Письма с Истра

В гетто охрана всегда строга с проверками, особенно к депортируемым ближайшим автобусом. Им вменялось в обязанность следить за попытками суицида, а потому у некоторых, кого врачи могли подозревать в стремлении свести счеты до отправки в Освенцим, отбирали шнурки, галстуки, все колющее и режущее. Вот только замок на крышу оставался таким же хлипким и ненадежным, открыть его можно хоть ногтем, хоть ударом ботинка. Раз или два в неделю вешали новый, но более ничего не менялось. Восьмой этаж, двадцать четыре метра, вполне достаточно. От двери до ближайшего края сохранилась тропка в пыли и грязи. Никто не слышит удара, даже живущие на первом.

Так и в этот раз. Его тело нашли уже утром, во время обхода.

Постелите мне степь

До места он решил добраться самостоятельно, несмотря на договоренность о машине. Позвонил из номера, извинившись, спросил, как лучше к ним прибыть. На сорок шестом автобусе, остановка «Промзона номер шесть» как переедете железную дорогу, через две остановки. Спуститесь с шоссе и, выйдя в переулок, пройдете вперед мимо пакгаузов до синего домика, он чуть в стороне от дороги.

– Все в порядке? – спросил знакомый голос на том конце, – Вы будете в указанное время или нам подождать…

– Нет-нет, все нормально. Сегодня хорошая погода. Хочется немного посмотреть город. Из машины слишком быстро.

– Если вдруг заблудитесь, сообщайте, я вас найду.

– Не надо. Я постараюсь не заблудиться.

Посидел на кровати, разглядывая серый гостиничный телефон, потом вздрогнув, стал собираться. В одиннадцать спустился выписаться из номера. Некоторое время стоял в холле гостиницы, глядя на суетящихся постояльцев. Суббота, народу немного, большей частью люди в костюмах, прибывшие по делам компаний. Отель небольшой, но уютный, ему приглянулся сразу: невысокий дом, стилизованный под старину, растения у каждого окна и картины у каждого номера. Как в музее. Перед сном долго бродил по коридорам,. У его двери некий Георг Кляйнхоф изобразил катание на коньках на озере – жаль, так его и не увидит, наверное, красиво. Покидая, еще раз глянул на картину. На выходе из гостиницы Дотер на большом холсте, железнодорожная станция с отбывающим паровозом. Он улыбнулся.

Так, с улыбкой, пересек заснеженную пустую площадь перед гостиницей, вышел к остановке. До прибытия сорок шестого оставалось семь минут, на месте он окажется почти за полчаса до положенного срока. Но он всегда приходил заранее, не умел опаздывать.

Оглянулся на стоявших рядом. Первый раз за границей, пока ехал, летел, все ожидал увидеть что-то необычное, удивительное, инаковое настолько, что можно сказать: вот она, заграница. После таможенного контроля легкое разочарование – те же толпы на выходе, те же разговоры, пусть на чужом, но знакомом ему языке. Гостиница, да, она не такая. И город… наверное, поэтому хотелось на него посмотреть. Вчера походил по окрестностям, сегодня….

Нет, отказался от машины еще и по другой причине. Хотел добраться сам, не повинуясь запущенному им механизму, проделать последний, пусть и небольшой, путь в одиночку. Смешно, странно, но такова его воля. Спорить с ним не стали. И прежде всегда шли навстречу, еще когда первый раз написал, на немецком, изложив вкратце, нет, вкратце не получилось, обстоятельства дела. Ответили на русском, приятно удивив. Конечно, в нашей организации есть врачи, владеющие этиим языком, есть и те, кто приезжает к нам из России, пусть немного, но все же. Мы не так известны, как бельгийская организация, будто извиняясь, сообщили ему.

