Отец бросил пить и стал аскетом, что, впрочем, не исключает того, что он снова может уйти в запой, а его запои, в отличие от запоев деда, продолжались не несколько дней, а несколько лет. Годы, которые он пил, и годы, которые он не пил. – А что Лешка? – А Лешка пьет. – А как Лешка? – Да он снова бросил пить. Сейчас он ест овсянку и спит на полу. Понятно, что на пенсию не прожить по-человечески, но ему, подозреваю, это и не нужно. Всю жизнь он метался между аскетизмом, Дао Де Дзин и прочими восточно-философскими мудростями. Причем информацию на эту тему выдавал только в том случае, когда уже был пьян изрядно. Во всех остальных ситуациях он молчал. В лучшем случае – улыбался. Надеюсь, что мудрой улыбкой. Или он думал, что она мудрая. Я не знаю. Я отчетливо помню, как мне было лет пять – про сцену с похмельем я ведь уже вспоминала, да? и мы с ним возвращались откуда-то. Мы зашли в магазин и купили – возможно, купили мне конфет, но вот этого я совершенно точно не помню, а ему – бутылку бормотухи. Потрясающий напиток давних времен, обладающий особым букетом и ароматом. А поскольку выпить это было совершенно необходимо, мы зашли в ближайшую подворотню. Где нас и настиг отряд милиции. Возможно, это была ДНД – в те времена они еще водились. Сейчас всем понятно, что распитие спиртных напитков на улице невозможно и нежелательно, но тогда, казалось, была возможность пить где угодно и что угодно. Конечно, существовали вытрезвители и пятнадцать суток. Я помню времена моего детства, когда отец приходил с бритой головой, а мама спрашивала – это просто так или ты после пятнадцати суток? Потому что ведь выпить и подраться – это же хлебом не корми. Особенно когда умеешь драться. И вот милиция настигла нас в подворотне и строго спросила: Выпиваем? Бутылка была в руке, отпираться было бесполезно.
Они долго разговаривали. Кажется, я начала рыдать, потому что поняла, что происходит что-то ужасное. И ничего ужаснее в моей жизни до сих пор не происходило – а возможно, не происходило и после. Очень отчетливо помню стыд, тот самый, от которого хочется провалиться под землю. Я в своем нежном возрасте понимала, что Лешка очень пьян. Запах, заплетающийся язык, смешки… Инстинкт самосохранения сработал – драться он с ними не стал. А наверное, мог бы. Менты посмотрели на рыдающую меня и ограничились внушением. Сказали: "Если бы не твоя дочь, мы бы тебя забрали. Скажи ей спасибо".
И ушли.
Но все это ничего не отменяет. Ни моей любви к отцу, ни его любви ко мне. И я думаю и думаю, и мучительно думаю: как же Ленка? Как она переживет, если вдруг я задумаю развестись с ее отцом? И даже если я задумаю это не вдруг, а очень осознанно. Ведь она любит отца – точно так же, как я любила и люблю своего. Это чувства, от которых никуда не денешься. И еще я надеюсь, что она не выйдет замуж за алкоголика. Ведь должен же хоть на ком-то разорваться этот порочный круг мужей-алкоголиков и их жен.
***
Ольга Степанова online
Люба: Блин, он мне продолжает рассказывать про своих бывших. Как они ему на шею вешались и сниматься оттуда не хотели. Я с интересом слушаю, конечно. Если только он не начинает распространяться о том, как он их трахал. Хотя это тоже интересно, конечно. Но я прям не знаю, что и думать.
Ольга: Да ничего не думать. Просто он бабник. В школе он, правда, таким не был, а потом, похоже, все ему вешаться на шею стали. И избаловали вконец. Не был он обделен женским вниманием, не был.
Люба: А жена что?
Ольга: А жена, по слухам, тоже нашла себе любовника. Счастливая семья, сама понимаешь. Образец для подражания.
Люба: С одной из бывших он до сих пор встречается. И я уже начинаю думать, такая ли она бывшая, как он говорит. Не знаю.
Ольга: Тут я тебе ничего сказать не могу.
Люба: А вчера начал рассказывать, какая прекрасная девушка к ним на работу пришла. И умница, и красавица, и взгляды на него пламенные бросает. Скромно, конечно, но посматривает. А он страдает – прям не знает, куда деваться. И как бы ей помягче сказать, что он дважды занят – и жена у него есть, и любовница. Я, понятное дело, сочувствую, но слышать все это чертовски неприятно, сама понимаешь.
Ольга: А лет ей сколько?
Люба: Он говорит – под тридцатник. Молодая, красивая. Правда, замужем и ребенок есть. Но ведь когда это кому мешало?
