Нас, как особо опасных преступников-рецидивистов отправили в бронированную камеру на самый глубокий, сотый этаж Канцелярии строгого режима. Из каземата до суда даже на прогулки не выводили. Лишь после каждого скудного обеда нас посещал следователь. Наше заключение длилось по моим ощущениям бесконечно, но если мерить время обедами, то около трех недель.
Наконец нас отправили в суд. На этот раз у меня не было никаких «липовых» документов, а без бумажек на мои хитрости судья и ухом не повел. Конвоиры уже знали о наших подвигах, и ни одна из уловок не сработала.
Суд вершился скорый и по меркам Бюрократии справедливый.
Нас конвой из предосторожности не водил в сортир, так что, узнав приговор, едва не обмочился. Судья наградил нас высшей мерой наказания. А как ее приводят в исполнение, вы уже знаете.
Нас отправили в туже бронированную камеру. Наверняка на планете опаснее нас преступников не нашлось. Убийцы и грабители были, но неисправимые фальсификаторы документов давно вымерли. Подделка документа – табу.
На наши прошения о помиловании пришел отказ Верховного Суда. А вскоре приговор утвердил президент планеты. Нам оставалось ждать смертный час и готовить дух к встрече с неизбежным. И ночью, и наяву мне мерещилась капельница синих, смертельно ядовитых чернил. Я уже не вел счет времени, нас впереди ждала Вечность. То ли Вечное Ничто, то ли Рай или Ад. Впрочем, рано ли, поздно ли, но все попадут на Суд Божий, только это размышление несколько успокаивало. Вот только инстинкт самосохранения пытался отсрочить Час Великого Перехода, жажде жизни было наплевать на все философии.
Бежать невозможно, и я почти смирился с Неизбежным. Когда нас вели в зал исполнения приговоров, то я казался самому себе невозмутимым, словно сфинкс. Сато, как восточный человек, старался не «терять лицо», то ли действительно смирился.
В зале помимо медиков оказалось 3-4 десятка свидетелей, так предписывал закон планеты. Свидетели шушукались, шуршали обертками конфет, словно перед началом киносеанса и обсуждали варианты нашего поведения во время бюрократического аутодафе.
Нас усадили на кресла и надежно к ним привязали специальными ремнями. Затем подкатили капельницы с темно-синими емкостями. Вообще-то емкости, если внимательно приглядеться, были из обычного стекла, а в них плескалась наша чернильная Смерть. На Бюрократии даже Смерть рисуют не с косой, а с авторучкой.
К нам подошли хирурги, протерли места будущих уколов антисептиками и подсоединили к капельницам и емкостям для стока крови. В зале аплодировали. Видно процесс умерщвления доставлял аборигенам удовольствие.
Мы участвовали в некоем маразматическом спектакле. Наша кровь планировалось использовать в виде чернил, а чернила шли на смену крови.
Я чувствовал ток холодной синевы, вытесняющей горячую кровь. По телу пошел озноб. Я всматривался в зеркало напротив: лицо медленно синело. Голова соображала, наверно чернила временно могли заменять кровь. Но вот сначала слегка поголубевшее лицо потемнело до черноты. В зале опять зааплодировали, что-то кричали, словно в театре. Мне даже почудилось: бис! Но видно кислород в чернилах кончился, в голове помутилось, и я успел последнее подумать: вот и смерть пришла.
Но костлявой с косой или авторучкой я не увидел, не увидел и пресловутого сверкающего колодца в пустоте. Просто кто-то щелкнул выключателем, и я погрузился во мрак Бесконечности или Абсолютного Нуля.
Все болело, тошнило, чесалось, горело… Я пребывал во мраке, но муки омывали меня снаружи и изнутри, во всех вообразимых и немыслимых ипостасях.
«В ад угодил!?» – первое, что шевельнулось в больной голове.
Но вскоре мрак рассеялся, материализуясь в знакомое лицо.
– Холл!!! И вы угодили на сковородку?! Хотя, чему удивляться, по вас давно скучает Вельзевул и его братия.
