– Я всего лишь доставлю тебя в Кижич. Не уверен даже, что сына божия будут судить, как сделали бы тридцать лет назад, не думаю, что ты понадобился для личной мести, я сам не понимаю причин, заставивших квестора или магистра послать за тобой не своих братьев, а наемника.

– Много ли тебе заплачено?

– Сто монет сейчас и двести по возвращении. Сумма невеликая, и это тоже меня смущает.

– Ты так известен своим ремеслом? – Мертвец кивнул в ответ. Сын божий задумался. Потом изрек: – Поймем, когда прибудем, что проку гадать сейчас. Сейчашнее незнание, может, лучшее, что у нас есть.

Мертвец хотел возразить, но предложил ложиться: лошадь спит, что будить разговорами.

Встали поздно, солнце поднялось, легкий туман, сгустившийся над руслом реки, испарился под жаркими лучами. Пифарь долго не мог разойтись, неудачно лег, все тело занемело. Пока он разминал затекшие мышцы, наемник снова проверил спину лошади, и затем, успокоившись, начал седлать. Быстро позавтракав, отправились в путь.

Когда солнце взошло в зенит, ложе реки стало постепенно зарастать жесткой травой, а затем и камышником, кое-где превращаясь в глинистую топь. Копыта неприятно чавкали по разбитой дороге. Спешившись, наемник вывел лошадь на бывший берег, огляделся. Дорогу они проскочили, та ушла в сторону еще несколько миль назад. Еще через час они добрались до первых признаков человеческого жилья, их окружили скошенные поля и только посеянные озимые. Еще несколько миль, поля ушли, потянуло теплом очагов. Путники, наконец, добрались до одного из полноводных притоков реки и въезжали в поселок, стоявший недалеко от Одинокой скалы, вернее, того кургана, что от нее остался, еще немного и он покажется на горизонте.

Мертвец предложил остановиться здесь до завтра, переход дался лошади непросто, да и Пифарь чувствовал себя не лучшим образом. Поколебавшись, пророк дал согласие. Немного побродив, они нашли на выезде в столицу постоялый двор, где и остановились.

Поселок был бедным, а потому цены кусались: за обед им пришлось уплатить сорок пять медяков, почти две монеты. В полторы монеты обошлась кровать – одна на двоих. Путники вышли из избы, присели на крыльце, разглядывая прохожих, спешащих сделать свои дела и разойтись по домам. Вечерело, на берег опускалась прохлада сумерек.

– Мы быстро двигаемся, – произнес наемник. – Полтора дня пути за сутки, проехали уже девяносто миль. Мне казалось, будет медленнее.

– Ты так часто пользуешься мерами Урмунда, неудивительно, что тебя можно назвать уроженцем этой страны.

– Я родился не там, но переезд в два года… да, я был гражданином республики.

– Из родителей кто-то остался? – Мертвец покачал головой. – Родные?

– Сейчас уже не знаю и не хочу ворошить. И навязывать себя кому-то.

– Я это понял, когда увидел тебя спящим с моей дочерью.

– Ты так ее и не простил, – Пифарь дернулся, словно застоявшийся конь. – И не простился.

Сын божий поднял глаза на наемника, в них читалась нескрываемая боль.

– Ты прав. Как же ты прав. Я только сейчас понял, что наделал. Прощаясь, пожелал счастливого дня и все. Ничего не сказал, куда мы, зачем.

– Скажут. Ученики, они же пообещали идти следом. Думаю, она присоединится.

– Хотелось бы… и не хотелось. Их все равно не пустят в город.

– Ты забыл, сколько их осталось у тебя. И хорошо половина пойдет за тобой, а так подумать, то отправиться за учителем, который уходит навсегда… не думаю, что больше десятка. Но дочери они скажут обязательно. Жаль, что я узнал ее имя слишком поздно.

– Но ты-то всегда можешь вернуться, – Мертвец потряс головой.