В аэропорту его встретила Агнесса Хиршер, психиатр, ведущий его дело. В руке лист бумаги с его фамилией, рядом еще несколько человек, будто устроивших пикет. Узнали друг друга сразу, ведь виделись, пусть и через компьютер, не раз. Взяв под руку, Агнесса повела его к авто. Номер в гостинице он бронировал сам, но как показалось, госпожу Хиршер здесь знали. Управляющий, заполняя документы, несколько раз бросил в ее сторону колкий взгляд, затем протянул бумаги на подпись. После этого поднялись в номер. Агнесса осмотрела его, померила давление, проверила зрачки, задала несколько вопросов, держа за руку и мелко кивая в ответ. Говорили сдержанно, он уже не торопился рассказывать, не глотал слова, как обычно прежде, к нему вдруг пришло незнакомое чувство успокоения, несколько раз попытался шутить. Через час Агнесса поднялась, откланиваясь, он не знал, стоит ли проводить до лифта или спуститься, в итоге так и остался стоять у двери номера с поднятой рукой, опустил только, когда шум лифта затих. Чему-то улыбался. Потом прошелся по окрестностям, добрался до железной дороги и вернулся.

Странно, раньше в какой город ни приезжал, – а по стране поколесил немало, посещал Нижний, Питер, Уфу, Новосибирск, Тюмень, Астрахань, – но везде не покидало ощущение чуждости. Вроде все знакомое, все привычное, различающееся платой за проезд, вывесками, особенностями разговоров, а будто попадал в другой мир. Сейчас же, вот странно, впервые в жизни попал за границу, а будто не покидал родного мегаполиса, точно переселился из Лианозова в Орехово-Борисово или в Марьину рощу. Подошедший автобус повез его мимо делового квартала к спальным районам, высокие здания из стекла сменились чуть меньшими, из бетона, потом склады, ангары, снова дома, маленькие, будто игрушечные, парк, за ним полоса отчуждения. И мост над железной дорогой. Кажется, будто он уже проезжал этим маршрутом. Так много ощущений сразу, и таких, которые приходили только раньше, когда-то давно, вспоминаемые прежде смутно, какими-то слабыми проблесками, а теперь ожившие по-настоящему.

Остановка «Промзона номер шесть», он спохватился, выскочил из автобуса, растерянно повертел головой. Снег, едва сыпавший, сейчас усилился, мутное небо надвинулось на город совсем низко. Вот и широкая лестница, спуск к ангарам и цехам сортировочной. Узкая улочка, ведущая в сторону от оживленной трассы, чистая, уютная, тихая. Агнесса рассказывала, их организация даже не пыталась найти помещение среди жилых кварталов. Сами понимаете, говорила она, неловко улыбаясь и пожимая плечами, кто захочет жить рядом с таким местом. Он кивал, в тот день как раз получил разрешение, и госпожа Хиршер рассказывала ему о месте и пересылала фотографии. Осталось совсем немного пройти, вот этот пакгауз, видневшийся на фото с краю, и после него метрах в ста будет синий дом с темно-зеленой крышей. Его цель.

Когда он впервые узнал об этой организации, долго волновался, прежде чем найти ее сайт, потом вчитывался в условия, предостережения, статистику и все прочее, понял, что не понимает и половины. Нет, немецкий он знал хорошо, говорил бегло, со школы осталось. Язык не то чтоб нравился, как-то прикипел к нему. Неудивительно, что найдя сайт… нет, не то.

Через неделю, может, больше, заполнил форму, отослал. Ответ пришел через несколько часов, пришедшее письмо, не автоматическое, заставило вздрогнуть. «Ваше обращение будет рассмотрено в ближайшее время, пожалуйста, уточните детали». И длинный список всего необходимого, плюс анкета, даже скорее тест, на который он потратил весь следующий день. Еще через неделю ему предложили собеседование. Им нужно удостовериться в причинах, подтолкнувших его обратиться в организацию. Вас будет курировать Агнесса Хиршер, она же примет окончательное решение. Это письмо на русском, первое среди немногих, полученных им, затем переписка перешла на почтовый ящик Агнессы.

Вот и дом. Он остановился, переводя дыхание. Снял шапку, несмотря на залепивший снег, отер рукавом куртки лицо лоб, волосы. Вспомнил о платке. Немного постояв, снова пустился вперед, стараясь смотреть по стороннем, не сбиваться на скорую ходьбу, дышать глубоко, спокойно. Никак не получалось.

