города ночь, когда оргия победителей была еще в самом разгаре, люди генерала насадили на пику одного за другим оставшихся в живых вражеских офицеров и отцов города. Пронзенных острым штырем, но еще живых мужчин и женщин сдвигали к основанию, пока свободного места уже не осталось. На самом острие поместили плененную Хано.

По сигналу генерала и под почетный салют побежденной королеве – так, по крайней мере, описал происходившее историк Валорес – пику подняли в вертикальное положение, для чего пришлось задействовать около трех сотен горожан, и оставили в качестве постоянного памятника завоеванию.

Эпизод этот глубоко взволновал юного Киркуса. Много позже, встретив Мокаби на приеме по случаю празднования дня рождения Святейшего Матриарха, матери самого Киркуса, он не сразу смог ответить на простой, касавшийся его учебы вопрос отставного генерала. Увидев перед собой героя войны, живую легенду, юный наследник лишился дара речи и лишь смотрел на старика в немом восхищении. Было, однако, и кое-что еще, трудноуловимое, но также сковавшее его язык в тот памятный миг, когда он стоял перед генералом, и обеспечившее ему затем несколько бессонных ночей в Храме Шепотов. Это что-то юный Киркус ощутил, взяв руку старика, мясистую и немного потную, в свою. Ее прохладное прикосновение испугало его без какой-либо видимой причины. И не просто испугало, а вселило ужас. Как будто все истории о подвигах Мокаби стали вдруг чем-то большим, чем просто слова на страницах книги. Он с полной ясностью осознал, что этот самый человек, чью руку он держал, чей пульс бился рядом с его пульсом, командовал убийством тысяч людей, не только побежденных солдат, но также женщин и детей, стариков и младенцев. То прикосновение вызвало у Киркуса неприятное, гадливое ощущение, словно само рукопожатие могло заразить его чем-то дрянным, ужасным, мерзким. Позднее ему даже мерещилось, что на руках остался запах крови. И как ни мыл он их, как ни тер, запах все равно ощущался, особенно по ночам, когда он лежал в постели наедине с собственными мыслями.

Легче стало лишь по прошествии четырнадцатого дня рождения, когда ему позволили наконец делить постель с дворцовыми друзьями: иногда с Брайсом и Асамом, а потом и с Ларой. Новые, такие бурные и вполне реальные, впечатления оттеснили прежние, воображаемые страхи, в том числе и выдуманный запах крови на руках. Много времени уходило и на изучение ритуалов Манна. Киркус прошел свое первое очищение. Мать все чаще приглашала его быть свидетелем дворцовых интриг, давала возможность оценить ответственность, связанную с ее положением на троне. Прежняя чувствительность постепенно уходила. Он учился ценить необходимость крайних, безжалостных мер и себялюбие, лежащее в основе сострадания. Когда же, хотя такое случалось редко, им вдруг овладевало прежнее неприятное ощущение – от прикосновения к грязной дверной ручке, взгляда на бокал в руке друга или купания в общем бассейне, – Киркус обязательно удалялся туда, где его никто не видит, и только тогда уступал неодолимому позыву расчесать себя до крови. В конце концов, он был посвященным жрецом Манна и первым по очереди наследником трона. Он не мог позволить себе видимую слабость.

– Ты идешь? – спросила старуха, выходя из паланкина.

Киркус с неохотой оторвал взгляд от громадной спицы с темными пятнами ржавчины и только тогда, с опозданием, понял, о чем его спрашивают.

Он покачал головой, и Кира отправилась на рынок без него, в сопровождении личных рабов. Прогуливаясь между торговыми рядами, она щедро лакомилась сладостями и местными винами. Отказавшись от вооруженного эскорта и рискуя жизнью, жрица делала ставку исключительно на устрашающий эффект своего белого одеяния. И верно, куда бы она ни повернула, люди моментально расступались, давая ей пройти.