– Размечтались, – улыбнулся комиссар.
И хоть во мне все болело, едва соображал, но понял: в аду комиссар хныкал бы, словно нашкодивший малыш. Значит и меня не варят черти в цветных чернилах.
– Мы вас выкупили за 10 тысяч тонн бумаги каждого, подтвердил мои догадки Холл.
– Хорошо еще, что наше прошение об обмене едва успело пройти все бюрократические инстанции Бюрократии. Еще минут на 20 опоздай, и мы не смогли бы вывести вас из комы, – продолжал под мерзкую улыбочку вещать мой Галактический начальник.
Ох, как хотелось приложиться кулаком по этой веселой роже, да только сил не было даже пошевелить рукой. Правда, с другой стороны я был безумно рад видеть комиссара, дышать, жить.
Комиссар отошел на пару шагов. Я с большим трудом повернул голову. У противоположной стены палаты лежал Сато, в него вливалась свежая кровь и вытекала синяя гадость.
Комиссар повторил ритуал приветствия, но в ответ ничего не услышал. Видно Сато решил: молчание – золото. Видимо моего друга по несчастьям посетили совсем недобрые мысли о шефе, я думал о нем наверняка еще хуже. Но главное: Сато тоже жив.
Наконец Холл затоптался и смолк, чувствуя совсем не радушный прием. А он то мечтал, как мы запоем дифирамбы освободителю.
– Ну, ладно, – наконец выдавил он. – Завтра навещу, а то вы еще совсем вялые и синие.
Лицо Сато действительно отливало неестественной синевой. Хорошо, что я себя не видел в зеркале.
На следующие сутки мы уже вставали, силы прибывали, и даже синее отражение не могло разрушить радость в сердце. Все же восстать из мертвых событие не ординарное. Вот только Холла простить никак не мог. Ведь он мог и не рисковать мной, а попросту выкупить Сато из заключения. И за одного простого зека заплатил бы даже меньшее количество бумаги, чем за двоих закоренелых осужденных на смерть преступников.
В середине дня появился Холл.
– О! Уже ходите!? И почти белые, – явно льстил нашему внешнему состоянию он.
Холл протянул мне баночку с кремом.
– Это белила. Скорее мажьте. Я вас должен немедленно отправить домой. Через 5 минут закрывается пространственно-временная щель, а откроется ли она вновь, я не знаю.
Я сразу же зачерпнул белый крем и растер на лице и руках.
– Скоро вы совсем вернетесь в норму, – успокаивал лживый комиссар, ему соврать – раз плюнуть. – Ну, а пока вас выручит грим.
Лишь я нанес белую массу, как Холл, даже не поблагодарив меня за смертельно опасную работу, перебросил в мою квартиру.
Я сидел за праздничным столом, а из-за двери слышал голос жены:
– Вот горячее поспело, запеченная курица.
Дверная ручка повернулась. А спустя пару секунд в проеме появилась жена с дымящимися жаром и изумительным ароматом курицей, и картошкой.
– А где Мороз?
– Испарился.
– А я и не слышала, что бы дверь открывали.
– А он через форточку, он же сказочный, – почти не соврал я.
– Ой! А что это с тобой?!
– Не понял?
– Синий какой-то?
– Новогодняя маска, не обращай внимания.
«Даже крем не помог!» – зло вспомнил Холла. И сами мысли о комиссаре навеяли поток черного негатива.
Но слюна в голодной глотке и румяная корочка на куриной ножке развеяли дурные мысли. Зубы впились в ароматную сочную мякоть, и Бюрократия хоть на время перестала терзать отвратительными воспоминаниями.
– С Новым Годом! С новым счастьем! – подняла шампанское жена.
Наши бокалы прозвонили радостную мелодию, а уста слились в сладком поцелуе.
2007г.
ДВЕРЬ
Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: "зачался человек!"
Последние строки меня взбесили. Я размахнулся во всю силу своего уродливого тела, с остервенением швырнул Библию в угол.