Что он предполагал увидеть в окошке скайпа, когда позвонил Агнессе? Наверное, то, что увидел: женщина, под шестьдесят, в аккуратной темной блузке и джемпере, верно, и у них сейчас холодно, хотя и конец апреля, с нескрываемой проседью волос. Усталое лицо, наметившиеся мешки под глазами. В комнате сумрачно, или это тени так легли? Позже он видел ее совсем иной. Быть может, в тот день она устала на работе. Улыбнувшись ему и представившись, госпожа Хиршер заговорила сперва о нем, немного о себе, о погоде, и только после долгого предисловия перешла к вопросам. Почему он хочет приехать к ним. Агнесса получила результаты обследования, проведенного год назад в московской больнице, но хочет, чтоб рассказал он сам. Торопливый кивок в ответ; и прежде, отвечая на письма Агнессы, писал много, а сейчас, впервые смотря в глаза, увидел в них человека, которому мог бы довериться. Хотел бы.

Потому сделал долгое отступление, начав со школы. Как-то с самого начала не складывалось, друзей не завел, подруг тоже. Были связи, но и только. Он торопился добраться до главного, но Агнесса, кивая, задавала вопросы, никак не получалось сократить разговор. Нет, хотелось выговориться. Столько раз не получалось. Он так и сказал ей – самым близким человеком считал психолога, с которой откровенничал за деньги лет пять-шесть назад, женщину, чуть старше его. Наталья, с ней он говорил и на сеансах, и после звонил домой, спрашивая о чем-то пустячном, но стараясь вжать в десять минут разговора как можно больше своей боли. Больше она не давала говорить. Больше этих десяти минут, больше полутора часов сеанса. Сойтись не получилось, да и как – у нее семья, дети, устоявшийся круг, куда пациентам вход воспрещен. Я понимаю, что лез не туда, но с другими выходило еще хуже. Дожил до сорока, а ни друзей, ни семьи.

Может это и хорошо, возражала Агнесса, ведь вы не познали боль утрат, вы не ломали свою жизнь, вы не теряли…. Нет, это хуже, я столько лет прожил, ничего не ощущая, не пережив, даже к тем, с кем пытался связать жизнь. Но тогда о чем разговор? Зачем жена, которую ни вы не любите, ни она вас. Он пожимал плечами, вспоминая: ровно так же жили его родители – соединяясь лишь на нем, все остальное время проводя раздельно. Они и спали в разных кроватях, насколько позволял метраж небольшой комнаты. Знаете, как будто мне по наследству передалось. Хотя нет, у них это второй брак… простите, что я все это вам рассказываю. Агнесса возражала: говорите спокойно, я внимательно слушаю, мне надо понять вас.

Он говорил. Работает в офисе, менеджером по продажам, тупая однообразная работа, впрочем, грех жаловаться, начальница входит в положение и дает ему заниматься своим хобби – поэзией. Как интересно, почитайте, пожалуйста, из своего. Он не помнил наизусть, извиняясь, открывал файлы, читая с компьютера, замечая, маме очень нравилось, она так радовалась публикациям, а пусть без денег или и вовсе за плату. И, снова извиняясь, это старое, года три как не пишу. Не получается, вы ведь читали историю болезни. Уже не получается. Как два года назад умерла мама… знаете, это… мне не с чем сравнить. Она как будто до сих пор со мной, но я только никак не могу до нее дотянуться, увидеть, услышать. Агнесса кивала мелко, прося продолжать.

Мама ушла последней, он остался один. Ну не совсем, у него двоюродный брат, с которым не видится уже лет пять. Есть еще дядя… кажется, еще есть, переписка давно угасла. Вроде родичи, но…. А теперь я стал бояться получить от них весточку. Всего стал бояться, как почувствовал болезнь, вылез проклятый страх, неврозами, стрессами, паническими атаками. И зацепиться стало не за кого, это самое отвратительное.

