Обреченные смерти не боятся

– Не трогай, – вспоминаю зацикленный голос.

– Что произошло? У всех бывают плохие сны, в этом нет ничего страшного, главное, что ты в порядке.

– Я в этом не уверен.

– Пожалуйста, пошли спать, – она тянет меня обратно, но я делаю шаг назад.

– Не трогай меня, – вижу ее напуганный взгляд, но и сам боюсь навредить ей как-нибудь. – Прости, мне нужно покурить. Я скоро вернусь, ложись без меня.

Наскоро накидываю одежду на тело и выбегаю на морозный воздух проветрить голову. Шину замело снегом и я отряхиваю ее, чтобы сесть. Аластор прав, я могу проснуться «другим» в любой момент и не заметить того, как наврежу Хейзел или любому другому человеку. Так было с Декстером, я не отдавал отчет своим действиям, и Хейзел могла легко попасть под раздачу. А с приходом весны все станет куда сложнее. Я буду опасен всегда и для всех, включая самого себя. Она не поймет этого, она итак слишком много пережила, чтобы переживать еще и мои приступы. Для нее я идеальный Кайл Бенсон, но никак не больной психопат Кевин. Из-за ветра зажигалка все время тухнет, и я закидываю ее подальше в сугроб. Сейчас это я, я уверен в этом. А что будет завтра, я никогда не узнаю. Либо я играю в эту русскую рулетку, либо выбрасываю пистолет.

Почему-то сердце начинает колотиться сильнее, и я никак не могу успокоить его. Стук похож на стук копыт лошади при галопе, и заставить замедлиться стук – все равно, что остановить лошадь на полном ходу. Слышу шорох в лесу и вижу свет. Замираю, как кролик перед удавом и жду источник света и звука. Свет фар машины, подъезжающей к интернату, слепит меня, и я сильнее заворачиваюсь в куртку. И только когда машина останавливается и из нее появляются два силуэта, я понимаю, чем обусловлен этот галоп моего сердца.

Прощай

Две фигуры выходят из машины и мерными шагами направляются к крыльцу интерната. Будь я Кайлом, я бы притаился за баком, слушая собственное сердце и успокаивая надвигающуюся волну дрожи. Но я Кевин, и поэтому выхожу из своего укрытия и иду навстречу этим людям. Мужчина уже стоит на крыльце, отряхивая навалившийся на голову снег, а женщина обеими руками закрывает голову, наверное, чтобы не испортить прическу, и щурит лисьи глазки от сильного ветра. Заметив меня, притаившегося в темноте, словно дворовой кот, она останавливается и прищуривается сильнее, чтобы разглядеть, кто я.

– Рейчел, идем, – от этого голоса меня передергивает изнутри.

– Прекрасная ночка, не так ли? – убираю руки в карман и сжимаю их, чтобы не поддаваться страху.

– Что? – женщина непонимающе сводит брови к переносице.

– Рейчел. Ты хочешь вечность стоять здесь? Какое тебе дело до этого сумасшедшего, – он говорит это, словно ножом по кости. Холодно, скрипуче, жестоко.

Моя дрожь оживает и с поверхности кожи плавно переползает внутрь. Теперь она шевелится в горле, как комок червей, что пытаются освободиться друг от друга. В итоге эти черви рвутся наружу в виде самого отвратительного смеха, что когда-то доводилось мне слышать. Женщина вздрагивает и делает шаг назад, но почему-то все еще пытается всмотреться в мое лицо, спрятанное ночной тенью.

– Сумасшедшего? – червивый смех перерастает в истерику, от которой меня сгибает пополам. – Приятно удивлен. Неужели меня узнали? Я думал, что изменился за пятнадцать лет, – выдыхаю из себя остатки гнили и делаю шаг на свет уличных фонарей.

Немая сцена, словно в «Страсть Жанны Д’Арк». Этот взгляд жжет холодом сильнее жара любого костра. Стою словно преступник, обреченный на казнь своим же собственным желанием. Рейчел хмурится, а после ее глаза округляются так сильно, что она прикрывает лицо кожаными перчатками. Смотрю на нее, не открывая взгляд, и боюсь сделать даже вдох в сторону крыльца, на котором стоит он. Не могу даже сказать, узнал ли он меня или решил вычеркнуть из памяти, ровно так же, как и из своей жизни. Наверняка, его лицо так и осталось непоколебимым.