Что значат вопли ветхозаветного Иова в сравнении с криками моей души? И Библия не приносила успокоения. Я жить не желал, но и боялся смерти. Конечно, меня страшила не смерть, небытие, а смертные муки. Интересно почему? Каждое мое мгновение – мука. Чего мне еще бояться?
Я поднялся с матраца – единственного имущества помимо Библии, залатанного костюма с червонцем в кармане, сношенных кед и костыля. На подоконнике лежал сухарь. Со второго захода удалось ухватить его дрожащей рукой, и он заскрипел под кровоточащими, гнилыми зубами. Еще один зуб треснул, и я выплюнул его обломок вместе с остатками сухаря, кровью. Боль в зубах, ощущение безысходности росли от вида моей лачуги, и я вышел из унылой комнаты.
Я хромал, привычно трясясь всем телом, по улице. От синдрома Паркинсона не избавиться. Но не избавиться и от хромоты, от горба, от врожденного порока сердца, от…
От перечисления моих страданий всплыло бешенство, и проклятый Паркинсон перекосил мое лицо. Я, словно исчадие ада, дико вращал глазами, астматично сипел, покрывался, испариной, трясся.
Эта неистовая пляска ошеломила, исказила страхом лица компании уличных переростков, к которым привела меня судьба. Злоба за свой нелепый страх омрачила их убогие души жестокостью. Их лица из растерянно-испуганных преображались в дикую свору зверей.
− Смотри, какой красавец?! − прорычал вожак.
Вся свора, улюлюкая и ржа, закружилась хороводом, тыча в меня кто пальцем, а кто и кулаком. Предводитель размахнулся и выбил осколок зуба.
Боль в челюсти сразу ослабла, и я с надеждой и радостью взглянул на бесплатного хирурга-стоматолога. Неужели конец мукам? Убьют? Быстрее бы!
Радость и кровь смешались на моем лице, и довели свирепость главаря до неистовства.
− Рви недоноска! − визжал он. – Такая падаль имеет миллионы.
Мой костюм со свалки затрещал, расставаясь с карманами и последним червонцем. Пара ребер гулко хрустнула, а кровь пошла обильно из носа и рта. Но я был так привычен к боли, что не терял сознания. Я трепетно ждал избавления.
− И это все? − разочарованно вертел червонец один из уличной компании. − Вот гнида! − и он со смаком врезал ногой в живот.
Все как-то разом остыли, пошли вдоль улицы, громко обсуждая, сколько поддачи можно купить на червонец у самогонщицы Фроси.
− Ребята, и это все?! − безнадежно бросил вдогонку.
Но в ответ услышал только пьяный хохот.
Надежды рухнули. Каждый день мой плодит муки. Сегодняшний принес боль сломанных ребер и спинки носа, потерю червонца − последнего средства к существованию. Можно конечно и поголодать две недели до пенсии… Нет! Только я сам принесу избавление от мук! Я бросил обломки костыля на промокший от крови оторванный рукав, обрывки карманов. Сделал первый шаг и… устоял! За первым шагом без костыля можно сделать и другие к моей желанной цели.
За кольцевой дорогой появилось маленькое, но топкое болотце. Иногда оно ухало словно сова. Иногда что-то бормотало и булькало. Не мало здесь бесследно сгинуло людей. Не даром про него рассказывали страшные, фантастические истории. И имя ему подобрали удачно: Чертова топь.
…Топь засасывала, и я поддался инстинкту самосохранения, забрался на кочку. Она ухнула, выплюнула из черной жижи огромный пузырь и стала оседать. Я неуклюже перебрался на другую кочку…
Так и гнал меня страх с кочки на кочку, а цель к центру болота − в вязкую трясину. Когда я без сил свалился на очередной бугорок, то готов был уйти вместе с ним в торфяную жижу, добавить − к его пузырю и свой небольшой последний вздох. Но бугорок был равнодушен к моим ожиданиям, уверенно держал мое тело, рушил мечту.