Агнесса соглашалась, остаться одному совсем плохо, вы не пробовали поближе сойтись с коллегами по работе, – пробовал, не получалось. С Ирой вроде бы сходился, она славная, но настолько поверхностная. Да и не в этом дело, можно жить, если что-то чувствуешь, а иначе. Вы же сами сказали. В последнее время я совсем потерялся. Знаете, больше всего меня испугал один момент – я забыл, как пользоваться стрелочными часами, это где-то года полтора назад первый раз случилось. Смотрел на время и не понимал, что вижу. Минут пять точно. Мама вот так же… может, наследственное, не знаю. И быстро, стараясь, чтоб его не перебили наводящим или уводящим вопросом: я поэтому и не пишу сейчас. Сразу теряюсь в повествовании. Я это давно стал замечать, лет шесть еще. Сперва не получались венки сонетов, поэмы, вообще что-то длинное. И на работе, во время переговоров, случалось – вроде объясняю затверженные формы контакта, а чувствую, что говорю ерунду. Теряю мысли по одной. Забываю, перестаю понимать… вот сейчас читаю свои даже сонеты и удивляюсь, что это вообще мое.

Вы не накручивайте себя, попросила Агнесса, хуже делаете. Нет, что вы, я стараюсь бороться, я пытаюсь, я вот записываю все – на всякий случай, но…. Обратился в больницу, пять лет назад, когда начались первые серьезные проблемы с восприятием, сперва ничего не нашли, потом выяснилось. Он долго молчал, не глядя на собеседницу в мониторе. Вы читали, врачи мне дают от двух до пяти лет, а потом… Понимаете, я один. Страшно не то, что болезнь не остановишь, а что никто не поможет затормозить. Страшно и обидно сойти с ума одному. Этого я больше всего боюсь. Я окружаю себя записками на случай чего – как работают программы в компьютере или он сам, как часы, как телевизор, он стал показывать эти записки. Иногда спасает. Но ведь вы понимаете, я за столько времени никого не нашел, очень мало шансов найти кого-то. Агнесса покачала головой. Всякое бывает, найти можно за миг. Он кивнул, вы правы, только…. А вы попробуйте. Я, конечно, сообщу вам о решении, на это уйдет недели три-четыре, а вы постарайтесь. Он кивнул. Обещаете? Конечно.

Зачем-то напомнила статистику, семьдесят процентов получивших добро никогда не пишут нам снова, им достаточно уверенности в том, что они в любой момент могут к нам обратиться. Словно намекая ему на такую возможность. Она и позже намекнула, когда сообщила о положительном решении. Белая папка с его фамилией заняла место в картотеке.

Несколько дней после сообщения он ходил будто пьяный. Потом, придя в себя, стал готовиться, собирать деньги. Расходы по минимуму, никто с ним не поедет, никто не заберет прах. Только потом сообразил и написал ей о готовности. Недолгое молчание, Агнесса ответила. Начала согласовывать приезд, пробивать визу. Дело затянулось на всю осень. Денег на проезд и уход не так много, не пришлось даже закладывать квартиру. Только составил завещание, пусть все достанется брату. И заранее, за несколько недель, стал укладывать вещи.

Чуть просветлело, вот и дом. Вход сбоку, отряхнувшись, он постучал в дверь, потом, найдя кнопку звонка, нажал. Открыли тотчас, Агнесса, медсестра Фрида и еще один врач, Герхард Штих, почти полный состав их организации.

– Вы быстро, – произнесла Агнесса, помогая отряхнуть мокрую куртку.

– С автобусом повезло. И потом, погода хорошая, я решил прогуляться. Ничего, что я немного пораньше? – она кивнула. Все в порядке.

– Вы как спали?

– Спасибо, неплохо, – таблетки он не брал, незачем проходить красным коридором. Спал без снотворного, впервые за много лет. Только успокоительное, гомеопатия, которую можно провозить, не регистрируя. – У вас так спокойно. Даже тут вроде железная дорога, цеха, а очень тихо.

– Чай будете? – он немного растерялся. Сказали не завтракать. Все верно, лучше на пустой желудок, но чай с печеньем или конфетами не повредит. – А пока я вам покажу наш дом, пойдемте.