– Не получится, – он вздохнул. – Я все думал над твоими словами вчерашним вечером. Понял, что меня удерживает здесь не желание жить, оно давно прошло. Другое, странное. Меня часто зовут исполнить то, найти это, я не могу отказать. Всякий раз я надеюсь, путь мой пойдет в одну сторону, но хочу выполнить поручение и возвращаюсь. Я готов был схватиться с твоими учениками, удержало лишь то, что среди них не встречу достойного противника, – Мертвец помолчал. – Так что я ищу того же, Пифарь, только долгой дорогой. Так, как это делаешь ты, у меня не получается.

– Все берет время. Ты ведь не сразу стал тем, кто есть, тебя долго подводили к тому положению, из которого видится один выход. Со мной проще: мои родители давно отошли от меня, махнули рукой, хоть мы и жили в одном доме. Братья и сестры разъехались из Суходола, осталась младшая, помогавшая отцу в хозяйстве, ей тогда было двадцать, но и она после моего отъезда переехала вместе с семьей в Мраволев. Когда я вернулся, в Суходоле оставались только верящие мне или привыкшие к моей вере.

– Так что с твоим отцом?

– Тогда это показалось мне едва ли не избавлением. Нет, я не мечтал выделиться, не видел в себе особого. Впрочем, Суходол, даже в тучные годы, тяготил меня, да и работа, доставшаяся по наследству, и много еще чего. Наверное, я уехал бы, но столько давал себе обещания, столько не выполнял.

– Поэтому ты поверил сну.

– Это не тот сон, что уходит утром без следа. Ты знаешь, я исписывал десятки страниц ежеутрене, в деталях помня, что случилось со мной, эти воспоминания не потускнели и ныне. И еще – чудеса, их я показывал так же ежеутрене, сперва перед своей семьей, потом, когда меня подтолкнул отец последними словами из сна, я вышел и стал говорить. Меня и так считали слегка не в себе, а тут я заговорил о чем-то совсем непонятном. Но ведь я не только говорил, глазами мирян я виделся благословленным, раз показывал чудеса, что так любит народ.

– Как единый бог объяснил твое происхождение? Он был в связи с матерью, ведь так, а значит, твоя дочь, его внучка, пошла…

– Прекрати! – Пифарь вскрикнул так, что на него стали оборачиваться. И осекся. Долго сидел, безмолвно. Потом произнес:

– Только в беседе с тобой я начинаю понимать то, о чем никогда не задумывался прежде. Я средний сын, третий из пяти. Ты подал мне кощунственную мысль – а не развлекался ли бог с моей матерью, когда представал перед ней в обличье отца? Я думаю, и раньше пытался задать себе этот вопрос, но не осмеливался. А теперь мне надо найти ответ. Меня давно гложут мысли о случайности выбора…

– Спроси его.

– Он больше не говорит со мной, предсказав твое появление, он ушел ждать, отобрав заодно и все мои способности к чудотворству.

– Жаль, – Мертвец потянулся. – Я надеялся, в дороге ты покажешь мне хоть что-то.

– Теперь я должен убеждать одними словами. Понять, почему отец молчал тридцать пять лет, почему объявил меня сыном, почему ждал, пока я прозябал в никчемности, в безверии. Один, как перст, – он замолчал и продолжил другими словами: – Быть может, в том и состояла его задумка: дать мне понять, насколько все вокруг пусто, насколько я напрасен без него. Может быть, – он взволнованно поднялся, прошелся по крыльцу, спустился во двор и долго мерил шагами пустой загон. Наемник устал от его ходьбы, сказал, что идет спать, но остался неуслышанным. Пифарь прибыл заполночь, усталый, но счастливый, хотел говорить, понял, что разбудил не только своего товарища, но и других, ночевавших на соседних кроватях, просто натянул на голову одеяло и замолк. А затем и провалился в сон.

Проснулся он поздно, в кровати наемника уж не было, да и другие давно разошлись. Солнце поднялось высоко, в узкое окошко пробивался косой луч. Пифарь закашлялся и вышел, ощутив, насколько сперт воздух в спальне.