– Кевин? – она шепчет это так, словно не верит собственным словам.

Тысячи иголок проходят через меня, нанизывая на себя сердце. Это оказалось больнее, чем слова отца о сумасшедшем. Слышать свое имя от нее одновременно так далеко и так близко. Голова начинает кружиться, а глаза болеть от такого пристального взгляда.

– Здравствуй, мама, – почему-то появляется желание подойти к ней ближе и обнять ее.

Резкий толчок и от неожиданности я валюсь в сугроб. Опершись на руки, встаю на колени. Минутка нежностей закончена, и мне снова хочется смеяться этими отвратительными звуками. Хочу, чтобы от смеха у меня болело все тело и пропал голос. Хочу смеяться прямо в лицо им. Хочу, чтобы они видели, чем я стал, и винили в этом себя. Ничего не проходит зря, и то, что они предали меня, откликнется им в кошмарах с моим смехом.

– Ну, наконец-то, – оборачиваюсь и вижу это лицо, полное ужаса. – Я-то думал, ты меня не узнал. Или, не дай боже, изменился.

Поднимаюсь с колен и отряхиваю снег, прилипший к ногам. Мне не нужно зеркало, чтобы видеть свое лицо с этой мерзкой улыбкой Аластора и не нужно фантазировать, чтобы видеть, как отец напуган. После того, как он ударял меня в детстве, его лицо было надменным и полным ненависти. Но что же изменилось?

– Что ты здесь забыл? Что ты делаешь здесь?! – он снова делает шаг ко мне и толкает в снег. Ей Богу, как ребенок.

– А ты думал, я на всю жизнь останусь в психушке? Это так не работает. Даже убийц выпускают на свободу, – цепляюсь побелевшими пальцами в его куртку. – А я ведь не убийца, правда?

– Ты хуже, – вырывает свою куртку из моей хватки и отходит, словно от больного животного.

– Нет. Не задел. Ни капельки, – поднимаю голову к небу. – Знаешь, я жил в одном помещении с такими демонами, что ты по сравнению с ними просто никто. Ты и представить себе никогда не сможешь, через что я прошел, так что твои слова для меня просто пустой звук. Я выбрался из этой ямы, в которую вы меня закинули, а ты все такой же, каким и был.

Оборачиваюсь на нее. Она так и стоит, прикрывая руками лицо. Ее глаза блестят от слез, но теперь мне ее не жаль. Она ровно так же стоит в стороне, как и в детстве. Так плачет, словно это она жертва, а не я. Нет, она виновата не меньше, ведь это она вела меня за руку в ящик, который потом заколачивал гвоздями отец.

– Что ты хочешь? Мы дали тебе деньги, – отец успокаивает свой пыл, поверив, что мне не страшно. – Приличная сумма. Ты должен был уехать, исчезнуть и никогда не появляться.

– Деньги? – он задел еще кровоточащую рану. – Эти деньги не заменят мне потерянные годы! Что прикажешь делать мне со временем в четырех стенах? Со шрамами, которыми я оброс почти сразу? Может, мне приложить к ним твои деньги? Сразу станет легче! За какие деньги ты прикажешь мне купить семью? Родителей, которые рядом, – голос срывается, и вспоминаю драку с Декстером, снова этот незнакомый крик.

– Мы испугались, – мама говорит, как всегда тихо. – Когда ты хотел убить девочек. Ты был другим человеком, который проснулся посреди ночи и пошел к ним в спальню. Нам было страшно видеть тебя с ножом рядом с ними.

– А мне? Мне не было страшно? – опираюсь руками на колени и смотрю на нее снизу вверх. – Мне было пять. Ты говорила, что я должен защищать их, быть для них опорой. Представь, как мне было страшно, когда я увидел демонов, что хотят убить моих сестер. Я хотел спасти их! Думаешь, я понимал, что это сон? Мне не было страшно просыпаться от этого кошмара от удара о тумбочку, в которую ты кинул меня? – указываю на отца. – Помнишь об этом?

