Честное слово

Муки совести

Казалось, в семье Новиковых настало затишье. Бабушка не ворчала и всячески старалась угодить невестке. Иван Петрович был ласков с женой. Параня весело играла в доме и щебетала, как птичка. Прасковья Ивановна старалась забыться за работой, но работа у неё не ладилась. Она часто портила бельё, у неё выпадало всё из рук; как-то раз сожгла даже дорогую кофточку, чего с ней никогда не было. Она была всегда печальна и молчалива.

– А знаете ли, девушки, что-то не весела наша хозяйка.

– Да, работает, работает – дело не спорится. И похудела она, как будто спала с лица… Такая задумчивая, – говорили между собой прачки.

Старуха-прачка Матвеевна даже спросила как-то раз хозяйку:

– Что у вас, Прасковья Ивановна, теперь тишь да гладь, да Божья благодать?

– Да, тихо. Добились они своего. Никто им не мешает, – вздохнув, ответила Прасковья Ивановна.

– Ну, а воспитанница-то ваша хорошо ли живёт в чужом месте?

– Ничего, хорошо. Она тихая, кроткая девочка… Конечно, скучает. Всё-таки привыкла ко мне и к Параше. Сердечко-то у неё благодарное, нежное.

– А всё-таки хорошо вы сделали, хозяйка, что её отдали. Против своих идти не след. Да и обузы теперь не знаете.

Казалось, в семье было тихо и мирно. Все были довольны. Только одна Прасковья Ивановна молчала и скрывала ото всех, какой её точил червяк. Он не давал ей ни минуты покою. Этим червяком была неспокойная совесть. Хозяйка старалась забыться в неустанной работе. Но червяк болезненно шевелился в её голове и добирался не раз до сердца; бедная женщина думала, думала без конца, и сердце её болело. Она звала Параню, шутила с нею, ласкала её, а червяк всё-таки не давал покою и терзал её душу. И ни уйти, ни спрятаться было от него некуда.

– Что это, Паша, ты как будто похудела, здорова ли ты? – тревожно спрашивал её муж.

– Здорова. Похудела от работы.

Свекровь тоже заметила, что невестка сама не своя.

– Точно кто сглазил нашу Прасковью. Ты бы велел ей к доктору сходить. Храни Бог, опять заболеет, – говорила она сыну.

Иван Петрович упрашивал жену посоветоваться с доктором. Та наотрез отказалась.

Между тем Прасковья Ивановна думала свою неотвязную думу. Она часто уходила из дому и навещала Галечку. Та всегда встречала и провожала её слезами.

Она видела Галю чистенькой, нарядной, но всегда грустной. Когда она пришла в первый раз в тот дом, куда она отдала девочку, её провели в детскую. Около Галечки сидела та барыня, француженка, которая взяла девочку на воспитание. Девочка была одета по моде в широком розовом платье, голенькие ножки и розовые туфли, большой кружевной воротник. Прасковье Ивановне она показалась смешной – до того она была не похожа на ту тихую девочку в красном капотике и козловых сапожках, которую Прасковья Ивановна оставила здесь. Девочка бросилась на шею к тёте и заплакала. У Прасковьи Ивановны сжалось болью сердце.

– Ну что, ты привыкла теперь, Галечка? Тебе хорошо? Барыня добрая и любит тебя. Гляди-ка, какая ты стала нарядная… точно барышня.

– Да, я-то её балую и наряжаю… А она, маленькая упрямица, ни за что не хочет меня мамой называть, – сказала нарядная барыня, похожая на куколку.

– Что же ты, Галечка, упрямишься. Отчего барыню мамой не назовёшь? Она тебя вместо матери родной растить будет… Ты должна её почитать.

Девочка ничего не ответила, но так серьёзно и строго взглянула на Прасковью Ивановну, что у той опять защемило сердце. В этом строгом взгляде выражался и упрёк, и тоска по матери, и много недосказанного.

Когда Прасковья Ивановна стала уходить, Галя опять горько заплакала и стала проситься домой.

Через несколько дней новая воспитательница девочки сказала Прасковье Ивановне.

– Послушайте, милая, не навещайте девочку. А то она по вас скучает и так никогда ко мне не привыкнет.