Подо мной был небольшой, метров пять на пять, островок. В центре его лежала, неведомо как сюда попавшая, дверь. Прогнившая, поросшая мхом деревянная дверь. Любопытство потянуло позеленевшую медную ручку, и скрип двери смешался с эхом капель, тихим гулом в открывшемся мне подземелье. Я шагнул в черную дыру и полетел, оступившись на слизкой плесени первой ступеньки. Горб, голова, все тело ритмично и больно считали каменные ступени, подземелья. Я невольно охнул, а далекая, ставшая от этого крохотной дверь надо мной взвизгнула петлями, закрыла белый свет. Подземелье откликнулось каким-то сатанинским визгом.
− Захлопнулась, словно крышка гроба, − вслух подумал я о двери.
− Гроба, − гремело вокруг.
Я усмехнулся превратностям судьбы и решил осмотреть свою могилу. Я не сомневался, что от сюда выбраться уже не смогу. Вдали еле угадывался свет. И я побрел по затхлой, покрытой плесенью пещере. Пещера извивалась. На одном из поворотов угадывался в полумраке небольшой ларец. Он оказался заполненным до краев монетами. Я всегда был нищим, но даже мне их тяжесть и едва различимая желтизна подсказывали – это золото. Хотя совсем недавно все мое имущество определялось жалким червонцем, я равнодушно бросил желтое сокровище в ларец.
− Бери, − гудело то ли в голове, то ли в пещере. – Бери золото.
Я удивленно прислушался к себе и пещере и побрел дальше. А дальше начались чудеса…
По стенам пещеры заплясали отблески пламени, далекий лай и рычание заполнили своды. За очередным поворотом я увидел торец пещеры. Здесь своды расходились, образуя просторный зал. К стенам крепились яркие почти не коптящие факела. Два огромных, с лошадь величиной, пса бешено рванулись в мою сторону. Толстые, в руку толщиной, цепи натянулись под бешеным порывом чудовищ, изрыгающих лай, голодную слюну и неистощимую злость. Цепи попытались вырвать крючья из стен. Крюки страшно зашевелились, откалывая мелкие камешки стен, но устояли.
Сердце оборвалось, но я поборол себя сумасшедшим смехом и рванулся к своему избавлению – оскаленным, рычащим смертью клыкастым пастям. Псы-исполины от предвкушения добычи захрипели, захлебываясь лаем, потянули неистово. Звенья цепей стали размыкаться, крючья поползли из стен. Я шагнул к ближайшей пасти и…
… И эти Церберы исчезли словно мираж, а передо мной оказалась дверь. Я толкнул ее.
− Забудь имя, сюда входящий! − повелительно загрохотало под сводами.
Я переступил порог и оказался в огромном светлом зале, сверкающем зеркалами стен и потолка.
− Ты, кто? − проснулось эхо.
− Человек.
− Имя?
− Забыл, − ответил я, и во мне не появилось удивления.
− Зачем пришел сюда? − допытывалось эхо.
− За смертью…
− Зачем она тебе нужна?
− Я мучительно болен, − откровенно признался я. − Больше нет сил страдать.
− Ты получишь то, чего желаешь… Но может быть здоровье лучше?
− Но это невозможно.
− Возможно, − просто ответило эхо.
− Неужели это так просто?
− Все имеет свою цену.
− Велика ли цена моего здоровья?
− Раз в год приходить сюда, рассказывать об увиденном за это время. И молчать… молчать о нас.
− Вы кто?
− Так ли это важно? − заговорило во мне эхо. − Мы недоступны пока вашему пониманию. Считай нас сказкой, чудом, иным миром.
− Вы не желаете зла планете?
− Нет! Мы только наблюдаем.
− Зачем?
− Так легко оступиться, идя у края пропасти, − объяснял голос. − Мы постараемся предупредить этот роковой шаг.
− Тогда согласен.
Эхо не ответило, но неведомая сила подбросила меня и закружила под сводами зала пушинкой. Эти же невидимые и мощные руки разорвали тело. Я видел в зеркалах, как растягивается горб, как меняется форма сердца и печени, как лепится заново мозг в раскрытой черепной коробке. Подобное мне не виделось даже в самых страшных, кошмарных снах.