Ненавижу тишину. Они молчат, как будто это я сказал что-то не то, но это они поступили не так. Это они виноваты во всем, что происходило со мной. Они уничтожили во мне все нормальное. Тишина скребет снаружи и изнутри, царапая еще живую оболочку. Я смотрю им в глаза, кричу, как животное о своей боли, но почему не становится легче. Чувствую, как камень, лежавший на моей душе так много лет, тяжелеет и проваливается еще глубже.

– Вы даже не рассказали им обо мне. Просто стерли меня. Как помарку в тетради.

– Зачем ты здесь? Зачем ты говорил с ними? – отец смотрит на меня исподлобья, как стыдливый школьник на директора.

– Я хотел их убить, – эти слова слетают с языка так непринужденно – Показать вам всю боль моего одиночества.

Слышу всхлипы матери, и от этих звуков я хочу содрать с себя всю кожу. Она всхлипывала также в ту ночь, когда я напал на сестер. После той ночи они больше не называли моего имени и не дотрагивались до меня, словно я покрылся слоем плесени и грязи, в которой они так сильно боялись погрязнуть.

– Что ты хочешь? Я сделаю все, что угодно, только, пожалуйста, больше не приближайся к девочкам. Не приближайся к моим детям, – отец достает из внутреннего кармана кошелек и отсчитывает купюры.

– Я тоже твой ребенок! – рывком руки швыряю его кошелек в снег. – Я тоже твой сын. Тот, кого ты сажал на плечи и учил кататься на велосипеде, – он лишь вздрагивает на эти слова.

Он не боится меня. Только сейчас я это понимаю. Этот ужас в его глазах, он значит, что отец боится за Элис и Джену. Это его рвение защитить их от меня. Ради этого он отправил их в интернат, огородив стеной из сосен от сумасшедшего брата. Что-то колет в носу, и ком червей в горле растекается по груди и лезет наружу. Поднимаю голову вверх, чтобы ненужная жидкость не начала струиться по щекам, но слишком поздно. Дыхание перехватывает, и я не могу сделать ни вдоха. Мне больно. Так больно, что эта боль не сравниться ни с одним из оставленных шрамов.

– Ты опасен для них. И для других детей, – он отворачивается от меня. – Уходи. И больше не появляйся здесь.

Впервые я признаю то, что он прав. Я и сам вышел на улицу с этой мыслью, что так плотно сидит в моей голове с самого моего пребывания сюда. Я опасен, потому что шестерёнки в моей голове то и дело выходят из строя, и даже самый талантливый мастер не способен их привести в норму.

– Я уйду. Просто так. Мне ничего от вас не нужно, – после каждого взмаха ресницами пелена перед глазами превращается в наводнение, что я не могу остановить. – И никогда не было.

Мой дом рассыпается на кусочки на моих глазах, и покидаю его, чтобы дать надежду тем, кто остается. Дорожка до ворот почти заметена и я стараюсь сохранять ровную походку, чтобы окончательно не уподобляться своей слабости. Из меня словно вырвали сердце и выкинули его на снег, что окрашивается в черно-красный цвет. Чувствую руки на своих плечах, и волна отчаяния накатывает с новой силой.

– Прости меня, – мама прижимает меня к себе, словно тряпичную куклу. – Кевин, мой мальчик, – она говорит это шепотом, но ее голос звенит в моих ушах на полной громкости. – Мне жаль. Мне правда очень жаль. Ты так вырос и стал таким сильным, – мои пальцы немеют от холода и из последних сил вжимаются в ее куртку, что пахнет чем-то незнакомым. – Прости за то, что нас не было рядом. Эта ошибка будет преследовать меня до конца жизни. Я не хотела такой жизни ни для одного из детей. Кевин, прости.

Камень, что оковал мои внутренности еще много лет назад, превращается в пыль и растворяется, оставляя за собой только фантомную боль о его отсутствии. Слезы начинают течь с новой силой, и мне кажется, я не смогу произнести ни слова ей в ответ. Она снимает перчатку и проводит по моей голове горячей рукой. Именно такими горячими и мягкими были ее руки, когда она проводила ими по моей голове в последний раз.

– Помогите Элис, – говорю это, задержав дыхание. – Только, пожалуйста, не оставляйте ее. Одиночество убивает сильнее любого расстройства.