Снаружи он казался совсем крохотным. Коридорчик резал здание пополам – уютные комнатки, холл, спальня для дежурного, лаборатория, здесь и изготовят препарат для него, сестра как раз занялась этим, подсобные помещения. Еще в компьютерной беседе он спрашивал, как много у них посетителей, – около трех-четырех в неделю, раньше приходило меньше. Всего за десять лет работы от нас ушло около тысячи человек. Вроде и мало и много. Агнесса не могла оценить число. Он спросил, а если человек не в состоянии сам принять лекарство, как тогда; она замялась. Наконец, произнесла тихо, я бы не смогла вколоть шприц. Это… бесчеловечно как-то.

– Вы какую комнату выберете, желтую или зеленую? – с некоторых пор стало получаться, что к ним одновременно приезжают сразу двое, часто с родными, близкими, потому еще одну комнату отдали под зал ухода. Больше всего приезжает во время праздников. Так им легче уходить. А родные, спросил он. Она помолчала. Конечно, больно, что тут можно сказать, но если они едут вместе с уходящим, значит, решились вместе с ним, поняли его. Ведь это так важно – понять и принять.

– Я выберу желтую.

– Тогда пройдемте, Герхард принесет чай.

Маленькие тонкие чашечки с цветами, печенье и конфеты в синей обертке. Поговорили о погоде, о перелете, Агнесса рассказала, как в молодости боялась летать, он вспомнил свои путешествия по стране. Врач убрал чашки, незаметно пришло время. Он глянул на часы, половина первого, а кажется, он здесь сидит несколько часов.

– Мне здесь так спокойно, – признался он. – Давно такого не было.

– Я рада, – ответила госпожа Хиршер. – Вы не передумали? Я обязана буду несколько раз спросить вас об этом.

Он улыбнулся ей, покачал головой. Тут только заметив, что врач принес камеру и начал снимать. Обязательная процедура, не слишком приятная, но необходимая для полиции. После каждого случая они вызывают стражей порядка и вручают запись. Не очень гуманно по отношению к уходившему, но того требует закон.

Слышал это и не раз в их прежних беседах, Агнесса рассказывала во всех подробностях, будто стараясь отговорить, но все равно вздрогнул, когда на камере зажегся красный огонек. Агнесса отвлекла его, подсев, еще раз спросила о желании добровольно уйти из жизни. Он ответил, как требовалось, четко и ясно. Напомнила процедуру ухода: сперва следует принять желудочное, где-то через полчаса препарат. Выпить необходимо одним глотком, иначе подействует как снотворное. Микстура очень горькая.

Он попросил желудочное, сестра Фрида подала на подносе. Запах показался знаком, но что это, никак не припомнить. Выпив, он как-то сразу забыл о камере. Может, тому причиной тепло сидящей рядом женщины? Агнесса потрогала его лоб, запястье, проверяя пульс.

– Вы очень спокойны, – немного изменившимся голосом произнесла она. Что это, грусть? Сожаление? Или что-то иное. Он не мог понять.

Снова поговорили, о чем-то пустячном, вылетевшем из головы сразу, кажется, последним о венецианских каналах. Он что-то говорил про болота и разбойников, и замер, когда принесли препарат. Агнесса спросила еще раз, согласен ли он выпить содержимое вот этой чашечки, сознавая, что внутри средство, которое сперва усыпит его, а затем нарушит дыхание, приведя к асфиксии, он снова ответил согласием. Перед тем, как принять, спросил, долго ли будет засыпать, – нет, около десяти минут, максимум четверть часа. Просто расслабьтесь и старайтесь ни о чем не думать, я буду с вами.

Он выпил залпом, тут же запил водой. Агнесса предложила конфету, из тех что в вазочке, в синей обертке, он отказался. Горечь ушла быстро. Агнесса обняла его, прижала к себе, он улыбнулся. Руки, задрожавшие было, когда брал стаканчик, успокоились. Мир качнулся и медленно вернулся в изначальное положение.

– Знаете, – произнес он, – мне очень давно не было так спокойно. Удивительное ощущение. Я не помню уже, когда…

Агнесса пригладила его волосы, он замолчал, погрузившись в тепло, исходящее от ее тела. Неожиданно вспомнил, что так и не сказал, что делать с прахом. Попросил развеять над рекой, если можно. Или показалось, что произнес. Да не все ли равно. Вечность бы провести так, как сейчас.