Затем разрывы тела схлопнулись, швы, на глазах, бесследно срослись. Меня опустило на землю. В зеркалах отражалось чудо − я, но стройный и без намеков на тряску тела.
− Теперь иди, – потребовал голос во мне, − И возвращайся через год.
− Но кто теперь я?
− Ты человек. Человек, свободный в своих поступках. А прошлое? Так ли оно важно? Ты сам открыл эту дверь и разрушил свое прошлое. Поверь, так лучше нам и тебе. Удачи тебе!
Часть зеркал ушло в стены, и вновь открылась волшебная пещера…
Моя память странным образом изменилась. Я отлично помнил путь через болото, все кочки, ведущие через трясину. Я помнил о своих болезнях и страданиях, но начисто забыл свой дом и свое имя, всех кого знал. Мне предстояло начинать жизнь заново с нуля. У меня не было ни средств, ни прошлого. Я даже не захватил золотых монет из ларца в пещере – не хотелось быть зависимым ни от кого, даже от щедрых исцелителей.
Но я был счастлив и весело скакал, бегал по темной улице спящего города. Напоенный ароматом лип воздух становился упругим и ласковым от моей быстроты, и я вновь и вновь заставлял его щекотать свою кожу. Тело и сердце не уставали, а только сладостно пьянели от нагрузки. Впервые в жизни я был по-настоящему весел и счастлив. Казалось, что весь смысл жизни в этом надежном теле, в отсутствии болей в сердце и печени.
Леденящий сердце визг потряс меня насквозь, и моя радость разом оборвалась. Растерянный, удивленный, опустошенный я оглянулся на источник страха и отчаяния.
На узкой и длинной улице, у забора окружающего примолкший на ночь завод, компания одичавших парней издевалась над девушкой. Двое держали ее за руки, пытались закрыть рот, а двое других вырывали из рук сумочку, стягивали юбку и кофточку. Девушка безнадежно и отчаянно кусала ладони насильников, визжала и пыталась отбиваться ногами. Ее вопли о помощи исчезали в мертвых цехах завода по одну сторону улицы, а по другую их глушила густая листва сквера.
− Придержите ей покрепче ноги! − возбужденно приказал один из них и в нетерпении расстегнул брюки, опустил трусы.
Не задумываясь о том, что можно потерять бесценный дар − живое, здоровое тело я подлетел к подлецам. Первым полетел на асфальт самый нетерпеливый, отражая слабый свет уличного фонаря бледными ягодицами, а затем еще один. Противники опомнились, и начался обмен ударами.
Трудно сказать, чем бы окончилось сражение, но враги испугались. Один из ударов свалил меня прямо под фонарем. Тусклая лампа осветила лицо.
− Это на его червонец мы брали у Фроськи самогон?! – узнал меня главарь. Непонимание происходящего сковало его лицо маской ужаса. Наконец он подтянул штаны, отступил на шаг.
Воспользовавшись моментом я поднялся, глядя в растерявшиеся мерзкие рожи.
Девушка вновь завизжала настолько пронзительно, что сердце панически сжалось, кожа пошла пупырышками, а эти твари бросились наутек.
… Девушка нежно протирала мое лицо от крови, что-то говорила и ласковым взором завораживала. Ее сказочная красота проглядывала сквозь разорванное платье, пьянила. Прикосновения спирали дыхание, а глаза доводили до головокружения. Я стоял, едва удерживая тело от счастливого обморока, а душа витала высоко в небесах.
− Вам очень плохо? − наконец дошло до сознания.
− Нет, − пришел я в себя. − Уже лучше.
Это был удивительнейший, сказочный день. Сегодня я стал нормальным человеком, испытал тело в бою, впервые познал заботу и ласку. Это был день удачи. Я впервые в жизни решился и произнес:
− Я провожу вас? − волнение и дрожь в голосе почти не управлялись. − Можно?
− Если это вас не затруднит… Мне так страшно идти одной.