Разворачиваюсь и направляюсь в сторону дороги, не представляя, что буду делать дальше. Я сделал все, что хотел сделать, а значит, теперь моя жизнь не имеет никакого значения. Я рад, что ради этого разговора мне не пришлось убивать сестер. Никто не пострадал, кроме меня, которого в очередной раз словно переехали бульдозером, раскатав в нелепую лепешку. Покинув территорию интерната, я ни за что не обернусь, я хочу запомнить их такими напуганными, кающимися людьми, какие они сейчас.

На своей разбитой и раненной лодке я вновь отправляюсь в плаванье в поисках дома. Передо мной сильнейшая буря, и я знаю, что лодка с минуты на минуту разобьется о камень. Но я не могу вернуться, иначе принесу этот шторм к берегу. А если шторм смоет с этого берега мои следы, я не смогу этого пережить. Пусть лучше меня помнят Кайлом Бенсоном, чем еще хоть раз увидят Кевина.

– Кайл!

Оборачиваюсь и вижу у забора Элис, стоявшую в одном платье и домашних тапочках. Она обнимает себя за плечи и трясется от холода, словно лист на дереве, что вот-вот сорвет безжалостный ветер. Она выглядит напуганной и потерянной, и я не могу позволить себе уйти, оставив ее так.

– Что ты здесь делаешь?! – Подбегаю к ней и отдаю свою куртку.

– Я проснулась от света машины. Увидела в окне родителей и тебя. Мне показалось, вы ругались, – лунный свет падает на мое лицо, и она пугается. – Что с тобой? Ты рассказал им про меня и Джену?

– Нет, я бы не поступил так с тобой, – смахиваю со щек воду, но она не прекращает литься. – Как они тебя не заметили?

– Вышла через запасной выход. Что происходит?

– Об этом тебе говорить точно не со мной, – улыбаюсь, но мышцы лица сводит судорога. – Спроси их. Спроси их, кто такой Кевин Беккер, – она непонимающе сводит брови. – А теперь возвращайся в интернат.

– Стой! Почему ты уходишь? Что случилось?

– Ты поймешь, почему я так поступил. Поймешь и никому не скажешь, что видела меня. А теперь уходи.

Разворачиваюсь к ней спиной и ухожу прочь, не дав ей и шанса расспросить меня еще о чем-то. Она еще что-то кричит мне в след, но гул в голове притупляет все звуки, кроме моего собственного дыхания, что то и дело прерывается от истерики, которая, словно буря, накрывает меня с каждой секундой все сильнее. Волна сбивает меня с ног, и я валюсь от бессилия в снег. Мышцы лица сводит судорогой, а щеки, кажется, покрываются тонкой коркой льда. Дойти бы до дороги. Пережить бы эту ночь.

Из-за того, что я оставил свою куртку Элис, холод вступает в заговор с нервным срывом, и меня трясет с такой силой, что ноги ступают мимо тропинки. За соснами виднеется свет дорожных фонарей, и я с облегчением вздыхаю, будто выход из леса решит все мои проблемы. Выбежав к трассе из последних сил, я падаю на холодную землю, и мои рыдания, похожие на крики раненного животного, наполняют тишину и разлетаются эхом между сосен. Судно разрушено, и я камнем лечу на дно без шанса зацепиться ни за что. Звездное чистое небо тянет меня за собой, и я беззвучно кричу. Первая звезда словно притягивает мне руку и зовет за собой.

– Я готов. Забери меня.

Голос в моей голове шепчет о том, что я не увижу утра, если продолжу лежать здесь и я улыбаюсь. Я хочу закончить это. Хочу оставить все позади. Я хочу умереть, но руки сами тянуться к мобильнику и набирают экстренный вызов.

– Помоги мне. Пожалуйста, забери меня отсюда. Я не могу больше, – моя исповедь прерывается рыданиями, что рвутся наружу так сильно, что я не могу их сдерживать. – Я больше не могу. Томас, мне так больно, что я сейчас умру.

– Откуда? Откуда тебя забрать? – сонный голос становится бодрее после моих слов.

– Трасса через лес. Поворот на интернат Эмерсона. Пожалуйста, мне холодно, мне больно.

– Потерпи немного. Скоро буду.