Некоторое время Киркус просто сидел, наблюдая за горожанами, предаваясь фантазиям, разыгрывая возможные ситуации. Потом, убедившись, что знает, кто ему нужен, поднялся.

На этот раз он обошелся без демонстративных жестов, указав глазами на тех, кого выбрал: двух милых девочек-сестер с длинными, почти до земли, светлыми волосами; толстяка мясника, орудовавшего секачом с уверенностью ветерана и вполне способного оказать сопротивление; юношу, чем-то похожего на друга его детства, Асама; пожилую торговку рыбой с крепким, все еще гибким и привлекательным телом.

Вторгшись в толпу, алтарники схватили выбранных на месте. Возмущенные крики растаяли в общем гуле, постоянно висящем над рыночной площадью. Киркус с любопытством наблюдал за возникшим волнением, распространявшимся в людском море завихрениями и всплесками. Картина завораживала: обезумевшие от горя друзья и родственники цеплялись за тех, кого уводили, звали на помощь. Каждого приходилось оттаскивать, они вырывались, крики становились все громче и даже перекрывали привычный уличный шум.

Киркус забыл о скуке. Впереди была долгая жизнь, и он знал, что всегда может разнообразить ее такими вот днями.

Вернулась Кира. Один из рабов нес большую корзину, набитую отобранными продуктами. Рыночная площадь, по которой прошлась жрица, производила жалкое впечатление: опустошенные прилавки, перевернутые корзины, разбросанные товары, разбегающиеся с криками торговцы… Страх, возмущение, растерянность смешались в нечто почти физически ощутимое, и острее других эту пульсирующую энергию чувствовали новые рабы, которых заковывали в цепи в хвосте процессии.

Через несколько улиц к процессии подъехал человек в потертой кожаной форме курьера. Его полосатый зел заметно нервничал, словно гнетущая атмосфера давила не только на людей, но и на животных. Обменявшись несколькими фразами с капитаном алтарников, всадник вручил ему сложенный листок, после чего развернулся и, пришпорив скакуна, умчался прочь.

Пробежав записку глазами, Кира повернулась к внуку:

– Похоже, известие о нашем прибытии вызвало в городе не только страх. Послушай, что здесь говорится: «Этим вечером, при встрече с верховным жрецом Белиасом, присмотритесь к покрою его мантии. Вы обнаружите под ней всего лишь шарлатана».

– Подписано? – без особенного интереса полюбопытствовал Киркус.

– Да. «Верноподданный Манна».

Киркус равнодушно пожал плечами:

– Где бы мы ни появились, везде одно и то же. У верховного жреца, несомненно, есть враги, вот они и пытаются воспользоваться нашим присутствием, дабы оттеснить его от власти.

– Голова у тебя ясная, вот только употребляешь ты ее не всегда с толком. Возможно, дело именно так и обстоит, но все же понаблюдай за этим служителем. Тебе следует учиться отличать истинных верующих от притворщиков и знать, как поступать с обманщиками.

– Что тут знать? От таких нужно избавляться, – отозвался Киркус, вновь обращая внимание на улицу.

– Твой недостаток воображения порой просто поражает, – проворчала старуха за золоченой маской. – Нам нужно поработать над устранением этого пробела. – Она щелкнула пальцами, подзывая капитана. – Думаю, мы отправимся сейчас в особняк верховного жреца. Я желаю немного отдохнуть перед обедом с человеком, который управляет этим городом.

– Как пожелаете, – ответил с поклоном капитан.

И процессия продолжила путь.

– Мне скучно, – объявил, не обращаясь ни к кому в отдельности, Киркус.

Будучи формально всего лишь гостем, молодой священник сидел во главе стола, где хлестал крепкое сератианское вино с такой неумеренностью, словно это была обычная вода.

– Не обращайте на него внимания, – посоветовала Кира, слегка поворачиваясь к хозяину дома. – Он просто пьян.