Ольга: Это да – никогда и никому. Держись там.
Люба: Да я постараюсь. Но что мы все обо мне да обо мне? Ты как? Нашла подарок?
Ольга: Я подумала, что книга – лучший подарок. Только теперь надо решить, какая книга. Впрочем, в ближайшее время наша встреча не состоится. Он уезжает в Израиль в командировку, дела у него там какие-то. Спрашивает, что мне привезти в подарок ))) Представляешь?
Люба: Ну и что ты ему сказала? Кольцо с бриллиантами, я надеюсь?
Ольга: Ну нет, конечно. Я ему сказала, чтобы привез что-нибудь на свой вкус. Рискну на него положиться ))) Привезет мне прекрасное. Не кольцо, но… если уж он меня типа добивается? И любит много лет? Или не любит, а думает, что любит.
Люба: Любит, конечно. Если он на одно свидание полгода собирается, жену на курорт отправляет, чтобы с тобой встретиться.
Ольга: Ну, жену-то он на курорт отправил, а со мной так и не встретился.
Люба: Ну что ты будешь делать? Нет в жизни счастья.
Ольга: И не говори.
***
2 пропущенных вызова от абонента МАМА
– Люба, я не могу, они отказываются есть то, что я готовлю. Я стараюсь, провожу полвечера над плитой, а иногда и целый день, а они отказываются жрать. Понимаешь? Сегодня я сделала салат, мясо, яйцо, немного зелени, что-то еще – а Иваныч пришел с работы и сказал, что он ЭТО есть не будет. Из интернета им любой рецепт вытащи и намешай – они съедят. А то, что я приготовила – не хотят.
– Так ты им скажи, что это из интернета.
– В интернете название есть.
– Придумай название. В чем проблема? Ведь у всего должно быть название. Даже у салата.
– Легко сказать. Вон Иваныч шуршит, мясо теперь себе жарит. Я его приправой посыпала – он кусок стал мыть. С криком – зачем ты его посыпала. Убью всех на хрен.
– Получается так, что то, что ты готовишь, не ест либо Иваныч, либо Сашуня.
– Ну да. Сашуня вообще предпочитает в столовке питаться.
– Конечно. Там вкуснее. Когда она у меня была, я котлеты жарила. Причем я сама и фарш делала, и все. Отличные котлеты. Но мы идем с ней в магазин, и она все рукой тянется к магазинным котлетам. Я говорю – дома же есть! Но она не хочет. Ей магазинные нужны.
– А вчера? Те же истории. Ей ведь надо есть каждые два часа, иначе у нее голова начинает болеть, изжога, черт знает что. Но она не помнит. Я ей сделала бутерброд с колбасой, она на него посмотрела, есть не стала и скорбно так произнесла: ну что же… В блокаду было хуже. Можно подумать, я ее тут голодом морю! Это надо было мне такое сказать! И главное, всякий раз вспоминает – к слову и не к слову.
– Ну, она знает больные места и на что надавить.
– Угу. Я поражаюсь. Вот кажется – не соображает ничего, а как что-нибудь скажет – так в точку попадает. Ты вот не бесишься по поводу еды.
– Да, еда меня не сильно беспокоит. Я ей всякие творожки покупала, ватрушку ее любимую – так всегда была уверена, что есть что пожрать. Поэтому меня не беспокоило. Она, если хочет меня достать, про квартиру в Пушкине начинает вспоминать. А вот там было такое пальто… С меховым воротником… Ты его видела? – Да, говорю, видела. Я вынесла его на помойку. Как? Как ты могла вынести на помойку хорошее пальто? – Сашуня, этому пальто лет двадцать! – Нет, отвечает мне Сашуня. Его мне Коля купил, когда мы только поженились. Ты понимаешь? Этому пальто не двадцать, а тридцать лет! Его съела моль. Его только бомжам на помойке носить. Но как я могла его выкинуть! И, конечно, я завожусь. Начинаю орать, что я из квартиры вывезла и вынесла мешков тридцать этого барахла, а она мне – это не барахло! Ну конечно, не барахло. А я преступница. Как я могла так поступить.
– Правильно все сделала. Вынесла – и молодец. Чего говорить. Мама, что? Что ты хочешь? Ну вот, опять. Говорит, что мы опять про нее. Ну что за эгоизм? Почему я не могу спокойно поговорить по телефону? Нет, мама, ты сама убирала свой полис. Нет, я не знаю, где он. Поищи у себя в сумке, ты же вчера ходила с ним в поликлинику. Нет, мама, мы говорим не про тебя. Вот, опять. Тайны Мадридского двора. Все у нее тайны Мадридского двора, и все про нее. Ну, ты нашла полис? Слава богу. Нашла.