***

Мимо стекла мелькают фонари, и машина стремится в неизвестном мне направлении. В три часа ночи это единственная машина, что направляется к городу из леса. Сильнее прячусь под куртку, которую мне благополучно дали, предвкушая то, что будет дальше. За пятнадцать минут он не сказал мне ни слова, и из-за этого страх становился только сильнее. Наверное, стоит объяснить, что я делал ночью на дороге у леса и что довело меня до такого состояния. Что звонок ему оставался единственным выходом.

– Я видел их. Я говорил с ними, – говорю это чуть ли не шепотом.

– Оставь это. Расскажешь, когда приедем, – Томас поворачивает к выезду из города.

– Куда мы едем?

– Увидишь. Сейчас твоя единственная задача – это согреться, – он говорит это так спокойно, что это спокойствие передается мне.

Откидываю голову на сидение и вздыхаю. За окном мелькают фонари и рисуют на стекле прерывистую светящуюся линию. Взгляд случайно останавливается на собственном отражении в стекле. Глаза, распухшие от слез, а лицо приобрело неприятный розовый оттенок, который ощущается даже через мутное отражение. На бледную тонкую кожу, плотно натянутую на череп, смотреть было приятнее, чем на красное, подобное картофелине, лицо. Смотрю в собственные глаза, словно на незнакомца. Они слегка прищуриваются, а на лице вырисовывается хищная улыбка Аластора. Легким движением губ он оставляет безмолвное послание: «Прощай». Он исчезает, растворяясь в моем собственном лице.

Перевожу взгляд на Томаса. Он всегда умел держать лицо даже в самых отвратительных ситуациях. Я ни разу не видел от него какой-то излишней эмоциональности. Как бы я не старался вывести его из себя, он не поддавался и всегда оставался таким, какой он есть. Томас заезжает на парковку возле придорожного кафе, что работает круглосуточно. На дверях висит вывеска со светящимися буквами, которые буквально кричат «Открыто». Слегка прищуриваюсь и смотрю на Томаса.

– Идем, – не дожидаясь моей реакции, он выходит из машины.

Закутываюсь в куртку Томаса и иду за ним. Оказавшись в помещении, кожа неприятно покалывает, а лицо краснеет, как свежий ушиб. Томас подходит к стойке и подзывает к себе повара, что словно только что проснулся. Это не так удивительно, ведь малое количество людей изъявит желание пообедать в четыре часа утра.

– Питался регулярно или опять проблемы? – он прерывается, обращаясь ко мне.

– Все в порядке. Последний прием пищи часов девять назад.

– Тогда чайник горячего чая и двойную порцию жареной картошки. Здесь.

После сделанного заказа Томас идет к столику в самом углу помещения, а я тащусь за ним, словно песик на поводке. Расположившись на диванах друг напротив друга, он впервые за весь вечер смотрит на меня. Не считая момента, когда он поднимал меня с земли, сдирая, словно кожуру апельсина, когда заматывал в свою куртку, как младенца, когда держал мое лицо в своих руках, чтобы остановить мою паническую атаку.

– Теперь я тебя слушаю.

После этих его слов мои слова куда-то испарились, и теперь я совсем не знаю, что я должен ему сказать. Должен ли я ему рассказать про родителей, Декстера, Хейзел, сестер и еще кучу всего, что произошло со мной за это время. А если я и должен, то с чего мне начать? Сейчас все выглядит также сложно, как и при первом нашем разговоре.

– Я перестал пить таблетки. Уже давно. Точнее, пил гораздо меньше, чем нужно, а после вовсе перестал это делать. Устроился на работу в интернат, где учатся мои сестры под другим именем, и хотел их убить, – жду хоть какой-то реакции на его лице, но он лишь кивает. – Сегодня встретился с родителями. Было больно. Это все.

– Не правда. Ты сказал, что хотел убить сестер, а значит, не убил их. Почему?

– Они не виноваты, – кладу голову на руку. – Они оказались обычными детьми, которые даже не знали обо мне.

– А как с родителями все прошло?

– Ты сам все видел, – его вопрос показался мне с насмешкой. – Мама извинилась, и это, наверное, то, что мне было нужно все это время.