– Правда, – голос садился, становясь едва слышным. – Никогда не было так хорошо. Ни с кем.

Агнесса крепче обняла его. Сон окутал туманом, комната, потемнев, исчезла. Он улыбался, тихо, просто, как человек, достигший пункта назначения. Через несколько минут госпожа Хиршер поднялась, давая понять, что запись окончена. И не отрывая взгляда от умиротворенного лица, стала звонить в полицию.

Письма с Истра

В жизни так мало красивых минут,

В жизни так много безверья и черной работы.

Мысли о прошлом морщины на бледные лица кладут,

Мысли о будущем полны свинцовой заботы,

А настоящего – нет… Так между двух берегов

Бьемся без смеха, без счастья, надежд и богов.

Саша Черный

После завтрака я обычно иду на прогулку. Маршрут одинаков и всегда начинается с узкой улочки, петляющей по гребню холма. С нее лестницей с широченными неровными ступенями, то два шага, то все четыре, спускаюсь к шоссе, сажусь на экспресс. От площади Махатмы Ганди, что разделяет парк и комплекс старых университетских зданий, бреду аллеями старых кряжистых лип до самой реки, а там, либо прохожу мимо базилики пятнадцатого века до троллейбусной остановки, либо до мечети двадцатого на автобус. Если погода хорошая, спускаюсь к реке. От моста, соединяющего старый и новый город, эскалатором, реже пешком, поднимаюсь к троллейбусу и еду до Университетской площади. Останавливаюсь только, когда бывает желание потолкаться среди туристов и гостей города, иногда приятно услышать русский язык, иногда он режет ухо, и хочется забыть усердие, с каким учил его в школе. Случалось, среди гостей, я слышал и слова на родном наречии. Сердце всегда отвечает на это одинаково, мне по-прежнему больно встречаться даже взглядом с теми, кто, как я, находится в добровольном или принудительном изгнании. Я стараюсь выходить на Университетской только в послеполуденный час. Именно тогда поток туристов иссякает, площадь заполняется аборигенами, спешащими по своим делам, и я спокойно прохаживаюсь меж магазинчиками, заглядываю на лотки с прессой, иногда покупаю газету. Местный язык я знаю все еще плохо, но торгаши готовы предложить газеты со всего континента, те, что не смогу прочесть: «Эль Паис», «Таймс», «Либерасьон», «Репубблику», «Дагбладдет». Я рассматриваю картинки, усевшись в ожидании трамвая; вид у меня, верно, дурацкий. Но, кажется, это смущает лишь одного меня.

Позванивая, прибывает трамвай, подвозя меня до жилого комплекса «Паруса», в котором расположен лагерь беженцев; вместе со мной сходит еще несколько стершихся лиц, исчезающих в обшарпанных подъездах. Еще десять минут пути, и вот корпус шестнадцать, бетонная плита в десять этажей и пятнадцать подъездов. Я дома.

Нет, не дома, конечно. Вернее…. Я всегда начинаю противоречить себе, когда пытаюсь разложить по полочкам случившееся за последние одиннадцать месяцев. До сих пор не могу принять происшедшее, Анна говорит, никто не сможет, на это нужны не годы даже, десятилетия. Я только раз пошутил над этим: мне пятьдесят три, это что же, до самой смерти? И смолк, Анна подсела, обдав теплым кокосовым запахом. Сказала просто: «Если принять не получится, попробуй хоть посмотреть со стороны. Разобраться, что было, что стало: положи на одну ладонь прошлое, на другую будущее и сравни». Первый раз я слышал от нее такие слова, обычно она шутила, или меняла тему, порхала по поверхности, подобно бабочке, боявшейся и взлететь повыше к солнцу и опуститься на землю, видя свою гибель и там, и там. Сейчас коснулась крылом земли – и тут же замолчав, улыбнулась, воспарила ввысь, взъерошила черные пряди начавших быстро седеть волос. Спохватилась, у нее встреча, надо собираться. С порога еще раз напомнила о руках и упорхнула.