Скрепя сердце, Прасковья Ивановна решила исполнить это требование. Действительно, девочка привыкнет к новой жизни, и ей будет хорошо. Но прачке была приятна и дорога эта привязанность маленькой девочки. Дома она ещё сильнее приналегла на работу и ещё чаще ласкала Параню. В семье было тихо, но на Прасковье Ивановне, как говорится, лица не было.

Наконец она не выдержала и решилась поговорить с мужем.

– Знаешь ли ты, Ваня, отчего я худею: совесть мучает меня, тоска гложет сердце. Я места не могу найти себе, – сказала она.

Иван Петрович испугался и удивился. Он уже забыл всё прошлое и спросил тревожно:

– Что с тобой, отчего это, Паша?

– Ваня, я всё её во сне вижу. Приходит она ко мне и укоряет меня.

– Кого ты видишь во сне? – удивился ещё более Иван Петрович.

– Какой ты непонятливый… Кого же, конечно, Га-лечкину мать.

– Ах, вот что… Всё старое. Я думал уже всё забыто.

Иван Петрович смутился и не знал, что сказать, что посоветовать.

– Ты бы с маменькой поговорила, Паша, – наконец догадался он.

Прасковья Ивановна рассердилась и проговорила резко:

– Советы твоей маменьки я знаю. И говорить с ней не стану.

Но через несколько дней свекровь сама заговорила с ней ласково и вкрадчиво:

– Пашенька, ты бы, милая, Богу сходила помолилась. Нездорова ты у нас… А после бы в лечебницу сходить.

– Эх, маменька, нечистую совесть доктор не вылечит, и Господь не поможет, – печально ответила Прасковья Ивановна.

Но она всё-таки сходила с мужем и дочерью на богомолье. Однако ей не стало легче. Бедная женщина повсюду искала опоры и поддержки, но нигде её не находила.

Однажды Прасковья Ивановна вызвала старую прачку в пустую прачечную и таинственно сказала ей:

– Матвеевна, я хочу о чём-то важном поговорить с тобою. Ты женщина хорошая и рассудительная, посоветуй мне, как мне быть, я очень измучилась душой.

– Ох, вижу я, всё вижу, голубушка Прасковья Ивановна, как вы убиваетесь, я вас шибко жалею, – участливо сказала старуха.

От этих добрых слов Прасковья Ивановна вдруг закрыла лицо руками и горько заплакала.

– Что вы, голубушка хозяйка, полноте, не плачьте, всё уладится. Бог даст устроится, – утешала старуха молодую женщину, и обнимала её, и гладила по спине, как малое дитя.

– Извелась я, намучилась, Матвеевна. Совсем мне покою не даёт… Мать её… Галечкину-то, я ведь днём и ночью вижу, как живую. И молит она, и корит меня, и угрожает, и ласкает. Таково тяжко мне.

– Ах, Господи, какое горе… Не знаешь, как и пособить вам. Да вы не убивайтесь, голубушка. Молитесь, и Господь поможет вам.

– Уж я молюсь. Не доходит до Господа моя грешная молитва.

– А девочка-то что? Видели вы её? Хорошо ли жить-то ей?

– Видела. Сегодня видела. Вот и маюсь с тех пор ещё пуще. Суди ты сама, Матвеевна… Не позволила мне госпожа-то навещать её, говорит, пусть отвыкнет от вас. А не то она всё плачет обо мне. Я и не была там целый месяц. Сегодня не стерпела, зашла. Госпожи дома не было. Как вывела ко мне Галечку гувернантка, так я просто сама не своя стала. Она ко мне бросилась, заплакала, шепчет: «Тётя, возьмите меня домой». Не отвыкла, значит, ещё. А сама-то что обезьяна. Волосы в кучу сбоку собраны, на верхушке красный бант, платье шёлковое, пышное, кружева. А глазки-то печальные, хуже прежнего. Француженка велела ей присесть передо мной. Девочка послушалась и, как обезьяна, закривлялась. А я стою и смотрю на неё, слова сказать не могу. Вспомнила я мать, да как они с ней тогда миловались да целовались… Сердце у меня защемило и даже в глазах помутилось.

– Конечно, они были люди простые. У таких-то всё проще. У господ-то всё мудренее, – как бы желая успокоить хозяйку, заметила Матвеевна.