Девушка ухватилась за мой локоть, и мы пошли, слегка касаясь плечом о плечо. Я вновь онемел, а душа взвилась к далеким звездам.
Я не знаю, сколько и где мы шли. Наконец остановились у старого пятиэтажного дома. Душа свалилась в меня, едва не разбившись о подошвы старых кед. Сердце бешено загрохотало по ребрам.
− Как вас зовут? − голос дрожал от волнения. − Я вас еще увижу?
− Ольга, − ответила девушка и смущенно прикрыла дыры в платье.
Она назвала свой телефон и смущенно добавила:
− Запомните? − она чмокнула меня в щеку, побежала. Уже, в дверях подъезда добавила: − Звоните! Я буду ждать!
Обалдевший от счастья я онемел и только кивнул в ответ. Затем я испугался, как бы не забыть телефон. У меня не было ни бумаги, ни ручки. На асфальте валялся ржавый, кривой гвоздь и я им нацарапал до крови на руке номер. После этого успокоился и пошел искать ночлег. Наконец прекратил поиски в одном из подъездов. Сел на ступеньке лестничной клетки, прислонился к стене и заснул.
− Это что за отребье?! − ворвался кошмарный визг в первый счастливый сон.
Мы летели в облаках. Опьяненная полетом Ольга говорила слова любви, и вдруг сумасшедший визг.
Я рефлекторно отмахнулся от толчков в плечо, но они только усилились, а визг стал нестерпимым:
− Разлегся! Алкаш поганый!
Передо мной истерично подпрыгивала наипротивнейшая ведьма и тыкала помелом в плечо. Желтые клыки были значительно больше старых, гниющих рядом резцов. Она явно жаждала впиться клыками в шею, испить свежей крови, но старость и трусость заставляли лишь тыкать своим оружием в плечо.
− Уймись, ведьма! − в сердцах выкрикнул я. Просто удивительно, как быстро она меня "достала".
Ведьма подняла такой визг, стала плеваться слюной и такими противными словами, что я выскочил из подъезда и долго не мог избавиться от противного чувства.
Ничего не видя, отдавшись раздражению я шагал по просыпающемуся городу пока не "споткнулся" о пронзительную трель свистка.
Ко мне бежал милиционер, на ходу расстегивая кобуру, а за ним ковыляла ведьма. Милиционер перестал свистеть, что-то нашептывал в микрофон рации на груди. В двух-трех метрах он остановился, направил на меня пистолет и, явно труся, приказал:
− Руки вверх!
− Попался, голубчик! − восторгалась ведьма и, словно на шабаше, размахивала своим "транспортным средством", приплясывала и наставляла охрану порядка:
− Лучше сразу пристрели его! Это же убийца! Я сразу его узнала! И сегодня кого-то зарезал – весь в крови!
Пистолет рванулся в руке милиционера, оглушительно грохнул на всю улицу и пробил аккуратную дырочку в асфальте.
Я поднял руки. Вид у меня был действительно подозрительный. Весь в крови, изодранный, избитый.
− Шевельнешься − стреляю в тебя! − трусливо кричал милиционер, дрожащей рукой целясь в грудь.
Ведьма науськивала влепить мне пулю в лоб, пришить мерзавца, а то хрястнет кулаком меж глаз – душа и выскочит. Видишь, какой зверюга.
Палец нервно подергивался на курке, но спуск, наверное, был тугой. Несомненно, только тугая пружина да скорый приезд опергруппы спасли меня от нервного блюстителя порядка. Наручники сверкнули на солнце, цепко ухватили запястья, и я поехал в зарешеченной машине на первый в жизни допрос. Приключений в последние сутки было больше, чем во всей моей биографии. И ничто не предвещало их конца.
Не хотелось впутывать в неприятности Ольгу, и я, украдкой, острым камешком царапал на руке полосы, пока не исчезли и намеки на ее телефон.
…Тщательный просмотр тряпья, работа с банком данных на преступников ничего не дали в установлении моей личности, а я, даже при желании, ничем не мог помочь следователю.