Мертвец позавтракал и сидел один, глядя в окно. Стекол в избе не имелось, их заменяли пленки бычьего пузыря, трепыхающиеся на промозглом ветру. На небо набежали тучи, заметно похолодало. Девка, подоткнув подол, мыла полы, смущаясь, попросила наемника отойти. Пифарь пристально смотрел на попутчика, но тот кивком поприветствовал пробудившегося и предложил пройти в кухню за кашей и лепешками.

Проголодавшийся пророк уплетал кашу за обе щеки; наемник с интересом следил за ним, потягивая квас из ледника.

– Сегодня нам предстоит перебраться через реку, паром ходит скверно, много времени потеряем. Хорошо, если до полуночи успеем добраться до скита монаха Реметы. Ну а дальше дорога торная, спокойная, не этот заброшенный тракт.

– Ты будто тоже стал спешить, – произнес Пифарь, наливая себе квас. И тут же: – Странно, что мы беседуем только на привалах.

– Не странно. Не умею говорить с человеком, не глядя ему в глаза.

Расплатившись, принялись собираться. Перед тем как привычно взгромоздиться в седло, сын божий долго наблюдал, как девка моет тряпки в громадном тазу. Потом взглянул на Мертвеца, улыбка разом сползла с губ.

– Домашняя, мягкая, как сдоба, – произнес он в ответ.

– Когда ты только с ней.

– Ты спал.

– Ходок, так запросто… тебе по другому делу в наемники идти надо.

Мертвец неожиданно улыбнулся по-настоящему. Нешироко, но от этой улыбки Пифарь даже вздрогнул, не чая увидеть подобное на лице наемника.

– Меня мать не рожала, – сказал он. – Врачи вынули, чревосечением. Зато не надо объяснять, как я появился на свет. Когда спрашивал, мать не врала про капусту, рубец показывала. – Пифарь улыбнулся следом.

– А у нас считается, такие и вовсе не рождены, и гражданства ты бы не получил, – посмеиваясь, произнес пророк.

– Еще считалось, такие долго не живут. Потому в республику и перебрались, думали, я года не протяну, а в наших краях считалось, что только ребенок держит брак, без него супруги должны разойтись. До меня у матери имелось трое детей, у отца еще четверо, оба в летах, за тридцать, куда там еще. Родили, не без помощи врачей из Урмунда, туда ж переехали. Там я и поступил на службу. Забавно все это.

– Не знаю, что забавного…

– Да все. Мы с тобой, – он все еще продолжал улыбаться, но лицо потемнело. – Два мертвых, не могущих найти пристанища. Ты спешишь до места покоя своего, я ищу, как за тобой отправиться. Хотя и знаю, не выйдет, – улыбка погасла вовсе. – Всегда знал, когда меня убьют, не первый раз, вот сейчас чувствую, обойдется.

– А про меня? – не выдержал Пифарь.

– Нет, ничего. Когда соглашался с квестором, хотелось посмотреть на сына божия. Они ныне в редкость. Мне рассказывали, лет сто назад, двое посланников не поделили меж собой время и место. Сошлись в кулачном бою, со товарищи. Знатная драка, говорят, случилась, у стен прежней столицы. Горожане смеялись, деньги ставили, грязью кидались. Что твой отец небесный о них говорил? – пророк, не ожидавший ответа, вздрогнул.

– Ничего. Он всегда обо мне и себе, о нас, об учениках моих и то мало. Я давно думаю… я не первая его попытка. Может, последняя. Вчера подумал, последняя. Потому и боюсь провалить предназначение.

– Слушай, а как же ты не побоялся вначале, когда о нем только узнал? Обычный горшечник, уже немолодой, да вдруг – пророк, идущий на смерть во имя новой веры.

– Как не бояться, боялся, конечно. Не то слово, сколь сильно. Земные мои родители, братья, сестра, все отговаривали, но разве я слушал их?

– Мать тебе не призналась, что грешила.

– Не знала она. Никто не знал, кроме небесного отца моего. Он столько лет держал меня в неведении, иссушая душу, и только так смог достучаться. Когда полжизни пропущено впустую. Это страшно, тридцать пять лет прожить, ничего не нажить, ничего о себе не оставить.

– Но ведь другие живут. Не думают.