– Нет, мать её с большим образованием была. Она мне сама сказывала, что и гимназию кончила и какие-то курсы. Умная была женщина, хоть и молодая. Речи у неё были такие приятные, вразумительные.

– А кто же эта госпожа, что растит девочку? – спросила старуха.

– То-то и есть, что не знаю я. Отдала я девочку и не разузнала. Стирала я ей бельё, богатая барыня, молодая, красивая, добрая. Галечка ей понравилась, стала просить отдать ей вместо дочери. Я отдала, пусть, думаю, в неге да в богатстве растёт, а теперь мучаюсь. Спросила я прислугу, говорят, всё-то у них гости да веселье. Девочку мою разрядят да всем напоказ, заставляют петь песни да танцевать. Гостинцами всё кормят. А она, вишь, всё по мне тоскует. Я её спрашиваю: «Чему же ты учишься, Галечка?» А она так тихонько мне отвечает: «Танцевать».

Старая Матвеевна покачала головой и сказала:

– Живала и я прежде у хороших господ. Только там детей гостинцами не кормили. Вредно это. Да и по вечерам рано спать укладывали. Потому что дитя нежное, ему прежде всего нужно спокойствие.

Прасковья Ивановна опять заплакала:

– А у моей девочки нет спокойствия. Что её ждёт… Бог знает, как её вырастят. А мать-то смотрит на неё и меня корит. Что мне делать, Матвеевна? Как горю помочь? Посоветуй ты мне, ради Бога!

– Не горюйте, Прасковья Ивановна… Лучше умом раскиньте. По-моему, девочку надо взять оттуда. Возьмите и в другое место определите. Она такая тихая… Не добру её учат. Как обезьяну вырядили. Пожалуй, в танцорки готовят.

Разговор со старой прачкой не успокоил Прасковью Ивановну. Она выглядела совсем больной, едва на ногах держалась, ходила как в тумане и поминутно хваталась то за голову, то за грудь. Она часто присаживалась и ничего не могла работать. Дела мастерской шли очень плохо. Муж её и свекровь не на шутку тревожились и постоянно просили её:

– Паша, сходи ты к доктору. Посоветуйся.

– Мне ничто не поможет, – печально ответила Прасковья Ивановна.

Однажды ночью Прасковья Ивановна проснулась со страшным криком. Она была вся в поту и смотрела на всех дикими, широко раскрытыми глазами, и то стонала, то что-то бормотала, свесившись с постели и делая жесты руками:

– Встаньте, голубушка, встаньте… Ох, простите, милая… Сделаю всё…

Муж, свекровь вместе стали расспрашивать и успокаивать бедную женщину. Параня громко плакала.

– Паша, Паша, что ты, милая, опомнись! Господь с тобою! Что тебе причудилось… Сон ты, что ли, видела. Пашенька, успокойся!

– Ох, Ваня… Опять она приходила ко мне. Она – Галечкина-то мать. Вот здесь у постели на полу на коленях плакала и просила…

– Ну, полно, Прасковья, успокойся! Дай-кось я тебя спрысну. Попей воды. Это тебе приснилось.

– Нет, не приснилось. Она была тут, как живая… Как тогда перед смертью просила и руки целовала.

– Приди в себя, Пашенька, что ты! Никого здесь нет и не было, – сказал ласково ей муж, – вон и Паранька испугалась, плачет. Параня, иди к маме.

Прасковья Ивановна как бы очнулась, опомнилась и пришла в себя. Она прижала к себе свою девочку и тихо говорила мужу и свекрови:

– Это меня совесть так мучит. Надо клятву держать. Иначе зачем же и душа и честь у человека. Извелась я совсем… Тяжело мне.

Прасковья Ивановна заболела и пролежала целую неделю. А когда она поправилась и встала, то с утра исчезла с каким-то узелком. Она скоро вернулась и торжественно ввела в свою квартиру Галю.

– Больше я её никуда не отдам. Выращу и выучу, как обещала матери, – сказала она серьёзно и решительно. Лицо у неё было спокойное и непреклонное.

Свекровь и муж, казались, как громом поражённые… А в глазах Парани светились как будто весёлые огоньки, точно она была рада подружке.

В прачечной только и разговору было о том, что хозяйка опять привела свою воспитанницу.

– Что-то будет из этого? Не рады, поди, семейные… Не будет добра, – шептались прачки.