Анна, не земная, не небесная, розовое облако, облекшееся в тугую плоть, наверное, с тебя я и начну.

Мы познакомились в первый же день моего прибытия, но тогда я не замечал лиц и не запоминал имен. Все смешалось, тронувшись с мест, завертелось, закружилось в шальном танго, пластинку заело, но никто не замечал этого, продолжая безумный танец.

В аэропорт меня доставили в автозаке. Когда дверь камеры открылась, и меня прикладами допихали до машины, я ничего не чувствовал. Так только говорится, что в эти минуты вся жизнь проходит перед глазами – у меня она осталась в глубинах памяти. Дверь разверзлась черной бездной и тут же захлопнулась. Кажется, путь длился долго, не помню, словно отключился на все это время. Вспоминается лишь легкая мелодия из кабины и охранник, он изредка выглядывал в оконце, забранное решеткой, вздыхал, размышляя о своем. Машину сносило с дороги, дорога от «Белого камня» была плохо вычищена, – или это я выдумываю сейчас, глядя на пустоту, разверзшуюся меж захлопнувшейся дверью и дверью открывающейся?

В аэропорту меня долго вели черными ходами, вот это я запомнил, а затем доставили на середину большого зала, пустого, неприятно гулкого, я страшился говорить в нем, лишь молчал, как казалось, вжавшись в пол, ожидая… да уже непонятно, чего именно. Полковничий чин передал меня другому полковнику, чужой формы, оба расписались на бланке, пожали, как-то буднично, друг другу руки. Меня спросили о чем-то, я молчал, глядя на ботинки, лишенные шнурков. И затем уже повели к самолету. Маленькому двухмоторному моноплану, человек на шесть от силы: кроме меня вывозили еще кого-то. Летели долго, снова долго, полковник пытался расшевелить меня, предлагал шампанское, – напрасно. Я упрямо молчал, он довольствовался беседой с другим изгнанником, уже в самолете начавшим наслаждаться каждой минутой новой жизни. Захмелев, он все равно продолжал пить, повторяя один и тот же тост: «За свободу!», его слова не оставляя во мне следа, проходили насквозь, будто нейтрино, исчезая за кормой самолета.

Дальше была встреча, восторженные, с какой-то долей остервенения пожимавшие руки и обнимавшие нас, меня особенно, ведь я так и не отогрелся в пути. Стал потихоньку понимать, что произошло, но не верил. Не хотел верить, что все кончилось вот так быстро и просто. Ожидал другого, кажется, и в минуты встречи в аэропорту, все еще видел покинутый автозак под вспышками блицев, под рев и вскрики толпы. Он и после не давал мне покоя, когда меня перестали водить из одной студии в другую, где-то около двух или трех недель спустя. Первое время спрессовавшись, не оставило внутри меня заметного следа, кроме ощущения постоянной неловкости, комканых слов и непонятных предложений. Меня что-то спрашивали, я что-то говорил, сейчас все это кажется бредом, тяжелой болезнью, от которой до сих пор с трудом отходишь.

Наконец, я как-то разом остался один, меня будто выкинули с этого казавшегося бесконечным танца, за толпу вечно восторженных зрителей, мое место занял иной, ему скандировали и его обнимали, посвящали часы эфира и полосы газет. Само представление оказалось бесконечным, а вот мне надлежало как можно быстрее освободить место для нового героя.

В этой суете я не сразу понял, кто был со мной все это время. Кто незаметно подсказывал мне тихим шепотом и ласково сопровождал от студии до дома, сажал в такси и вез к новому месту обитания, вот этой квартирке на окраине города. Мне казалось то, что это разные лица, то одно, будто объявшее всех их. Женщина, которую я начал различать только по теплым прикосновениям и тихому голосу. А еще, но это немного позже, по задорному, ясному смеху.

Я говорю сейчас о тебе, Анна, верно, ты уже догадалась. А вот я научился воспринимать тебя, отделяя от всех остальных женских лиц, молодых и старых, красивых и непривлекательных, лишь по прошествии времени, когда оказался среди зрителей, безмысленно взирающих на нового участника передачи, эмоционально, словно на футбольном матче, реагирующих на всякое действо.