Белиас, верховный жрец города и, следовательно, его управитель, сдержанно – и несколько нервно – улыбнулся и в очередной раз промокнул платком взмокшую лысину. Этим вечером он определенно чувствовал себя не в своей тарелке, что было довольно странно, поскольку обедали они в банкетном зале его собственного особняка, где ему выпала честь принимать гостей из далекого Коса, столицы Священной империи Манна. Возможно, все дело было в старухе жрице, почти не сводившей с него глаз, в которых пряталось что-то невысказанное.

Поскорее бы закончили, удалились в отведенные им комнаты да и улеглись. Ему еще нужно было поговорить с помощниками, узнать, вняли ли горожане предупреждению о введенном поспешно комендантском часе. Но последние два часа он, словно в западне, просидел за обеденным столом, делая вид, что внимает речам старухи, глядя, как они пожирают его еду и пьют его вино, и пытаясь поторопить их посредством нехитрой молитвы. Должны же они когда-нибудь насытиться?

Рядом с Белиасом молча сидела его пышка жена. В лучших заморских шелках, выставив напоказ драгоценности, которые подошли бы и королеве. По крайней мере, провинциальной королеве. Вот она снова бросила робкий взгляд на симпатичного молодого священника, восседавшего, будто настоящий король, во главе длинного стола, и Киркус снова демонстративно проигнорировал посланный ею сигнал. Белиас тоже сделал вид, что ничего не замечает. Тот факт, что супруга флиртует с гостем, нисколько его не удивил. Ее всегда тянуло к тем, кто наделен властью, – собственно, поэтому она и вышла за него.

Белиас взглянул на свою дочь, Рианну, сидевшую напротив. Именно к ней он обычно обращался за поддержкой. Она шептала что-то жениху, бывшему на десять лет старше. Жених, предприниматель из патрициев, уже давно сложил приборы и теперь наблюдал за тремя священниками с плохо скрытым недоверием.

Компания, что и говорить, веселая. Обедали молча, под стук дождя по мозаичным стеклам окон, шум ветра, хруст пережевываемой пищи, постукивание приборов о тарелки да редкие вежливые реплики. Время от времени со двора доносились голоса рабов.

О событиях на улицах Скара-Брей Белиасу еще до обеда доложил канцлер. Отчасти поэтому он так сильно потел и демонстрировал интерес к давно остывшему блюду. Судя по всему, город уже охватили волнения. Люди потребовали возвратить любимых и близких и, не получив ответа, возжаждали крови. Эти внезапные, выказанные публично проявления гнева сильно тревожили губернатора, хорошо понимавшего наталийцев и знавшего, сколь легко подтолкнуть их к открытому восстанию. В конце концов, он и сам был наталийцем.

– Хорошо ли вы себя чувствуете, первосвященник? – участливо осведомилась Кира. Впрочем, как подозревал Белиас, любое проявление внимания и доброты со стороны этой женщины было притворным, а сама она напоминала ему кошку, играющую с мышкой. Он постарался собраться. Как-никак, мерзкая старуха была матерью Святейшего Матриарха, а развалившийся во главе стола невежа не кем иным, как единственным сыном Матриарха и самым вероятным наследником трона. Есть от чего свихнуться простому провинциальному священнику.

– Да, все в порядке, – услышал он собственный голос. – Я только хотел спросить… э… зачем вам понадобилось сегодня так много новых рабов?

Поднеся к губам кубок, жрица сделала глоток и пристально посмотрела на Белиаса. Чмокнула губами.

– Моему олуху внуку в скором времени проходить посвящение, – объяснила она скрипучим, как старая лестница, голосом. – Мы собираем все, что требуется для ритуала, останавливаемся тут и там, навещаем разные города. За последний год мы добились большого прогресса. Вы ведь и сами, будучи первосвященником, наверняка совершали паломничество. – Она подняла хрустальный кубок, словно пытаясь отыскать в нем какой-то изъян, но Белиас видел – старуха наблюдает за ним.

