Обреченные смерти не боятся

Мотылек, [19.02.19 20:31].

Напиши хоть слово, чтобы я знала, что ты в порядке. Я даже не знаю, жив ли ты.

Мотылек, [28.03.19 18:53].

Я ненавижу тебя. Если ты хотел сделать мне больно, у тебя получилось.

Мотылек, [20.04.19 04:22].

Пора отпустить тебя, как приятный сон, в котором я жила. Мне нечего больше сказать. Удачи? Счастливой жизни? В общем прощай.

Мотылек, [21.05.19 12:58].

Сегодня у меня выпускной. Я поступила в Бостон и через неделю исчезну из этого города так же, как и ты исчез из моей жизни. Если ты чувствовал ко мне хоть что-то, то ты придешь сегодня в интернат.

Мотылёк.

Вчитываюсь пятый раз в последнее сообщение, в то время как в голове мысли пролетают одна за другой, словно лента новостей. Я должен был оставить ее, чтобы не сделать еще больнее своим присутствием. Если бы она знала, она бы поняла, зачем я так поступил. Прикрываю глаза и звоню Дилану.

– Привет, друг, есть классический костюм на вечер? – шумно выдыхаю в трубку.

– Да, был где-то. А зачем? Что ты хочешь сделать?

– Совершить самую большую ошибку в своей жизни. Подъеду к тебе? У меня четыре часа на сборы.

– Жду.

***

За окнами мелькают высокие сосны, сквозь стволы которых едва ли мелькает солнце. Оно близится к горизонту, и от лучей остается лишь рыжий след. Он прячется за деревьями и изредка появляется, словно лиса, которая решила сыграть со мной в прядки. Рыжая тянет меня магнитом и призывает найти ее хвост за одним из деревьев. Машина останавливается возле указателя: «Школа—интернат имени Эмерсона», за которым виднеется неприметная тропинка. Я выхожу из машины и отряхиваю пиджак.

– Кевин, ты выглядишь прям как…, – Дилан запинается.

– На похороны?

– На свадьбу! – он слегка бьет меня по плечу и выходит из машины. – Букет на похороны не берут, – я смотрю на букет из темно-алых роз в своей руке и вздыхаю.

– Надо было учитывать размер, на мне твой костюм выглядит, как на первокласснике одежда отца.

– Нормально все выглядит, – он достает что-то из сумки и протягивает мне. – Последний штрих, надевай.

В моих руках оказывается черная маска, полностью скрывающая лицо. Она расписана серебристой краской и покрыта изгибами стеблей. Скрываю свое лицо под ней и, кивнув Дилану на прощание, направляюсь к воротам интерната. До начала мероприятия еще есть время, и я прибиваюсь за стайкой таких же людей в масках, чтобы не отделяться от толпы. Иронично в очередной раз входить в двери интерната, но уже с другой маской. Ворота украшены свечами, что должны зажечься после заката и окончательно придать выпускному атмосферу времен барокко. На входе стоит дворецкий, выдающий маски всем, у кого они отсутствуют. Подойдя ближе, узнаю под маской дворецкого Теда и, задержав дыхание, я прохожу мимо, доброжелательно кивнув ему, как он всегда кивал работницам столовой.

Оказавшись в главном зале, не могу оторвать взгляд от огромных люстр, которые зажгли впервые за все время. Вдоль лестницы и на небольших столиках у стен горят свечи, и зал интерната превращается в место проведение балов восемнадцатого века. Хейзел не врала, когда говорила, что выпускные балы проходят у них незабываемо и громко. Среди присутствующих я не встретил еще ни одного ученика, а значит, все прибывшие гости – это родители или желающие погрузиться в эту старинную историю. По лестнице, что превратилась в подиум для выпускников, спускаются остальные ученики, в числе которых Джена.

Она выглядит счастливой и лишь слегка прихрамывает на левую ногу. Джена так рьяно хотела быть особенной, что не замечала свою самую главную особенность – быть нормальной. Она черная ворона среди белых, и это делает ее уникальной. Ей позволено любить и жить, не опасаясь последствий. Джена может быть поистине счастливой, несмотря на гниющего брата и сестру. Спускаясь по лестнице, она похожа на лебедя, плывущего по реке. Подол ее белого платья растекался по ступеням, как водная рябь, а перья на маске завершают этот образ.