– Ладно, мама. Ищите там свои полисы. Целую.
– Целую. Звони мне завтра!
– Я завтра поздно приду.
– А куда ты идешь?
– Я с подружкой иду в кино.
– А на что?
– Мама! Я не помню. Какой-то хороший фильм, но я не помню, как называется. Целую.
– Ну, не хочешь говорить – не надо. Целую. Позвони, когда придешь.
– Все, пока.
– Пока.
***
Новое сообщение от Никита
Привет малыш! Кажется у меня хорошие новости.
Какие?
На следущей неделе у меня будет свободный день. Ты сможеш отпроситься?
Я постараюсь. А что, есть шанс, что мы…?
Есть.
Да ты что!
Я постараюсь все организовать.
Постарайся! Я жду с нетерпением.
Я очень скучаю по тебе.
И я.
Люблю тебя.
Целую )))
Удалить всю цепочку сообщений?
Сообщение будет удалено.
Удалить.
***
– Ну привет! Я записала тебя во ВТЭК. В следующий понедельник поедем.
– И как оно? Без проблем?
– У меня без проблем. Но как туда люди добираются – я не понимаю. Часы работы, которые мы хотели узнать по телефону, вывешены на двери кабинета мелким шрифтом, как ты понимаешь. Чтоб видели все. Я с трудом их обнаружила. Сам ВТЭК во втором дворе. Там еще кодовый замок, но я вместе с кем-то проскочила. Дверь не найти. Вывески нет. Это просто пипец. Справочного нет, администратора нет, коридорчик маленький, но стульчики есть. И даже туалет есть. Это несомненный плюс.
– Но заявление-то ты написала?
– Ну да. Народ подсказал, слава богу. Одна дама сказала, что она третий раз приезжает. Первый раз не смогла заявление написать. Второй раз, видимо, тоже не смогла. Но я быстро все сделала – всего за полчаса. И хорошо, что я твой паспорт взяла, иначе пришлось бы ехать еще раз. Нет слов у меня, в общем. Посадили бы они туда хоть девочку какую-нибудь, что ли, чтоб она помогала.
– Ага. Девочка будет там заявления писать за зарплату в пять тыщ рублей. Не надейся.
– Угу. Им и посадить ее некуда. Дурдом какой-то. Зато я узнала рецепт панацеи. Тетка в очереди рассказала. Говорит, лечит глаукому. Я тебе сейчас прочитаю: "Стакан дождевых червей (насобирать или накопать) промыть, уложить в кастрюльку слоями, пересыпая сахаром и томить в духовке при невысокой температуре. Когда жидкость отойдет, остудить и несколько раз отфильтровать, пока она не станет прозрачной. Прозрачность жидкости – обязательное условие. Закапывать по одной капле 2 – 3 раза в день в течение двух недель. Через неделю лечение повторить. Если улучшение будет незначительным, лечение повторить, но червей пересыпать не сахаром, а солью".
– Да знаю я этот рецепт. Мне его еще в больнице в Куйбышеве рассказывали.
– Ну и как?
– Без понятия. Народ хвалил, говорил, хороший рецепт. Но я попробовать не рискнула. Любка, я не хочу ехать во ВТЭК.
– Ну вот, начинается. Только я тебя записала, а ты не хочешь.
– Ты просто себе не представляешь. Они меня десять лет мурыжили, пока вторую группу не дали. Столько унижений. И так относятся, как будто я им вру, что не вижу ни черта. Смотрят, как на насекомое. И относятся так же. Омерзительно. Настроение уже сейчас гадкое, и всю неделю до этого ВТЭКа будет такое. Отвратительно. Не хочу туда ехать.
– Блин, я теперь тебя еще уговаривать буду, что ли? Мы с тобой год собирались это провернуть, а теперь ты отказываешься.
– Не отказываюсь я. Просто очень уж противно.
– Мама, ну что делать. Надо.
– Ладно. Я придумала. Мы с тобой потом сходим в ресторан. Вне зависимости от результата. А я буду думать, что еду не во ВТЭК, а с тобой в ресторан. Вот. Мне сразу стало лучше.
– Слава богу. Целую.
– Целую. Вечером созвонимся.
– О боже. Хорошо, вечером созвонимся. Пока.
– Пока.