На долю сиротки

Прасковья Ивановна стала усиленно работать. Она с помощью прачек прибрала прачечную и заглянула во все уголки дома. Точно в семье готовились к празднику или наступало Светлое Воскресение.

– Что это наша хозяйка такую чистку завела, словно перед Светлым праздником, – говорила одна прачка другой.

– Может, какое начальство, приедет, – отвечала та ей.

– А слышали ли вы, бабоньки, ведь воспитанницу-то она опять взяла.

– Точно она её заворожила, право. Вот, поди же ты, и чужая девочка, а как она её жалеет… – судачили прачки.

Прасковья Ивановна ходила деловая, энергичная и работала как никогда. Довольная, спокойная улыбка не сходила с её доброго лица. На этом лице мелькало что-то решительное, упорное, готовое победить все преграды.

Но ещё более поразило всех в прачечной, когда хозяйка сама встала за глаженье. Она отобрала самое тонкое, дорогое бельё и гладила не покладая рук.

Она была превосходная мастерица, и дело кипело у неё. Прачки с удивлением и восхищением смотрели на хозяйку: из-под её проворных рук выходили такие превосходные рубашки, такие кофточки, точно они готовились на выставку.

Прачки не переставали судачить между собою:

– Хозяйка сама стала работать… Верно, нам не доверяет… Она думает, что мы прогуливаем…

– Нет, она думает, что мы потихоньку другое работаем.

Что думала Прасковья Ивановна, она никому не говорила. Но она что-то думала: была озабочена, серьёзна и постоянно в работе.

Свекровь и муж как-то притихли и с удивлением смотрели на Прасковью Ивановну. Она их поражала: они понять не могли, что с ней делается. Как люди простые, рабочие, они были довольны, что Паша здорова, работает, за всем сама смотрит, во всё сама входит. Они видели, что всё идёт хорошо и мало-помалу возвращаются заказы. Этих людей интересовала только материальная сторона жизни, а о том, что может чувствовать и переживать душа человеческая, они, конечно, никогда не думали, да и не понимали… А у простой прачки оказалась душа благородная, глубокая, сложная…

Галя поселилась в том же уголке, в хозяйской комнате на сундуке, где и раньше. Она была всё так же тиха, молчалива, боязлива. Но её чёрные глаза менее грустно смотрели теперь на свет Божий. Точно она чувствовала за собой какую-то опору, защиту. Прасковья Ивановна никогда не ласкала девочку при своих. Но с утра и до ночи она о ней заботилась. Утром её вымоет, причешет, оденет чистенько, как и Параню. Смотрит, чтобы она помолилась Богу, сама учила их молитвам, смотрела, чтобы девочки были заняты, сыты, по вечерам обшивала их, постоянно приговаривая: «Скоро учить вас буду, девочки. В школу станете ходить. Вдвоём-то хорошо, весело учиться».

Когда бабушка опять было вздумала нападать на сиротку, ссорить её с Параней, то Прасковья Ивановна вступилась горячо и решительно.

– Маменька, вы прежнего не начинайте и до горя нас опять не доводите, – тихим и строгим голосом сказала прачка, – решения своего я не изменю. Галечку никуда не отдам, воспитаю и выращу, как я перед Богом её матери честное слово дала. А если вы сироту обижать станете, то возьму обеих девочек и уеду в деревню.

Старуха начала было ворчать, но скоро примолкла: она поняла, что дело обернулось не в шутку. Пожалуй, Прасковья Ивановна исполнит свою угрозу, – так решительно и строго говорила она.

Мало-помалу свекровь как-то съёжилась, замолчала и отступилась от сироты. Но шипела втихомолку и потихоньку давала ей пинки и толки.

Между тем дело в прачечной опять пошло хорошо. Все заказы не только вернулись, но и поступали новые.

Прасковья Ивановна была очень весела, довольна, очень поздоровела, хотя и работала не покладая рук с утра до ночи. При каждом новом заказе она непременно говорила своим домашним:

– Это нам Бог на долю сиротки послал.

С мужем она часто вела разговоры, которые он не понимал, и не умел ответить на её задушевные мысли.

– Вот, Ваня, я теперь и спокойна, здорова. Работа, слава Богу, идёт хорошо, заказов много. А всё оттого, что у меня совесть спокойна, что я по честному слову всё сделала.