− Ладно, − подытожил следователь, − В психушке тебе вернут память. А мы посадим тебя за тунеядство.
− А если я активный труженик?
− Это демагогия. Все одно − будешь сидеть… сидеть в тюрьме или с Наполеонами и Аристотелями, – равнодушно ответил следователь и приказал вошедшему на звонок сержанту: – Сдашь этого психа в лечебницу.
У машины мной овладело столь острое желание увидеть Ольгу, что я ощутил невозможность заточения. Ухватив шедшего за мной, снулого, сержанта швырнул его в ефрейтора перед собой. Оба гулко врезались в жестяную стенку автофургона. Старые кеды едва выдержали стартовый рывок, скрипнули подошвами и затрещали гнилыми шнурками, но стремительно понесли меня вперед.
Гул в милицейских мозгах ослаб, и вслед мне загрохотали "Макаровы". Нервы не выдержали свиста пуль, и я нырнул в ближайший подъезд, побежал дворами. Пролетев очередной двор, я выскочил в сквер, где ждало меня неожиданное спасение. По березовой аллее бежала толпа парней в трусах. Недолго думая, швырнул обрывки брюк, пиджака и рубашки в мусорную корзину и пристроился к забегу. Из сквера мы выбежали на улицу.
… Мы упорно сопели в центральной части широкого проспекта. У обочины проехала машина, разукрашенная изнутри внимательно рыскающими глазами под козырьками фуражек. Но глаза равнодушно прошлись по настырному стаду в трусах, меня и не попытались от него отделить. Машина обогнала нас и свернула на боковую улицу.
Я был крепок и здоров, но опыта и техники бега не имел. Силы покидали меня, но желание выиграть жизнь и свободу истязало сердце, легкие, ноги. Пот заливал глаза. Усталость туманила мозг. Мой вид был весьма жалок, но я не очень выделялся, ибо были еще бегуны-горемыки.
Наконец мы выбежали за город, и я прервал истязание – сбежал на обочину, а затем в кусты. Еще с километр пришлось продираться сквозь кустарник, пока не добрался до берега реки, и совершенно обессилев, свалился на горячий песок.
Усталость расслабила напряжение мышц и мыслей, незаметно подкралась дремота и тихонько столкнула в крепкий сон.
… Стоны, причитания, плач постепенно пробили дорогу к сознанию, разбудили. Приподняв голову от песка, я увидел, что пляж сбежался к распростертому на песке худенькому мальчишке. Ему безуспешно вдували воздух в нос, ритмично нажимали грудную клетку. Наконец стыдливо и безнадежно отвели глаза от несчастной, призывающей в помощь и бога, и черта, матери.
Мольба вернуть жизнь по мощи перехлестывала мои недавние о смерти. Во мне все всколыхнулось, проснулась неведомая до этого сила, мозг странно загудел. Захотелось помочь матери, и я был уверен в успехе.
Пляжная толпа молча расступалась, пропуская к мальчишке, редела. Люди грустно расходились – не веселое дело стоять рядом со Смертью.
Опустившись на колени, я простер руку над мальчишкой. Внутренний звон заполнил руку, она потеплела и стала тяжелеть от потоков тепла. Наконец тепло хлынуло мощной, неудержимой волной в тело мальчика. Он порозовел, сделал слабый вдох. Постепенно дыхание становилось глубоким, мальчишка открыл глаза.
С лица пот капал в песок. Силы вновь покинули тело, и я безучастно смотрел на рвущееся из сердца счастье матери, на подъехавшую машину скорой помощи. Мальчишку посадили внутрь, а его мать, перед тем как сесть в машину, сунула мне в руки кошелек. Не было сил ни радоваться, ни протестовать, ни благодарить.
Я понял, что волшебники из болотной пещеры дали, мне еще и дар исцелять. Но мои мысли были далеки от новых чудесных способностей. Я думал, как вернуться в город и встретиться с Ольгой. Одних трусов для этого было явно недостаточно.