– Кто не думает, не живет. Я писал об этом. Кто думает, верит, надеется. Тот только и живет, кто себя продолжает в детях, в деяниях, кто работает по совести, и надеется и на отца единого, и на грядущее его царство. Кто мечтает, молится, верует в него…. Ладно, я заговорился, а нам давно пора. Та девка уже строит тебе глазки, верно, еще хочет поласкаться.

– Да, я ласкучий, – усмехнулся Мертвец.

До переправы они добрались заполдень, дорога выдалась непростой: яростный ветер гнал навстречу хмурые облака, всадники ежились, скрываясь за холкой лошади, та, попадая под особо яростные порывы, едва не останавливалась, как ни понукал ее наемник. Последнюю часть пути, уже под мелким противным дождем, и вовсе слез, повел под уздцы. Поселок, скорее, деревушка у реки, внезапно появилась, вынырнула из-за поворота. Пройдя несколько домов, путники остановились у реки. Широкая, бурливая, сейчас она побелела, пошла высокими бурунами, паром как остановился у противоположного берега, так и не решался двигаться обратно, опасаясь перевернуться.

Народу на берегу скопилось изрядно, многие лезли без очереди, спеша по неотложным делам, просили лодочников спустить завозни, уговаривали, умаляли, подкупали тройной платой. Наконец Одрата поутихла, две плоскодонные посудины пошли по воде. В одну из завозен забрались и оба путника: переправа через рассерженную реку обошлась им в тридцать медяков и продолжалась так долго, что казалось, до берега, чернеющего недвижной линией в двух милях впереди, добраться им суждено лишь следующим днем. Но как плоскодонки миновали середину, волны переменились и погнали завозни вперед, река смилостивилась над путниками.

Пифарь поднял голову, все время, что гребцы боролись с волнами, или пытались хотя бы противостоять им, он сидел у носа, не обращая внимания на других, и усердно молился. Едва повернувшись, встретился взглядом с наемником.

– Помогло, – вполголоса произнес Мертвец. – Хотя ты и говорил, что отец небесный отказал во всем.

– Кроме милости ожидания.

– Смотрю на тебя и не могу понять, как ты решился пойти в столицу, да не один. Хотя… потому ли, что не один, и пошел, вместе умирать веселее.

– Нет, я ведь пастырь их, никто, кроме меня, не должен стать жертвой.

– Отцу?

– Нет, – Пифарь вдруг замолчал. – Я неверно выразился. Да, я говорил о любви к ближнему, о всеобщем братстве, о непротивлении насилию – так говорили до меня и будут говорить все проповедники. Но глаголал и другое: что несу не мир, но меч, что разделю брата и сестру, отца и мать, мужа и жену, если один выберет моего отца, а другой воспротивится, что река крови во имя него искупит океан против него, что мученики во имя отца моего завтра же пребудут с ним, что… – И едва слышно: – Я испугался этого. Когда подошли к Кижичу и охрана закрыла ворота, я испугался – себя, их, отца. Я думал…

– Говорят, в городе случилась буча.

– Именно. Со мной пришли тысячи, я нарочно пошел долгой дорогой, чтоб поднять многих, тогда казалось, если я приду войском, мне откроют двери и преклонят колени перед необоримой силой воинства без оружия.

– Тогда что ты говорил про меч?

– Единственным оружием остались мои чудеса. Я метал огонь и обрушивал град, становился вихрем и тряс землю. За мной шли тысячи. В Кижиче меня ждали столько же. Они устроили бунт и готовились встретить меня. А я не смог разрушить стены или осушить ров и выбить ворота.

– Но ты прежде убивал десятки, если не…

– Ни одного. Прежде пред властью, данной отцом моим, преклонялись, стоило только завидеть ее, однако в Кижич вошли войска, не местные, они смешались с толпой, но тысячи из Урмунда. Они стали стеной между мной и горожанами, и их я не смог поразить.

– Но они чужаки.