– Значит, есть что-то еще. Не разговор с родителями так тебя гложет, – Томас определенно взял на себя сегодня роль патологоанатома.

– А недостаточно того, что я сказал? Ты итак после этого всего меня в ящик упечешь.

– Не упеку. Не хочу. Дольше с бумагами возиться, – он смеется. – Сделаем вид, что я здесь не как твой врач, а как друг.

– Ты не похож на друга, – мне становится смешно, ведь когда я смотрю на него, я вижу Томаса, а не друга. – На секунду я представил, что могу там остаться. Назвал интернат своим домом, даже влюбился. В общем, я слишком сильно заигрался в другого человека, а снимать маску страшно, да и не нужен там никому ненормальный Кевин Беккер. Поэтому, чтобы не рисковать, я решил бежать. Не хочу никому навредить.

– Кевин, запомни, чтобы быть нормальным, необязательно быть здоровым, – официант приносит к нашему столу большую тарелку с жареной картошкой и чайник. – Ты проделал огромную работу и, как я уже и говорил, можешь контролировать себя сильнее, чем ты думаешь. На всех групповых занятиях ты был в списке лучших, помнишь? Все срывы, которые у тебя возникали, были связаны с твоей семьей. И это нормально, учитывая ситуацию. Кевин, мы скорректировали твое поведение, вызванное расстройством и ты нормальный.

– Что? – я уверен, что это всего лишь мне послышалось. – Это не так. Я чуть не убил человека. Я опасен. Я избивал учителя до беспамятства, чтобы спасти Хейзел.

– Кевин, я уверен, что прав. А потеря памяти свойственна состоянию аффекта, – Томас разливает чай по кружкам. – Так что ты абсолютно нормальный. И для поддержания этого состояния ты всего лишь должен пить курс таблеток весной и осенью. А с этим ты справишься.

– И что мне теперь делать? Единственным смыслом во всем моем существовании была встреча с семьей, а теперь у меня нет цели.

– Наслаждаться жизнью – вот твоя цель. Начни все с чистого листа, займись тем, что нравится. Перед тобой открыты все дороги, а я тебе во всем помогу, хорошо? Летом я лечу в город своего детства, и по счастливой случайности я взял два билета. Не зря же я тебя заставлял язык учить.

Оглядываюсь по сторонам на пустой зал. Вроде все осталось как прежде, но краски стали ярче. За окном небо светлеет и окрашивается в оранжевый цвет. Еще один рассвет, который я запомню на всю свою жизнь, ведь я встречаю его как совершенно новый человек. В этой самой странной ситуации я чувствую себя самым нормальным на свете. Впереди завтрашний день, а после вся жизнь.

Кевин Беккер

В квартире стоит запах приготовленного мяса, и виниловый проигрыватель, не замолкая, начинает следующую песню. Когда все закончилось, Томас провел со мной несколько сеансов, где посоветовал чаще слушать что-то спокойное и больше заниматься сублимацией. Тогда я попросил Дилана мне помочь выбрать колонку, а тот подарил мне проигрыватель на день рождение и несколько пластинок с классикой. Теперь квартира выглядит не как коробка дворового кота, а скорее нечто абстрактное и похожее на творческий беспорядок очень странного и интересного человека. Дилан всегда именно так меня и называет.

Стряхиваю пепел с сигареты в банку из-под корнишонов и смотрю на проезжающие мимо машины и парк, где дети носятся друг за другом, как мошки на стекле. Раньше он казался мне глупым и лишним в районе, где многоэтажки стоят так плотно друг к другу, словно люди, прижавшиеся друг к другу в автобусе. Но сейчас этот парк выглядит как открытое окно в том самом автобусе. Он разгружает пространство и позволяет дышать сквозь густой смог и сигаретный дым, что окружает меня, словно облако. Завтра я обязательно пойду туда прогуляться и забуду сигареты дома.

