Пришел в себя он на сидении автобусной остановки. Нестерпимо воняло бензином, хотя для него этот запах был неизвестен. С трудом поднявшись и отойдя в сторону, он склонился над урной, вмонтированной в асфальт неподалеку, и его вырвало. Одновременно полегчало и стало стыдно – урна оказалась с пробитым дном.

Возвращался домой он настолько скоро, насколько позволяло его состояние, шатаясь из стороны в сторону и испытывая сильную жажду. Где-то на полпути он обнаружил, что пропали все деньги, телефон и наручные часы, подаренные отцом. Смутно припоминалось, что Аалт что-то говорил ему про оплату счета. Обиднее всего было за телефон, ведь на него должны были позвонить друзья. Соображал ли он хоть что-нибудь, когда звонила Агата? Не додумался ли он говорить с ней в таком состоянии?

Внутри Периметра Максим изо всех сил старался идти ровно, что ему не особо удавалось. Поняв, что нужно срочно присесть, он вошел в первое публичное здание, которое встретил на пути – Театр Герхарда Штуцера. Здесь он незамеченным пробрался в задний ряд и, не понимая до конца, что происходит вокруг, занял сидение, дав волю потоку эмоций выйти наружу.

Он заплакал. Горько и несдержанно, как не рыдал с самого раннего детства. На сцене актеры разыгрывали какую-то трагедию, в ее тонкости Максим не мог и не хотел углубляться. Ему было достаточно того, что их голоса и шаги заглушают его плач.

Но внезапно все актеры разом замолчали и замерли, знаменуя переломный момент и завершение акта, а юноша в этот самый момент громко всхлипнул. Все головы разом повернулись в его сторону.

Седовласый мужчина в возрасте поднялся из первого ряда – Максим только сейчас заметил, что зал пустует – и направился к источнику звука.

– Что с Вами, молодой человек? – обеспокоенно спросил он.

Максим сжал губы и кротко покачал головой.

– Неужели моя пьеса произвела на Вас такое сильное впечатление? – продолжил мужчина.

От страха и стыда юноша ответил утвердительно. Обмануть взрослого… вот оно, запериметрское воспитание.

– О, очень приятно видеть такую реакцию, хотя это пока лишь репетиция, это… – до мужчины дошло, что юноша нездорово выглядит. – С Вами все хорошо?

– Да, только… очень хочется пить.

– Ох, конечно! Пройдемте.

Мужчиной оказался не кто иной, как сам режиссер Герхард Штуцер. Представился он сразу после того, как усадил Максима напротив себя за стол в буфете и налил ему воды. От предложенных выпечки и бутербродов юноша отказался. Словоохотливость режиссера была на руку молодому человеку – так ему было проще скрывать свое ненадлежащее состояние.

– …и тут появляетесь Вы, – делился своими впечатлениями Штуцер. – Неведомый зритель, приведенный в мой оплот искусства самой судьбой. Юный, чистый и наивный. Вы видите лишь часть постановки, но она настолько пронзительна, что слезы сами льются из глаз! Вам никогда не понять, какие чувства испытывает драматург, когда видит такое признание… если, конечно, Вы тоже не драматург. Вы драматург?

Максим резко помотал головой, отчего перед глазами все завертелось. Не стоило этого делать.

– Ах, как же это прекрасно! – продолжал свою тираду режиссер. – С Вами точно все в порядке?

– Не совсем, – признался, наконец, юноша, шмыгнув носом. За это время он немного пришел в себя. – Я побывал за пределами Периметра и очень устал.

– Так вот что это был за запах, – проговорил Штуцер в сторону, но недостаточно тихо, чтобы Максим не расслышал его. Юноше снова стало стыдно. Режиссер спохватился и предложил помощь: – Послушайте, может, я довезу Вас до дома? Мой электрокар стоит прямо возле театра.

Конечно, для приличия Максиму следовало отказаться. Но он так устал, что ответил лишь:

– Если Вас не затруднит.

Уснул юноша прямо в машине режиссера.

Дело шло к вечеру, родители с мертвенно-бледными лицами ухаживали за Максимом, стараясь не задавать вопросов. Отец испытывал чувство вины от того, что дал такой опрометчивый совет сыну, мать же больше злилась.