– Все одно. Я говорил, все едины пред лицем отца моего. Пехотинцы и всадники взяли в окружение горожан, готовились обрушить на меня огонь метательных орудий, а я молился отцу, не смея разворотить стену, иссушить, испепелить или превратить легионеров в соляные столпы. Я не понимал слов отца. Сколько погибло бы – несколько десятков, остальные разбежались или оказались в плену. Толпа не желала им зла, она хотела лишь прорваться ко мне, они спаслись, многие спаслись бы. Когда, не дождавшись чуда, мое воинство стало разбредаться, отец велел уходить. Мятежников повязали. Потом суд, казни, сотни и сотни казней. И я не спас их. За мной уже шли, а я, имея великую силу, убоялся.

Лодка ткнулась в берег, милях в трех вниз от причала. Измотанные противостоянием с непогодой гребцы попросили еще хоть сколько-то, Мертвец молча протянул по монете каждому, чем вызвал ропот удивления и у паромщиков, и у остальных переправлявшихся. Лошадь, не привыкшая к подобным передрягам, долго приходила в себя, неуверенно ступая по земле, будто подвоха ждала. Наемник прошелся с ней вдоль берега, выискал звериную тропу к торной дороге. К нему подошел пророк.

– Я солгал, – глухо признался он. – Я не думал о смерти легионеров, не думал о других, только о себе. Я вдруг представил свою смерть так ясно, как никогда прежде. И убоялся ее, только ее, ничего более. Потому не пошел на приступ, потому стоял, молясь о чуде, прося отца не оставлять меня в трудный час, молился, впервые не получая ответа.

– Но как ты должен был умереть тогда, ведь снеси ты армию, столица бы пала, а остальных ты добил бы молниями и ураганами.

– Не так. Во время всеобщей молитвы у храма царя богов меня поразила бы стрела одного из служек. Оскверненный храм разрушили бы, а на его месте возвели огромное святилище, откуда имя отца моего разнеслось бы набатом по всей земле.

Пифарь замолчал, наемник так же не произносил ни слова. Молча пригласил пророка следовать за собой, через полчаса они вышли на тракт. На этой стороне Одраты от края до края неба чернел величественный бор, в который на четыре дня пути врезалась дорога. Люди старались пройти эти места как можно скорее, единственным убежищем считалась харчевня, одиноко стоявшая посреди бора, а еще обитель Реметы, где тоже порой останавливались. Отчего-то с давних пор ночевка в бору считалась опасной. И хотя здесь давно извели всякую крупную тварь, люди по-прежнему спешили миновать эти места. Благо сам лес тут сужался всхолмьем, за которым начинался недолгий спуск до Кижича. Еще три дня пути, и столица приветливо распахивала врата.

– Я тоже не смог вот так пойти под стрелу, – наконец произнес наемник. – Пророки прошлого знали, чьи они дети с рождения, готовили себя, жили грядущим. А ты – вдруг взял и получил то, о чем не смел мечтать. Чему удивляться, что тебе понадобилось еще тридцать лет, чтоб снова пойти на Кижич. – Сын божий слушал внимательно, не проронив ни слова. Мертвец помолчал. – Как теперь тебе быть? За тридцать лет у тебя остались только те, кто живут в Суходоле, да, пожалуй, твоя дочь.

– Не уверен, но раз ты говоришь так… да, выходит около дюжины верующих. И я не представляю, что меня ждет. Наверное, поэтому так тороплюсь. Я верю отцу и жду встречи с ним. Я… я устал.

– Я тебя точно не брошу у стен. – Пифарь не ответил, молча взгромоздился в седло и замолчал. Путники неспешно двигались по тракту, пока совсем не стемнело. Следовало бы остановиться, пусть и посреди заснувшего бора, но Мертвец упрямо двигался вперед, по едва видной дороге, ища путь к отшельнику. Наконец, свернул лошадь. Задремавший Пифарь вцепился в плечо, вздрогнул, увидев чуть заметный огонек во мраке. Все же добрались, пробормотал он, снова засыпая.

Пифарь пришел в себя уже в ските. Маленькая избушка потерялась в бору. Тишина такая, даже птиц не слышно. Он встряхнулся, сел на лавке, покрутил головой.