Складываю отбивные в контейнер и кладу их на дно сумки. Время близится к полудню, а значит, он, как всегда, пропустит обед. Вместо рубашки поверх футболки я выбираю водолазку и, воодушевленный скорым наступлением лета, отправляюсь на автобус. Люди толпятся в почти полную маршрутку, и я следую за ними, ведь не могу опоздать. Наспех надеваю наушники и прикрываю глаза от легкого ветерка из люка. За окном мелькает супермаркет с яркой красной вывеской, и именно она становится для меня ориентиром нужной остановки. Важным ритуалом для меня является постоять на крыльце перед ящиком. Сколько бы лет не прошло, я все равно буду бояться этого места. Несмотря на то, что ящик – это неотъемлемая часть моего прошлого, он же всегда будет моим самым близким к сердцу кошмаром. Поправляю водолазку, будто перед важным собеседованием и прищуриваю глаза от солнца, что так приятно греет.

Переступаю порог и оказываюсь в ящике, что теперь для меня не заперт. Знакомое лицо женщины из регистратуры, что улыбается мне так, словно видит своего соседа, воспитательница, что пробегает мимо, не обратив на меня никакого внимания. Как это похоже на ящик. Время отматывается на несколько лет назад, и я снова стою здесь, как маленький мальчик, оказавшийся запертым в четырех стенах. Он боится сделать лишний шаг и жмется к стене, как к чему-то единственному, что не изменится. Но теперь все по-другому, и он сделает уверенный шаг вперед. И с каждым шагом он станет меньше бояться этого места. Замечаю на скамейке у кабинета Томаса знакомый силуэт и замираю в проеме как вкопанный. Ноги врастают в кафель, и я не могу сбежать. Она оборачивается, и ее выражение лица приобретает такой же удивленный вид.

– Привет, К…Кевин?

– Привет, Элис.

Она выглядит усталой, и ее лицо кажется серым и безжизненным. Наверное, ящик влияет на всех одинаково, независимо от наличия семьи. Она жмется к краю скамейки, но не от страха, а от неловкости. Да и я сам не прочь куда-нибудь вжаться. Видеть в ящике какие-либо отголоски жизни Кайла Бенсона стало для меня диссонансом, и я впервые за четыре месяца снова почувствовал себя в интернате.

– Ты действительно психопат? – Элис приподнимает одну бровь и смотрит на меня, как на экзотическую зверушку.

– Видимо, это и делает нас семьей, – дружелюбно улыбаюсь ей. – Можно мне сесть?

Она кивает, и я сажусь на мою лавочку. Впервые за шестнадцать лет мне приходится делить ее с кем-то еще и от этого у меня тоже двоякие ощущения. Элис скрещивает руки на груди и пытается незаметно на меня коситься.

– Ты хотел нас убить? – спустя время она решает спросить.

– Да, – пожимаю плечами как ни в чем не бывало. – А ты вообще-то чуть не убила Джену.

– Видимо, мы и вправду родственники, – она больше не смеется от любой моей реплики, и те искры из ее глаз куда-то исчезли.

– Ты помнишь, что я тебе сказал в тот вечер?

– Это единственное, что я помню отчетливо.

– Мне правда жаль, – она кивает, и ее плечи содрогаются, как от холода.

– На чем ты сейчас?

– Антидепрессанты, нейролептики и еще куча всего, – она морщинит нос. – Это отвратительно.

– Ненадолго. Потом будет легче.

– А ты? Что ты сейчас пьешь?

– Ничего, – она хмурится от моих слов, и приходится прояснять. – У меня своего рода ремиссия.

– Ого. Я думала, такого не бывает, – она опирается головой на холодную стену, покрытую плиткой.

– Как видишь, – пожимаю плечами. – Я не думал, что они расскажут вам правду.

– Мне. Они рассказали только мне, – Элис поджимает губы. – Джена ничего не знает. Знаешь, сначала я была напугана. Так сильно, что оборачивалась на каждом шагу. А потом, когда впервые оказалась здесь, то поняла, почему ты хотел нам с Дженой зла. Если бы я была на твоем месте, я бы не смогла. Я и сейчас не уверена, что смогу пережить это все, – она обводит взглядом больничный коридор. – Ты оказался не прав. Я слабая. И уж точно слабее тебя.

– Не правда, – я протягиваю ей свою руку, и когда она протягивает свою в ответ, я кладу ее на свое запястье, спрятанное под водолазкой. – Всем тяжело. У меня были отвратительные мысли, когда я был здесь. Я считал себя ничтожеством. И самое страшное, что было некому меня в этом разубедить. А у тебя есть.