Это тревожило, поражало, но и восторгало, ведь я тоже смотрю со стороны, не в силах привыкнуть. Может, оно и лучше, – для взвешивания на ладонях, что предложила мне ты. Быть сторонним наблюдателем последние десять месяцев мне удавалось лучше всего. Мой мир закрылся раз и навсегда, когда кто-то, да, это был Колобок, показал мне наши «Известия» со статьей об очередном перебежчике, променявшем родной сухарь на заграничные пряники: примерно такое сравнение привел автор статьи. Следом располагалась выписка из документа, объявлявшего меня персоной нон грата, невозвращенцем; поначалу я не поверил этому, я возмутился, я первый раз взорвался, наорав на Колобка. Кричал, мол с вашей-то техникой можно сделать газету и поприличней, не такую серую и тусклую, не такую убогую, в сравнении с ярким разноцветьем прессы, которую я ныне покупаю в киосках. Не отнимать у меня последнее, что осталось.

В ответ Колобок только пожал плечами и, бросив газету на стол, молча вышел из квартиры, тяжко бухнув на прощание дверью. Несколько часов я не смел подходить к ней, а потом не выдержал, и первый раз пришел к тебе, Анна. Сам, без приглашения.

Ты никогда не любила своего родного имени, предпочла ему новое, данное при крещении десять лет назад где-то в Австрии, Германии, Польше или… а ведь я до сих пор не знаю, откуда ты родом. Не спрашивал, стесняясь или же, нет, до сих пор упоенный твоей воздушной легкостью, не хотел, чтобы ты задевала земное. Да и не стану, ведь ты говоришь, Европа едина, какая разница, откуда ты родом, раз нет границ, и родители зачали тебя в одной стране, родили в другой, воспитывали в третьей, а ты переехала, сменив пару стран, сюда, обосновавшись в городке, последние семь веков стоявшем на перепутье торговых путей. Ставшим домом изгнанникам, род которых представляю здесь я.

Нас не так и мало в стране. Несколько диаспор, с течением десятилетий расползшихся друг от друга подальше, не желая встречаться: у каждого находится множество причин для подобного избегания. Есть они и у меня, но пока я вынужден жить бок о бок с другими. Одни здесь месяцы, другие годы, немногие десятилетия, иные и жаждут уехать, да не имеют возможности.

Вот странно, прежде эти люди никогда не проявляли подобной неприязни, ровно «освободившись от оков узурпации» или как еще называют прибытие сюда, они отделались и от других обязанностей, накладываемых тамошним обществом: дружества, участия, поддержки. Взаимопомощи и понимания. Разом превратившись в одиночек, случаем сходящихся на время и, по истечении оного, спешащих расторгнуть всякие узы союзничества. Они стараются не говорить на родном языке даже в кругу семьи, стараясь отринуть его, как нечто мешающее им жить и работать.

Хотя нет, из тех, кого я знаю, здесь мало, кто работает. Остальные предпочитают перебиваться субсидиями, программами помощи, оказываемыми им как государством, так и частными фондами. В том числе и тот, «Мир без границ», где работаешь ты, Анна. Наверное, это легко объяснить, ведь не имея ни малейшего представления о бегстве за границу, об этой самой границе, новичок, за исключением крупных спецов в своей области, за которыми давно велась и ведется настоящая охота, имеет малое, но самое радужное впечатление. Особо подкрепляемое первыми встречами и уничтожаемое через пару недель, когда наступает очередь нового перебежчика из-за железного занавеса, коим наша страна старательно пытается защититься от внешнего мира, а прежний оказывается с разбитыми иллюзиями у окошка кассы помощи, с чеком на несколько сотен евро, его ежемесячной подачкой. Если он прибывает один, или вознамеривается не связываться с диаспорой, в лучшем случае, его ждет работа на заводе: штамповщиком, наладчиком, упаковщиком, – и неважно, каков его диплом и прежние заслуги. Ему все одно предстоит пройти курс переквалификации, ведь этот мир столь разительно отличается от покинутого, что во всем буквально требуется новое знание, настолько новое, что оно попросту сбивает с ног.