– Кажись, нечего тебе было беспокоиться и прежде… Сама себя изводила напрасно.

– Нет, Ваня, самое главное в жизни – это спокойная совесть. Жить честно, сколько можешь добра делать, никого не обижать, где можно помочь, утешить… Тогда всё пойдёт хорошо и работать весело.

– Точно мы кого-нибудь обижали или жили дурно… Я, слава Богу, не пью и даже не курю. Все в работе… Чего же тебе ещё?

– У меня, Ваня, была совесть не спокойна… Замучила она меня. Обижали мы девочку-сиротку… Я её чуть не погубила… А ведь я клятву, честное слово ейной матери дала и не выполнила… Легко ли было моей душе-то.

– Ах, опять ты про старое… Потому что ни меня, ни маменьки не спросилась…

Но Прасковья Ивановна горячо перебила мужа и сказала ему серьёзно:

– Когда человек умирает, некогда за советом бежать, надо спрашивать только своё сердце… Вот моё сердце заговорило тогда дать честное слово, и хорошо. Я не каюсь. Слава Богу, что так сделала… Когда раздумаешься этак одна, точно светлое что пойдёт по душе, солнышком согреет… И плакать захочется… От радости это, Ваня, не от горя…

– Мудрёная ты у нас, право, Паша. Как-то ты всё думаешь по-своему, по-другому, чем мы. Твоё, конечно, дело: ты хозяйка… А только правду маменька говорит: чужая девочка нам большая обуза.

– Не обуза она нам, а прибыль, – ответила Прасковья Ивановна, улыбнулась и больше разговаривать не стала.

Они с мужем жили согласно, но никогда не понимали друг друга.

Жизнь в прачечной текла по-старому. Только Галя и Параня под заботливыми взглядами матери сближались, чаще играли вместе. И так милы они были вместе – одна здоровенькая, весёлая, говорунья, другая тихая, уступчивая.

Бабушка по-прежнему ворчала и сердилась, но невестки своей серьёзно побаивалась и при ней никаких историй не устраивала.

Дела мастерской шли блестяще. Не прошло и года, как Прасковья Ивановна получила один большой выгодный заказ, который совсем поправил её дела. Получив его, она, довольная, радостно заявила всем:

– Это на долю сиротки Бог посылает. Теперь учить надо девочек.

Честное слово исполнено

В семье Новиковых пронеслась ещё одна гроза. Но только эта гроза была мимолетная, без тяжёлых последствий и ужасных опустошений. После неё скоро прояснилось небо и показалось красное солнышко.

Год за годом прошло пять лет. Сначала Прасковья Ивановна отдала Параню и Галю в городское училище. Галя училась превосходно и всё время шла первой ученицей и тянула изо всех сил свою резвую подружку. Параня была очень ленива, непонятлива и терпеть не могла учиться. Немало поплакала она над ученьем и книгами.

Обе девочки выросли, возмужали, и каждая по-своему была славная и миленькая. Параня была высокого роста, толстушка, румяная, с ямочками на щеках, с большими серыми добрыми глазами, с густой русой косой. Галя – маленькая, худенькая, серьёзная, с задумчивыми чёрными глазами, с короткими вьющимися волосами.

– Вылитая мама. Ах, как ты на неё похожа, Галечка! И волосы, и взгляд, и улыбка, и голос… – не раз говаривала Прасковья Ивановна, приглаживая непокорные кудри девочки, а та нежно и доверчиво прижималась к тёте, как она всегда называла Прасковью Ивановну.

После окончания городской школы решено было обеих девочек отдать учиться швейному мастерству.

Каково же было всеобщее удивление, когда однажды, явившись из школы, Прасковья Ивановна объявила своим домашним:

– Я Галечку отдам в гимназию.

Бабушка даже руками всплеснула и вскрикнула:

– Что это ты, Прасковья, в своём уме?

– Что это право, Паша, ещё придумала? – как эхо отозвался её муж.

– Учительница Галечки меня вызывала и сказала, что девочка очень способна к науке и что её непременно надо дальше учить. Нельзя её так оставить. Она даже взялась сама её подготовить за лето даром.

– Из каких же это мы капиталов чужую девчонку, как барышню, обучать станем?! – язвительно спросила бабушка.