Зал наполняется людьми, и вместе с этим включается музыка, под которую поток людей расползается к стенам, оставляя пространство для главного объекта внимания этого вечера. Под первые ноты «The world we knew» на лестнице появляются силуэты выпускников, разбившиеся на пары. В ритме вальса они медленными шагами спускаются, держа меж парами ровное расстояние. Их руки сцепляются и поднимаются, сгибаясь в локтях. В третьей паре стоит Хейзел. Бордовое платье обжигает цветом и режет фасоном, словно иглы. Ее маска на вкус такая же колючая и неприступная, как и платье. Она выглядит именно так, какой хочет казаться. Она – роза, что прячет за ядовитыми колючками бархатные лепестки, которые я оборвал, оставив ее наедине с шипами. Мотылек мечется взглядом по залу и, пройдясь по каждому, сдается и обреченно ступает за своим спутником. Если Джена похожа на лебедя, свободно плывущего по реке, то Хейзел выглядела как Феникс, запертый в клетке вечного ожидания и надежды.

На площадке внизу они танцуют вальс, который я помню еще со времен Кайла Бенсона. Я помню, как Хейзел танцевала хрупко и напоминала мне девочку из музыкальной шкатулки. Она была похожа хрустальную статуэтку, посмотрев на которую, боишься сломать. Сейчас она танцует на последнем вдохе. Казалось, что она танцует в последний раз и после окончания песни развалиться на осколки. И если раньше это ты боялся разбить ее, то сейчас она желает разбиться о звуки скрипки. Когда выпускники взлетают, от Хейзел осыпаются осколки. Они танцуют, чтобы показать свою свободу и готовность к новой жизни, а она танцует, чтобы показать мне, как я ее уничтожил. Даже не узнав меня в толпе незнакомцев, она все еще надеется найти взглядом кого-то похожего на меня. С каждым ее движением надежды остается все меньше, и на последних нотах она как птица, обреченная на смерть, камнем падает вниз с огромной высоты.

После завершения танца к выпускникам подходят родители и дарят цветы. И лишь мой Мотылек стоит одна посреди зала, обхватив себя руками. Она оборачивается по сторонам, ища в присутствующих знакомые лица, и обнадеживается, оставшись в одиночестве. Она прижимает маску сильнее к лицу, и я догадываюсь, к чему это. Едва заметная струйка, окрашенная тушью, стекает по щеке и тут же смахивается рукой, скрытой под черной перчаткой. Боль и отчаяние Хейзел гипнотизируют меня и тянут к себе. Я беру свой букет со стола, что так и должен был остаться там, и подхожу к ней. До последнего она не замечает меня, окутанная тоскливой завесой, и вздрагивает, когда я стою уже перед ней. Мотылек поднимает на меня стеклянный взгляд и ищет Кайла Бенсона в Кевине. Вручаю ей розы и ухожу. Я не имею права оставаться здесь дольше положенного и ранить ее еще сильнее. За дверьми интерната уже наступила ночь, и ворота, уставленные свечами, горят, как и моя кожа.

– Кайл! – слышу неуверенный крик мне вслед.

Я не обернусь. Ускоряю шаг в неизвестном направлении. Она не должна знать, что я был здесь. Она должна забыть меня и отпустить, как и обещала. Покинув территорию интерната, решаю укрыться в беседке, вывеска на которой гласит: «Место для медитации». Мне всего лишь нужно переждать бурю по имени Хейзел Эмерсон, надежда которой сильнее ненависти ко мне. Снимаю маску с лица, чтобы закурить. Как бы сильно я не желал бросить курить, вечные интриги вокруг попросту не дают мне сделать этого. Вдыхаю едкий дым из подожженной сигареты и откидываю голову к стенке. Взгляд в проеме прожигает меня сильнее пепла, упавшего на тыльную сторону ладони. Тушу недокуренную сигарету о подошву ботинка и встаю напротив.

– Ты! Это все ты! – она накидывается на меня и толкает в сторону. – Ненавижу тебя! Ты оставил меня, – ударяет ладонью мое плечо, и я заключаю Хейзел в свои объятья. – Ты предал меня, оставил и исчез. Я ненавижу тебя, Кайл! Как же сильно я тебя ненавижу, – ее крики прерываются всхлипами, и она утыкается мне в шею.

Обнимаю ее сильнее, словно это решит все, что я натворил. Будто если я буду ее обнимать, она забудет все, что было. Что бы ни случилось через секунду, сейчас я снова чувствую ее запах и могу прикоснуться к ее волосам, а она позволяет мне это делать. Мой Мотылек прилетела на свет в очередной раз.

– Прости меня.

– Нет, – она отталкивает меня и смеется. – Так не пойдет. Одним твоим «прости» отделаться не получится, – ее смех отражается от стен деревянной постройки. – Я не наивная дурочка и не проглочу это. Твой ход.

За всё приходится платить. И наступает мой час расплаты за всю ложь на протяжении полугода. За вещи платят деньгами, за ложь платят правдой. Если она узнает всю правду, то сможет окончательно оттолкнуть. Я же хотел именно этого для нее, так почему же так сложно сказать это. Я хотел, чтобы она отпустила Кайла Бенсона, которого она любила, а не возненавидела Кевина Беккера, который врал ей.