Обстановка скудная, все необходимое для жизни одного человека, да еще немного на случай, когда заглянет кто. Комнатка с гравюрами на стенах, статуэтка бога-защитника при входе, да старый сундук, он же кровать. Посередине комнаты посреди дощатого пола – массивное кольцо, отворяющее спуск в ледник. За печкой кровати для странников, заглянувших в скромное обиталище. Он наклонился, увидев изголовье одной – похожи на домовины, столь высоки борта. Как-то непривычно.

– Надеюсь, сын божий удовлетворен местом постоя? – произнес негромко скитник. Он сидел по другую сторону массивного стола, недавно выскобленного. Чугун с пареной репой и бараниной да квас – их сегодняшний ужин. – Кушанья простые, так до вас здесь торговцы прошли, а они яствовать любят, – вздохнул Ремета.

Наемник усмехнулся. Пифарь заметил, что при всех различиях оба удивительно схожи. Один прищур, улыбка, выражение лица. Вот только сложением Ремета куда тоньше и заметно бледнее бронзовокожего Мертвеца, хотя вряд ли много слабее.

Мертвец загреб из чугуна еще репы.

– Ты вовремя проснулся, мы как раз доедаем. Присоединяйся. – Пифарь попробовал, почувствовав, что измотан, но совершенно не голоден. Извинившись, попросился отдохнуть.

– За что ж извиняться, для других гостей оставляешь, все благо, – тут же заметил Ремета. – О том и в твоих писаниях говорится.

Пифарь, собравшийся за печку, развернулся.

– Ты читал мои откровения?

– Откровениями это назвать трудно, нового ничего. И до тебя писали многие о благочестии и миролюбии, да делали ровно противное. Но ты, я вижу, другой.

– Он еще никого не убил, – уважительно произнес наемник. Скитник закивал головой.

– Это большая редкость. Взять хоть Црена-воителя. Того, что почти век назад именем царя богов Мраволев пожег. Храмовников в собор загнал, остальных в соборную библиотеку и запалил. Дескать, при новом боге-царе все равно одна только книга и надобна – его писание. Все пророки это говорят. Потому так за учеников их страшно. Верят ведь, что одна и надобна, и ничему не сомневаются. Несчастные люди. И жаль их, и страшно. Дай волю, сотворят такого кумира…

– Только не я и не мои! – резко бросил Пифарь.

– Да я ж и не спорю, напротив. Удивительный пророк ты, благолепный. Вот и от ужина в пользу брата своего отказался.

– Кого? – не понял Пифарь.

– Ты ж сам говорил, все люди братья. Ну хорошо, может, это сестра будет, но ведь и это не противоречит сказанному тобой. – Сын божий, поняв, что слов против ершистого схимника не сыщет, задернул занавесь и принялся укладываться.

– Воистину так, – ответил меж тем наемник. – Ну что, скитник, пропустим еще по кружке?

– Отчего нет, ночи здесь теплые, до ветру лишний раз пробежаться хорошо. Да и комары сошли.

Пифарь не выдержал:

– Вроде бы в лесу живешь, гостей принимаешь, всякому почтение оказываешь. Отчего зол-то на всех?

– Разве я зол? Я и беседу, и вас обоих поддерживаю всячески. Что вдвойне мне зачтется. А ради чего еще не грешить?

Пифарю долго не спалось, уж и наемник прикорнул на соседней кровати, и Ремета угомонился на сундуке, а все виделись какие-то рожи, слышались неприятные беседы, злые голоса… потом он понял: ветер гудит высоко в ветвях, стволами поскрипывая, все ближе и ближе, пророк вздрогнул и тут только понял, что все это время спал, а сейчас очнулся.

Хотя рассвет зачинался, в бору царила едва проглядываемая тьма. Мертвец собирался, позавтракав, скитника и вовсе не видно, только со двора слышались шаги да позванивание. На столе стыл знакомый чугун с репой, Пифарь присел, торопливо добирая остатки, закусил лепешкой и вышел. На крыльце едва не столкнулся с Реметой, тот нес несколько железных прутов.

– Попутчик твой сказал, уже отправляетесь, жаль. В этой глуши редко с кем словом перебросишься.

– Неудивительно, при таком-то языке. Как тебя при храме еще держат?