И я отправился к спасателям – в конечном счете, их прямая обязанность спасать. Спасатели оказались приветливыми и веселыми ребятами, но отказались заниматься благотворительностью. Их непоколебимость в этом вопросе заставила несправедливо заподозрить спасателей в вымогательстве взяток с утопающих. Через полчаса мы махнули "не глядя" кошелек на побитый молью и выцветший спортивный костюм.
Костюм оказался точно по мне и не вызывал удивленных взглядов прохожих.
Душа трепетно перебирала слова, движения, взгляды моего свидания и подгоняла к дому Ольги. С быстрого шага переходил на легкий бег, вновь на ходьбу. С каждым шагом к цели росло волнение, сомнения в себе. Весь этот мир − мир мечтаний, надежд и тревог мгновенно уничтожил визгливый окрик:
− Стой! Руки вверх!
Вновь нервный милиционер, милиционер моего сумасшедшего утра, дрожащей рукой целился в меня из пистолета. Нежелание видеть сыщика-идиота, бешеная злоба нахлынули черной, затопившей сердце, волной.
− Уйди!!! – тихо, но с огромной эмоциональностью выдавил простое слово и выплеснул клокотавшую стихию.
Милиционер сразу сник, развернулся и, слегка покачиваясь, никого не замечая, пошел вдоль улицы.
Его послушание напутало меня по-настоящему. Если меня воссоздали способным делать из людей марионеток, то не являюсь ли я сам игрушкой в руках, дьявола. Неясные ассоциации тонкими нитями связывали с дьяволом… Чертова топь… Церберы у врат Ада…
Я мечтал о любви Ольги, но не желал рабского подчинения своим желаниям. Я боялся себя самого. Хотелось разобраться в себе, и я пошел к Сатане.
…На сей раз, я не обратил внимания на бешеный лай иллюзорных чудищ, стерегущих вход в Пекло и отворил дверь.
− Зачем ты вернулся? − спросило эхо.
− Ты Сатана?! − попытался в крике убить свою робость.
− Ты верно и быстро ориентируется… Будешь моим верным посланцем!
− Быть посланцем Сатаны?! Да ни за что!
− Скорее света, звезд, − рассмеялось эхо. − Мы можем жить лишь в плазме звезд. Пекло − моя родная звезда. Здесь, на Земле, только лишь приборы связи с Пеклом. А души ваши нам не нужны.
− Неужели люди выдумали Ад?
− Увы… Вы так склонны к выдумке и сказке. Все переврали за века.
− Но что-то нужно Сатане?!
− Твоя душа, − вновь рассмеялось эхо. − Но не душа раба. Душа соратника и друга.
− Предания врут все-таки не все. Для дружбы надо знать душу друга. Как узнать твою?
− Скажи лишь код, − смеялось эхо Сатаны. − Откроются тебе все помыслы мои. Какие числа любят черти?
− Три шестерки, − вспомнились предания. − Верно?
− Верно, − рассмеялся Сатана.
− Так откройся, дьявол.
− Держись, человек, − продолжал смеяться черт.
Зеркальный зал исчез. Я еще слышал затихающий смех и шутки Сатаны, но и они пропали. Во тьме стали проявляться видения, я познал новые чувства, желания и мысли. Совершенство свершившегося чуда зажгло сердце нестерпимым желанием превратить его из мечты в реальность.
− Теперь ты мой?! − смеялся голос Сатаны в зеркальном зале.
− Твой! Твой! − нервно выкрикнул в пустой зал, и он взорвался демоническим хохотом.
− Ты все знаешь. А сейчас иди, посланец Сатаны!
Я вышел в подземелье и долго еще слышал яростных псов и мощный, победный смех. Я подкуплен миражами. Сейчас я верный соратник черта. Может быть это вид гипноза, но я чувствую свободу своего выбора.
Я буду посланцем, разведчиком Сатаны из Пекла, но добровольным, не его игрушкой. Ни Ольга и никто другой не станет и моей марионеткой. Клянусь никогда не проявлять своих чар. Кто знает, что они несут?
1991 г.