Собравшись с силами, Максим обзвонил друзей и извинился, что не ответил на звонок. Дольше всего он говорил с Агатой, искренне желая рассказать ей о своих похождениях, но как только он начинал, перед его глазами мелькали вчерашние сцены, и он ретировался. Так или иначе решено было посетить выставку на следующий день. Вечером.

На утро Максим запланировал поход в театр к Штуцеру. Хотелось попросить прощения.

Оставшийся вечер он все пытался отогнать воспоминания, но не удавалось. Тогда он дал им волю и просмотрел все, что хотело ему показать его сознание.

Бию. Она волновала юношу больше всего: ее обнаженное тело, то, что она делала. Максим и раньше видел обнаженных девушек – направление ню было вполне естественно и популярно в искусстве. Но в случае с Бию все было иначе – это была омерзительная нагота, но запретно приятная. Почему? Потому что для этой девицы была совершенно привычной. И ее действия были не изящными, а грубыми, не красивыми, а вызывающими.

И молодой человек никак не мог справиться с возникающим рядом с развратной Бию образом невинной Агаты. Порок и чистота, ложь и правда, пламя и вода, разрушение и созидание. Две девушки стали для Максима символами двух миров.

В одном он больше не сомневался.

Ему нужен был именно этот мир, мир Агаты.

Утром он никак не решался войти в театр. Машина Штуцера стояла рядом, значит, он был здесь. Но Максим не знал, что сказать, с чего начать.

Махнув рукой и полностью отдавшись судьбе, он вошел.

Режиссер встретил его с понимающей улыбкой на лице. От извинений он отмахнулся.

– Не стоит! Знаете, Максим, – говорил он. – Ведь я тоже примерно в Вашем возрасте отправился туда, в мир сброда.

Юношу словно током ударило. «Мир сброда».

– Хотел узнать больше, – продолжал Штуцер, не заметив реакции собеседника. – И узнал даже больше, чем хотел. И напивался пару раз, да, так что понимаю Вас.

– Я не просто так туда отправился. На самом деле мне там скоро придется жить.

– Что? Вы не прошли тест?

– Да, не прошел. Сдал с результатом 99 баллов.

– Но это же глупо!

– Это не имеет значения. Через четыре дня придет повестка в клинику.

– Не торопитесь, молодой человек. Не все еще потеряно!

– Спасибо Вам, уважаемый Герхард, но не нужно меня утешать. Я уже не маленький ребенок. И простите, но мне нужно идти, нужно встретиться со своими друзьями.

Юноша поднялся из-за стола в буфете, за которым беседовал с Штуцером, и, попрощавшись, двинулся к выходу. Меньше всего ему хотелось чувствовать жалость к себе.

– Запомните, Максим, – сказал режиссер на прощание. – Все мы ничего не стоим, если не боремся до конца и теряем надежду…

Выставка Лучано произвела сильное впечатление на ребят, так что у них появилась немало тем для обсуждения. Промежду прочим юноша рассказал друзьям об Аароне, и они вместе решили обязательно донести его работы до искусствоведов Периметра. В беседах об искусстве Максим утопил свое горе, забыл о том, что ждет его через несколько дней. Он наслаждался каждым мгновением, каждой минутой, проводимой с близкими. В один из вечеров он даже позволил себе поцеловать руку Агаты, из-за чего та залилась краской и стала озираться по сторонам.

– Я хочу, чтобы ты знала – ты прекрасна! – сказал ей Максим, улыбнувшись. Ощущение приближающегося конца привычной жизни освобождало, расковывало. – Раньше я не понимал этого, потому что мало общался с другими девушками. Но теперь у меня нет сомнений в том, что ты восхитительна. И лучше всех, кого я встречал.

Агата закрыла лицо руками, то ли от стыда, то ли от страха, то ли и от того, и от другого. Но она была не из тех изнеженных девчонок, которые бежали от всего на свете. У нее был характер.

– Ты просто поразил меня, – ответила она, собравшись. – Мне было очень приятно услышать такие слова, хоть это и прозвучало немного пошло.

Максим наигранно пожал плечами и скривил гримасу. Девушка засмеялась.

– Никогда не прощу себе, что не сказал тебе этого, когда еще мог, – объяснился он.