Он кивнул, глуповато улыбнулся, но так и не ответил. Никакого паломничества, конечно, не было, но признаваться в этом Белиас не собирался. Традиционно такие предприятия обходились очень и очень недешево, поскольку требовали участия во всевозможных оргиях и ритуальных прегрешениях, чего наверняка не выдержало бы его и без того слабое сердце. В общем, он так и не собрался.

– Понимаю, – сказала Кира, и улыбка сползла с лица губернатора. Что она поняла? Он не знал, но сердце задергалось быстрее.

Белиас сунул в рот сладкую фруктовую дольку, маскируя этим жестом волнение, но проглотить его не смог и закашлялся.

Дочь протянула кубок с водой. На ее лбу пролегла морщинка беспокойства, и Белиас, опустошив кубок до дна, благодарно улыбнулся. Рианна пришла на обед в простом зеленом платье, хорошо сочетавшемся с ее рыжими волосами и пошитом таким образом, чтобы скрыть печать на шее, которую она носила по настоянию отца. Ранее Белиас уже упрекнул дочь за то, что она прячет печать, от которой в таком случае нет никакой пользы. Но Рианна так и не смогла в полной мере понять все риски, проистекающие из того факта, что она – дочь первосвященника. В глубине души губернатор надеялся, что дочь никогда этого не поймет.

Сейчас, поймав ее ответную улыбку, он пожалел о тех резких словах. Конечно, она уже простила его. Как всегда.

Оставалось радоваться хотя бы тому, что гости не повернули разговор к вопросам доктрины и ритуала. Белиас всегда старался оградить Рианну от темного начала этой религии, ее секретов и тайных обрядов. Невинность дочери была, пожалуй, единственным лучом света в его унылой жизни.

– Вы только посмотрите на него! – Старуха полушутя погрозила внуку пальцем. Губернатор вздрогнул. – Налакался так, что вот-вот лопнет, а все жалуется, что ему, видите ли, скучно. За последние двенадцать лун этот балбес прошел всю империю, видел то, что доступно лишь избранным. Другой на его месте гордился бы, а он лишь требует новых впечатлений да ноет, как избалованный мальчишка.

Киркус громко рыгнул.

«Нет повелителя, кроме себя самого», – мысленно процитировал Белиас, краем глаза наблюдая за развалившимся на стуле пьяным юнцом. Неужто такому и впрямь определено стать следующим лидером веры и владыкой Империи, раскинувшейся на два континента и включавшей в себя по меньшей мере сорок разных народов?

В отличие от большинства соотечественников, готовых, будь такая возможность, насмерть сражаться за независимость, губернатор называл себя реалистом. Именно эту свою черту он считал самой важной в жизни, и именно ее, как ни прискорбно, недоставало наталийцам, за исключением, может быть, торговцев, у которых на первом месте всегда стояли деловые интересы.

Много лет назад, когда имперская армия впервые подошла к границам Наталя, а потом, почти без задержки, проследовала дальше, Белиас верно распознал в грядущей оккупации ее истинную суть – неотвратимость. После того как войска королевы Хано были окончательно разбиты на улицах обреченного города, который Белиас предусмотрительно покинул, бежав с супругой и ребенком в фамильное поместье, амбициозный молодой политик благоразумно перешел на сторону победителей. В скором времени, не видя иного пути для продвижения наверх при новом порядке, он стал – надо же! – жрецом Манна. Решение было продиктовано исключительно прагматическими соображениями. Все, что от него требовалось, – это провести три года в новом храмовом комплексе в Серате, открытом специально для подготовки провинциалов, пожелавших получить мантию ордена, и пройти мистический ритуал Кулл, последнюю стадию посвящения в веру Манна.

Все сложилось как нельзя лучше: переход в новый культ принес вполне ощутимые перемены к лучшему, о чем Белиас напоминал себе каждый раз, когда темными ночами его посещал незваный гость – совесть. В конце концов он стал правителем родного города.