– Я расстрига уж четверть века. С той поры здесь и поселился.

– Но ведь Мертвец говорил… – Пифаря будто жаром из печи обдало. – Грех ведь изгнанному…

– Я сам ушел. Изверился, – скитник бросил железки на пол и повернулся. – Только плешь осталась, никак не зарастет. А монахом я себя и не величаю, так меня те зовут, кто надеется на кров и хлеб забесплатно. Остальные стараются мимо проскочить, до самой таверны. Я уж и табличку на сходе с тракта поставил, да, верно, опять сломали.

– Отчего ж у тебя скит придорожный? Кто так из храма уходит?

– Да не был он при дороге-то, далече стоял. Это как двадцать лет смыло старую пристань по весне, река опять русло сменила, новую пониже перенесли, миль на десять, к тому городку, где она ныне. Купцы, что с них, они и дорогу напрямик прорубили, да только у кого товар попортится, у кого сторож исчезнет. И раньше похожее случалось, но только дорога новая с годами стала страхами обрастать.

– А трактир?

– Там дорога и петлю давала, посуху шла. Тут-то болота окрест, чего только не привидится. А прежде трактир при монастыре был, потом братия сбежала в Кижич, да жалко ей оставлять хлебное место, так и дерут с постояльцев по две монеты за ночь. Ну и байки складывают, чтоб у них останавливались. Вот тебе и вся вера.

Пифарь дернул щекой, но не отошел.

– Ты от них бежал, так получается? – Ремета кивнул с охотой.

– От них самых. Да и не только. У нас с тобой, сын божий, общего побольше, чем думаешь. Интересно послушать? – Пророк не ответил. Зато подошедший наемник с удовольствием попросил порассказать, интересно ж сравнить истории.

– Вот уж не думаю…

– Сперва выслушай, – и без предисловий начал: – С детства со мной странное происходило, да такое, что в четыре года родители меня в храм отвели. За год до этого стало казаться мне, будто отец мой, царь богов, неслучайно меня в мир отправил, но с намерением, каким – мне пока не сказывал, мал еще, да и толку, пока ходишь под стол, благую весть не разнесешь. Но зато язык удержать не мог. В четыре года я и читать, и писать умел, почему родители в храм меня и потащили. А там я первосвященнику стал об отце своем рассказывать, да писание толковать так, что…

– Лжешь, – не выдержал Пифарь. – Все ты лжешь, расстрига!

– Так что дальше? – вмешался наемник.

– Так толковал, что старцы-переписчики да толкователи дивились. Понятно, что через год я это писание все наизусть знал, меня в шесть в храм определили, сам первосвященник со мной занимался, а потом понял, что это я с ним беседы веду поучительные. Да только все о боге-отце и ни о ком другом, будто других богов не существовало, – скитник посмотрел на сына божия и, прищурившись, продолжил: – Вот и я о том же. Не было для меня других богов, кроме отца, не поклонялся и не возносил молитв прочим, как ни старались мои учителя и наставники. Все одной статуе, одной иконе поклоны бил и чего-то выспрашивал. Что выспрашивал, спросите – ну, чудес, конечно, чудесных подтверждений моей избранности, что толку в семь лет знать все писание, хочется ж еще перед сверстниками выказать себя, а не только перед старцами, надоели они мне к тому времени хуже собак. И храм надоел. Хотелось друзей, игр, много чего, а все время службы, проповеди, учения, беседы, чтения старинных свитков, что в них толку? Изо дня в день одно долбить и себе и приходу. Ну как ты, брат мой, своим ученикам тридцать лет одно долбишь, так и я. Только мне это быстро надоело, а тебе вот понравилось.

– Лжец, – ядовито выдавил из себя пророк. – Начитался моих сочинений, вот и считаешь, что можно над верой моей поглумиться.