– На её долю Бог пошлёт… – ответила спокойно Прасковья Ивановна.

– Да что ты, Прасковья, заладила одно: на её долю, да на её долю. Какая такая её доля? Нашими-то руками да горбами, – сердито говорила свекровь.

– Правда, Паша, ведь работаем-то мы все на девочку, – отозвался и её муж.

– Не беда и на чужого человека поработать, коли на добро да на пользу. А только я её матери честное слово дала, что я её воспитаю, выращу и обучу хорошо. И честное слово это я сдержу.

– И горя и маеты видим мы с чужой девчонкой. Да есть ли у тебя сердце-то? Ты своего ребёнка не жалеешь! Пусть лучше Паранька в гимназию идёт… – горячилась и кричала бабушка.

– Конечно, Паша, пусть лучше наша Параня барышней будет. Лучше её обучим в гимназии-то, чем на чужую всё пойдёт… – отозвался Иван Петрович.

– Наша Параня совсем не способна к учению. Каждому своя доля. Она любит на куклы шить, шляпки делать… а учиться для неё только мука. Мне учительница так говорила. Пусть обучается мастерству. А Галечку я в гимназию отдам. Что бы вы ни говорили – решение моё твёрдо! Я дала за неё клятву.

Прасковья Ивановна и Галя выдержали и эту грозу стойко. Как ни сердилась, как ни кричала бабушка, а Прасковья Ивановна своего решения не изменила.

Осенью в мастерской Новиковых произошла перемена: Прасковья Ивановна позвала столяров и в большой комнате, где обыкновенно гладили прачки, сделана была перегородка, отделён был маленький уголок с окном.

– Вот до чего мы дожили. Уж принцесса и в одной комнате с нами жить не может. Ей подавай особую комнату, – язвила бабушка.

Но Прасковья Ивановна молчала и делала своё дело. Молчала и Галя.

Она теперь была уже большая девочка 13-ти лет и хорошо понимала жизнь. Она видела борьбу, недовольство и молча затаила в себе оскорблённые чувства, надеясь на тётю, как на каменную стену. В глазах девочки теперь часто мелькало что-то радостное, счастливое.

Когда была окончена работа столяров, то Прасковья Ивановна поставила за перегородку стол, два стула, кровать и прибила собственноручно полочку. Она привела туда свою воспитанницу и сказала:

– Вот тебе, Галечка, и кабинет. Учись тут, милая… Хоть и шумно и прачки порой мешают, а всё-таки свой уголок… Лучше, чем с нами со всеми в одной комнате.

Девочка бросилась к Прасковье Ивановне на шею, крепко обняла её и стала целовать её руки.

– Тётя… Спасибо… Дорогая тётя!

– Ну, что ты мне руки целуешь – грубые, жёсткие… Ведь я простая женщина… – улыбаясь, говорила прачка, лаская кудрявую головку.

– Нет, вы не простая… Вы лучше, добрее всех. Вы ангел, а не человек. Я ведь всё знаю, всё вижу, всё понимаю.

Прасковья Ивановна невольно вспоминала другую, далёкую сцену. Она сказала, вздохнув:

– Ну, вот, ты точно мама твоя тогда… Руки целует… И всё твердит: вы не простая, да вы лучше всех. Так ты мне напоминаешь маму.

– Моя мамочка верно понимала людей и знала, кому она меня оставляет…

– Тяжело тебе жилось, девочка… Что делать… Жизнь сиротская нелёгкая.

– Ничего, тётя… Я ведь всё понимаю… Знаю, что надо молча переносить и горе. И мамочка моя много страдала. Надо терпеть… Всё-таки я счастливая: Бог мне вас послал.

– Рада ли, что в гимназию-то поступила? – спросила девочку Прасковья Ивановна.

Девочка вся вспыхнула, оживилась. Глаза её заблестели.

– Ещё бы! Так рада, так рада, что я и высказать не могу. Ужасно рада. Это была моя мечта, моё самое заветное желание.

Да, девочка была безгранично счастлива. Она понимала, какое благо даёт ей тётя. Она так рвалась к свету, к знанию, так жаждала учиться. Она бы ни слова не смела сказать, если бы её отдали в портнихи, в модистки, в прачки или просто ничему не обучили… И вдруг ей выпало на долю такое счастье. И всё это сделала для неё простая, необразованная прачка.