– Я не Кайл Бенсон.

– И кто же ты? – она снова смеется.

– Кевин Беккер с расстройством личности. Тот, который пришел в интернат ради возмездия. Тот, что лежал в психиатрической больнице с пяти лет. Тот, который чуть не убил своих сестер. Тот, от которого отказалась семья из-за того, что он слишком опасен. И тот, что отказался от будущего с тобой, чтобы не навредить тебе.

Молчит. Впервые за все время я не хочу, чтобы она что-то говорила. Ее глаза наполняются слезами, не успев оправиться от прошлых слез. Она сидит в метре от меня, но чувствую, как с каждым моим словом она становится только дальше от меня.

– Все должно было сложиться иначе. Я должен был убить их, а после умереть сам. Но появляешься ты, и все рушится к чертям. Я не должен был влюбляться в тебя. Но как только это произошло, я не смог остановиться, и тебя утянуло за мной моим же потоком лжи. Все это не должно было так далеко зайти.

– То, что было со мной, тоже твоя ложь?

Если солгу сейчас, то она уйдет. Это ведь именно то, что я хочу? Я хочу, чтобы она была счастлива, а это случится, только если она будет далеко от меня.

– Я знаю, что нет, – она опережает меня, делая свои выводы. – Кайл ты или Кевин, но ты любил меня, и раз пришел, любишь до сих пор.

– Я оставил тебя ради твоей же безопасности.

– Ради моей безопасности ты должен был не появляться в моей жизни.

Крылья моего Мотылька осыпаются на моих глазах, превращая ее во что-то незнакомое мне и до боли родное ей самой.

– Ты уйдешь? – говорю это больше с надеждой в обратном.

– Я бы хотела. Но не могу. Я слишком сильно люблю тебя, чтобы оставить. Как бы тебя не звали, я знаю того, в кого была влюблена. Я бы ушла, если бы знала, что смогу смириться с твоей потерей, но я не смогу.

– Хейзел, я…, – хочу протянуть ей свою руку, но она отодвигается прочь.

– Ты даже вообразить не можешь, как мне больно. Даже Декстер не причинил мне такой боли. Когда ты ушел, я волновалась, злилась, ненавидела тебя, но ничего из этого не сравниться с тем, как сильно я тебя любила.

– Разве ты готова принять то, кто я? – облокачиваюсь на свои колени.

– Не сегодня и не завтра. Возможно, однажды. Но я не поступлю так, как поступил ты. Я не уйду после того, как ты сделал свой ход.

За деревьями слышатся крики счастливых выпускников и раздаются залпы салюта. Через четыре часа наступит рассвет, который принесет им новый день и новую жизнь. А я не знаю, что он принесет мне. Мой Мотылек жмется в угол беседки, глотая собственные слезы, а я не знаю, что мне делать. Клетка, в кой она томилась, оказалась приятнее горькой свободы, что окончательно опалила ее крылышки.

– Я испортил тебе выпускной.

– Я бы пошутила про то, что ты испортил не только выпускной, но не буду, – смеется, а после переводит взгляд на меня. – Как это? Какого быть социопатом? По тебе не скажешь, что что-то не так.

– Быть обреченными на смерть? Необычно. Я в терапии пятнадцать лет, так что мой врач говорит, что я нормальный.

– Мы все обречены однажды умереть. В нашей власти лишь выбрать, как мы пройдем путь до этой конечной точки.

– Ты боишься меня?

– Я боюсь одиночества.

– Я тоже, – двигаюсь чуть в сторону. – Иди ко мне, пожалуйста. Я не могу быть от тебя так далеко, когда ты так близко.

Она поджимает губы и подходит ко мне. Если мне и позволено жить на земле, блуждая среди таких же обреченных, быть самим собой и называть свое имя, то без моего Мотылька в этом не останется смысла. Я был глупцом, однажды оставив ее. Я поступил так же, как и моя семья, оставив ее, не дав выбора. Если у меня появился шанс на нормальную жизнь, то может и есть шанс на любовь этой девушки. Мой Мотылек кладет голову мне на плечи, и я снова оказываюсь дома. Дом – это не стены интерната или моей квартиры, похожей на коробку дворового кота. Дом – это присутствие моего Мотылька. Скитаясь по волнам, мое судно вновь пристает к берегу, где на песке еще видны очертания моего присутствия. Волны, сделавшие одолжение мальчику, мирно покоятся рядом в ожидании моего возвращения. Какая бы буря не настала после штиля, я больше не покину мой дом, что принимает обреченного Кевина Беккера.