– Мне лгать незачем. А коли не веришь, зайди в храмовую библиотеку ордена в Кижиче, все равно тебя туда распределят, да поищи имя мое. И как меня в семь, а не в десять, как всех, в служки постригли, а через полтора года в монахи определили, и как я ушел от одного бога к тому, что у меня на полке стоит, а вскоре в тот самый монастырь подался, где одна харчевня осталась, – там про все написано. Хорошая библиотека в том монастыре, многих святых писания есть, еретиков и проклятых тоже. Мне, когда я перешел в их обитель, все давали читать, думали, им благодать сойдет и денег народ поднесет поболее. Я ведь и выступал за них перед публикой, туда в мои шестнадцать толпы валили. А мне… уже балаган.

– Тебе, я смотрю, все балаган, даже здесь, в скиту, и то находишь время и место поглумиться над всеми.

– Потом вчитался в писания получше, и забросил их напрочь. Везде одно; я уж и пророков читал казненных, и учеников их, да что… одно. И тебя вот напоследок. Знаешь, Пифарь, нет ничего нового, кроме имен и названий. Ты хоть бы перед тем, как свои откровения сообщать, в столицу съездил, чай не край света, в библиотеку ордена зашел, тоже бесплатно. Крови вы все много жаждете, да проклятьями сыплете без перерыва. Так подумать, были б ваши боги живы, и людей не осталось, всех извели начисто.

Пифарь не выдержал, выскочил во двор, взлетел в седло.

– И давно у тебя отторжение прошло? – спросил Мертвец. Ремета улыбнулся, легко, спокойно.

– А как услышал о новом пророке, вещающем о боге-отце, так на душе и полегчало. Мы ж с ним ровесники, месяц в месяц родились. Считай, бог-отец над нами опыты ставил. Все по науке, сперва одного вбросил, другого оставил для сравнения, потом наоборот. Я еще хотел в Суходол ехать, да вижу, сам пророк сюда движется. На другой берег Одраты переехал, послушал. Пожалел, что не взял столицу. Старые боги многим приелись, потому и бузить народ начал. Ты бы нового насадил, и храмовникам выгода, и народу проще мозги полоскать – куда вы от единого сбежите, второго нет.

Меж тем в бор пробралось восставшее солнце, лучи его мягко просвечивали сквозь бесчисленные иглы, окрашивая мореные венцы избы зеленоватыми бликами.

– Монахи к тому времени умаялись со мной. Доходов я им больше не приносил, а расходы оказались серьезными. Вот и решили вернуться в орден в Кижич, вынесли из стен все ценное, один я остался. С той поры и живу, вроде и далеко и близко. И вот гостей репой потчую со своего огорода. – Наемник хотел дать ему денег, тот покачал головой. – Нет, незачем. У меня просьба к тебе будет. Мертвец, помолись за меня. Нет, не в храме, просто помолись, и тебе и мне полегче станет. Все равно без веры человек не живет на этом свете, а ты все еще лямку тут тянешь.

– Злой ты, Ремета, злой, – снова улыбнувшись левым уголком губ или скривившись, будто от боли, произнес наемник. – Все равно злой.

– Один я, вот и злой, – усмехнулся скитник. – Как бы кто остаться согласился.

– А ты просишь?

– А о таком надобно? – Пифарь недовольно ткнул наемника в бок, тот попрощался да пришпорил лошадь, поспешая выбраться на тракт. Ремета еще долго стоял подле дома, махая им на прощание, и только потом, когда путники скрылись, ушел в дом, разбирать железо.

Ехали долго, наемник чувствовал, как рвется из Пифаря накопленное, как жаждет поговорить, но только погонял и погонял лошадь, пока совсем не замучил. Таверну они проехали, не остановившись, норовя поскорее преодолеть темный, холодный бор. Остановились, лишь когда солнце стало клониться к закату, и то потому, что уж очень устала их животина и требовала хоть недолгой, но передышки.

Едва сойдя, Пифарь тут же накинулся с обвинениями.

– Не понимаю, чего ты хотел, поглумиться, пригласив меня в этот балаган? Ведь прекрасно знал…

– Отнюдь. Даже представить не мог, что вы братья.

– Какие, в геенну, братья! Он лжец, подлый, наглый. Заморочил тебе мозги, а ты и рад. И мне вот это выслушивай! Ты хоть понимаешь, насколько мне неприятна и его трепотня, и его наглая рожа?