– Спасибо, – она сжимает мою ладонь.

– Ты к какому врачу? Я тут частый гость, так что могу что-нибудь рассказать о психиатрах.

– К Мистеру Коулману.

Мое удивление сменяется смехом, и я поднимаю взгляд вверх. А у них точно есть чувство юмора.

– Томас отличный психиатр. Лучше всех, кого я знаю. Ты в хороших руках, тем более опыт работы с Беккером у него уже есть, – впервые за весь диалог я замечаю улыбку Элис. – Как там Джена?

– Нога почти полностью восстановилась. Я так давно ее не видела. Ни по кому так сильно не скучала.

– Вы разговаривали с ней? И ты сейчас не ходишь на учебу?

– Да, она простила меня и звонит мне каждый вечер. Узнаем самочувствие друг друга, – она говорит это с таким теплом и любовью, что я не могу не порадоваться. – Родители перевели на домашнее обучение. Надеюсь, это временно.

– Что там вообще нового? Не знаешь?

– Сегодня выпускной бал у старших. Весь год о нем мечтала, а в итоге буду смотреть на фотографии от сестры.

От упоминаний выпускников начинает колоть где-то под ребрами, будто швы от зажившей раны начали расходиться. За четыре месяца я всеми силами старался покинуть интернат не только физически, но и мысленно и как только у меня это получилось, он вновь настигает меня и тянет за собой невидимыми нитями.

– Я забегу на пару минут к Томасу перед тобой? – дверь раскрывается, и из нее выходит один из его пациентов. – Мне всего лишь занести ему обед.

Элис кивает, и я захожу в кабинет, где прошло мое детство. Томас непринужденно делает записи в журнал и, заметив меня, вздрагивает от неожиданности.

– Господи, Кевин, – выдохнув с облегчением, он поправляет очки. – Что-то случилось?

Указываю рукой за дверь и вопросительно вскидываю брови. Все-таки мне нужны объяснения тому, что мою сестру отправили к моему психиатру. Это самая большая ирония и довольно злая шутка по отношению ко мне.

– Я предупреждал их, что это плохая идея, – Томас сразу же понимает, о ком идет речь, и поднимается, чтобы приоткрыть окно. – Но они настояли. Стоило предупредить тебя, чтобы вы не пересеклись.

– Нужно не избегать раздражителей, а принимать их и уметь с ними бороться, так ведь? – улыбаюсь и сажусь напротив него. – Я тебе еду принес. А то сидишь тут с всякими, и не до еды вовсе.

– Спасибо, – Томас снимает очки и кладет их на стол. – Ну, расскажи, как ты?

– Превосходно. Чувствую себя живым, – ставлю контейнер с отбивными на стол.

– Выглядит вкусно, но ты же понимаешь, что сначала мне нужно принять пациентов, а потом уже пробовать то, что ты приготовил?

– Не задерживаю, – вскидываю руки и подхожу к двери. – И жду отзыва!

Как только я выхожу из кабинета, мой телефон содрогается от нового сообщения. Впервые за месяц на него снова что-то пришло. Четыре месяца назад он не замолкал, оповещая меня о новых письмах, а потом тишина. На свой страх и риск решаю открыть диалог с непрочитанными сообщениями.

Мотылек, [30.01.19 06:48].

Ты куда пропал? Ночью что-то произошло? Тебя нет в интернате, и я не знаю, что думать. Перезвони.

Мотылек, [30.01.19 16:29].

Кайл, что происходит? Ты просто исчез после того, что было. Объясни в чем причина.

Мотылек, [31.01.19 08:31].

Уж точно не думала, что ты можешь так поступить. Если хотел расстаться со мной, то мог бы и лично сказать.

Мотылек, [03.02.19 11:58].

Хотя бы забери свои вещи и объясни Уилсону, почему ты исчез. На диалог со мной можешь не рассчитывать.

Мотылек, [08.02.19 01:28].

Зачем это все? Зачем ты появился, влюбил меня в себя, а потом просто пропал, не объяснив ничего. Позволил довериться тебе и построить планы на будущее. Я готова была отказаться от всего ради тебя, но ты бы не принял этого. Ты предпочел бы быть чужаком в моем мире, даже если бы я окунулась с головой в твой мир.