Она ещё раз с горячим поцелуем припала к грубой руке Прасковьи Ивановны, и слёзы показались на её глазах.

– Тётечка, вы ангел… Чем я-то вас отблагодарю…

– Не надо мне твоей благодарности, Галечка. Главное – моя совесть спокойна.

И Прасковье Ивановне казалось, что невидимо благодарная душа матери находится между ними. И она чувствовала какое-то радостное, гордое и счастливое настроение, какое немногим выпадает на долю; но кто его испытал хоть раз, тот может назвать себя действительно счастливым…

Галя поступила в гимназию. Она с увлечением отдалась науке. И здесь, в гимназии, она шла всё время первой ученицей. Учиться ей было нелегко, но она смело и твёрдо преодолевала все препятствия. Она никогда ни на что не жаловалась, не просила ни книг, ни тетрадей. Она брала их у подруг, списывала и тратила много лишнего времени. За тоненькой деревянной перегородкой часто слышны были перебранки прачек, пение и смех, доносилось шипение утюгов, воздух был сыроватый, удушливый, пахло мылом. А Галя, заткнувши уши, зубрила Закон Божий, историю, географию, решала задачи, писала сочинения. И здесь, за этой перегородкой, её забывал весь мир, и она считала себя счастливой.

Параня поступила в мастерскую, куда ходила учиться делать шляпки. Это была хорошенькая девушка, полная, хохотушка, весёлая и задорная. Заглядывая иногда к своей подруге, она всегда ужасалась:

– Как это ты, Галя, можешь учиться все время… Я бы, кажется, умерла со скуки… Пойду лучше гулять… Весело-то как на улице. Если бы ты хоть раз пошла со мной, ты бы и в другой захотела…

– Нет, некогда мне, Параня… У меня такое трудное сочинение задано, надо обдумать.

– Ну, думай, думай… Всё равно ничего нового не придумаешь… А жизнь-то так и пройдёт… – с громким смехом говорила Параня и убегала от уткнувшейся в книги подруги.

Девушку манила жизнь, веселье; она любила наряды, прогулки…

– Моя Параня бедовая. Ей бы только веселиться да наряжаться. Что же делать: всякому своя доля, – говаривала Прасковья Ивановна.

Так год за годом прошло ещё семь лет. Галя провела эти годы или за перегородкой или в гимназии. Ни зимой, ни летом разницы не было. Летом она сидела у открытого окна с книгой. На окне стояли в цвету герани, фуксии, висела кисейная белая занавеска, скрывавшая девушку от любопытных взоров. Здесь она училась, читала, думала. Жилось ей теперь легче: своим стойким спокойным характером, своей тихой незлобивостью, она отвоевала себе уважение и независимость. Кроме того, она знала, что за ней стоит твёрдая опора и защита – Прасковья Ивановна. Бабушка по-прежнему не любила девушку, но совершенно оставила её в покое и даже никогда с ней не разговаривала. Училась Галя так хорошо, что за неё на другой год поступления стала платить гимназия. А в старших классах она уже имела уроки, и одевалась сама, и книги покупала, очень часто дарила и Паране то на ленточку, то на духи или на конфеты и даже предлагала платить за себя немного тёте, но та не согласилась.

Параня вносила в жизнь прачечной необыкновенное веселье: то она пела, то хохотала, то громко разговаривала. Летом обыкновенно все её мечты сосредоточивались на прогулках в сквере. Это был маленький садик около церкви, куда по вечерам собирались толпы гуляющих.

– Пойдём, Галя, хоть разок вечером в сквер. Весело так там. Сколько девиц, кавалеров гуляет. Такие все нарядные. Мне мама тоже обещала с розовым букетиком шляпку купить.

– Нет, Параня, я не пойду. Я взяла очень интересную книгу читать…

– Эх ты, учёная, – шутила Параня и, поцеловав свою серьёзную подругу, исчезла.

В год окончания курса Гали в семье Новиковых случилось два важных события: одно печальное, другое весёлое. Умер неожиданно Иван Петрович.

Он как-то простудился и, недолго поболев, скончался. После его смерти никаких перемен в прачечной не произошло. Но добрая душа Прасковьи Ивановны затаила глубокую грусть о своём тихом муже, да бабушка постоянно о нём плакала и часто уходила молиться на его могилу. Другое событие было таково: к Паране посватался жених. Начались переговоры, пересуды, толки. Параня твёрдо решила выйти замуж и знать ничего не хотела.

– Я пойду и пойду за него. За другого не хочу… Мне этот нравится… Он красивый, он хороший, – упрямо твердила она.

Мать её отговаривала:

– Подожди, Параня, надо разузнать, что он за человек. Ведь мы его мало знаем. Нельзя же так сразу на сватовство соглашаться. Что в его красоте, может, он человек нехороший.

– Он мне нравится, и я за него пойду, – отвечала упрямая девушка.

Жених был приказчик. Он служил в мануфактурном магазине. Это был красивый, разбитной юноша, щеголевато одетый и весёлый. Галя пришла в ужас. Обращаясь то к Прасковье Ивановне, то к Паране, она говорила:

– Мне кажется ужасным так выходить замуж, как Параня. Вы совсем не знаете, что за человек жених. Подумай, Параня, тебе жить с этим человеком всю жизнь… Может, у него характер дурной, может, он пьёт. Познакомься сначала. Не отдавайте её сразу, тётя, подождите.

– Нет, пойду за него. Его все хвалят. У нас в быту и все девушки так выходят. Я не барышня, чтобы разбирать женихов да дожидаться.

– Не всё ли равно: барышня или не барышня, Параня… Жизнь для всех одинакова: и горе и радость у всех одни. Мне тебя жаль. Я боюсь, что ты будешь несчастлива.

– Ну, ты всё с книжками и жизнь не видела… А я не такая, – возражала Параня.

Мать её отговаривала. Бабушка стояла на её стороне. Упрямая, своевольная девушка настояла на своём. На Красную горку была сыграна свадьба. Никогда прачечная Новиковой не видала такого веселья, как в тот день. Скрипка и гармоника звучали непрерывно всю ночь. Плясали и русскую и казачка, даже бабушка пустилась на старости лет в пляс. Молодая была весела, счастлива и очень красива. Жених был развязен и порядочно подвыпил. Только одна Галя не принимала участия в общем веселье. Она сидела в уголке, смотрела на веселье и молчала с грустью. Её большие глаза задумчиво останавливались на подруге. Она со страхом думала о Паране…

* * *

Была осень. На вокзале Николаевской железной дороги толпился народ. Крики, грохот, суета – всё сливалось в одном общем гуле, раздававшемся при отъезде поезда.

Около вагона III класса стояла полная, красивая женщина в платке, кофте и рядом с нею маленькая чёрненькая девушка, скромно одетая. Это Прасковья Ивановна провожала Галю. Она уезжала далеко, в Сибирь, на большой завод учительницей в школу. Лицо Прасковьи Ивановны было в слезах.

– Всё ли ты взяла, милушка? Не забыла ли чайник-то? Ведь в дороге чай первое дело, – заботливо спрашивала прачка свою воспитанницу.

– Все взяла, тётечка, не думайте больше обо мне. Моя добрая, хорошая, вы всё сделали для меня. И я ничего не забыла.

Галя с нежной лаской взглянула на полное заплаканное лицо, и оно напомнило многое из её детства. Всю жизнь на этом лице мелькали тревоги, заботы о ней, ласки к ней – чужой девочке. Она крепко обняла за шею Прасковью Ивановну, стала крепко целовать и сквозь слёзы просила:

– Пишите, тётя… Дайте знать о себе поскорее. Я буду часто думать о вас. Ведь у меня никого нет, только вы и Параня.

– Ну, я писательница плохая… Да и Параня не любит… Ты пиши… Ах, милушка, а платок-то тёплый взяла ли, что я тебе вымыла? Сама мыла, хорошо так. Платок тёплый.

– Взяла, взяла, не беспокойтесь, родная. Спасибо. Попросите хотя кого-нибудь из прачек писать. Я буду ждать, – просила девушка.

В это время прозвонил второй звонок. Все засуетились. Галя бросилась снова целовать Прасковью Ивановну, целовала её лицо, руки и шептала:

– За всё спасибо. Никогда не забуду. Милая моя, родная тётя!

– Да не целуй ты мне рук… Ну вот точно твоя мать тогда, – сквозь слёзы говорила Прасковья Ивановна.