***
Когда я была совсем маленькой, мне подарили… Вот даже тут я пишу "мне подарили", а не "папа мне подарил" того самого медвежонка, Лешку. Я с ним не расставалась. Мне было лет пять или шесть, папа в те годы работал в Эрмитаже. Чтобы никто ничего не подумал – нет, не искусствоведом, не реставратором, он работал там электриком. И иногда брал меня с собой на работу. Работа была в непарадной части Эрмитажа – крыши, переходы, подвалы. Эрмитажные подвалы… Длинные, сырые, водопровод и канализационные трубы. Люди, которые сидят там и пьют чай. Дамбы в те времена еще не было, поэтому подвалы периодически затапливало. Но об этом я знала только по рассказам. А крыши! Это сейчас можно залезть на любую крышу без проблем – или с проблемами, но решаемыми. А в те времена… Стратегически важные объекты, никаких крыш, никаких полетов. Поэтому, когда я попала на крышу Эрмитажа… Понятно, что я боялась свалиться, но, поскольку я была с папой, я этого не боялась вовсе. Был виден весь город. Принято говорить – как на ладони, но это ведь правда так. Крыши, море крыш, купол Исаакия – совсем близко, только руку протянуть, колесница на арке Генерального штаба. Мы с отцом тогда поспорили. Он говорил, что крест только один – у ангела на Александрийском столпе. А я говорила, что у обоих ангелов по кресту, просто мы стоим в таком месте, где оба креста сливаются в один. Я выиграла, конечно. И только сейчас я подумала, о каких странных вещах мы спорили.
Бабушки-служительницы залов узнавали меня и называли "девочка с медведем". Думаю, что мы с папой были колоритной парой. Как-то раз нам даже предложили сниматься в кино. Я до сих пор помню об этом и иногда думаю, что моя жизнь могла бы сложиться по-другому, если бы отец согласился. Но он отказал. Сумасшедший мужик на станции "Маяковская" подошел к нему и представился: "Я режиссер, я снимаю фильм, и вы как раз подходите – вы и ваша дочь! Не согласились бы вы сниматься?" Но отец отказал, сославшись на отсутствие зубов. С зубами и правда всегда были проблемы – ленинградская вода, ничего не поделаешь. А история о том, как он положил свою вставную челюсть в чей-то почтовый ящик! Пьяный был, конечно. Иначе зачем бы он это сделал? На следующий день Невзоров в "600 секунд" рассказывал: "Удивительные вещи находят жители нашего города вместо писем и открыток".
И, конечно, история про шестиногого крокодила, одна из самых моих любимых, тоже эрмитажная. Когда пьяная компания электриков, сантехников и прочих работников не высшего звена собралась за рюмкой чая в тех самых подвалах и заспорила – кто же в мире бегает быстрее всех?
Эрмитажные подвалы должны были бы быть тем самым местом, в котором собирались всякие диссиденты – но упоминаний об этом я никогда не слышала. Как будто этого не существовало вовсе, или же в подвалы крупнейшего российского музея таких людей не пускали? А пускали только в кочегарки? В любом случае, собирались там люди интеллигентные. Не все, конечно, но большинство с высшим образованием. И вот спор: кто же бегает быстрее всех?. Один говорит: "гепард", другой – "антилопа", третий – "слон", а четвертый, в моих воспоминаниях похожий на Промокашку из "Места встречи говорить нельзя", утверждает, что крокодил. Народ удивляется, спрашивает, почему же это. На что Промокашка, без тени сомнения, отвечает: "А потому что у него шесть ног". C тех пор его звали Шестиногим Крокодилом.
Память не хранит ничего, все забывается, все. Только такие отдельные события, штрихи, факты. До того, как папа стал бриться наголо, он ходил с длинными вьющимися волосами. Я всегда мечтала, чтобы у меня были такие же, но не получилось. Длинные вьющиеся волосы, небольшая бородка – в детстве я была уверена, что Иисуса Христа рисовали с него.
***
Как я не хочу ехать в этот ВТЭК. Любка меня записала, ехать через неделю, а у меня неделю уже депрессия, причем такая, что жить не хочется. Это же просто ужас. Как я их ненавижу. А ведь раньше, пока мне не дали 2 группу, надо было каждый год к ним ходить на переосвидетельствование. И смотрят на тебя эти врачи как на последнюю мразь под ногами. Как будто мое зрение за год могло кардинально улучшиться. Но проблема в том, что за последнее время оно кардинально ухудшилось. И пришло время получать первую группу инвалидности. Смысла в этом действии я особо не вижу – прибавка к пенсии? домик в Яппелях на базе улучшенный? Смысла нет. Но все знакомые и друзья говорят, что надо делать, ну что ты сидишь. А я не хочу первую группу. Я хочу видеть, как раньше. Не скажу – видеть все, потому что этого не было никогда, но хотя бы как раньше, когда я еще могла самостоятельно передвигаться по городу, разглядывать улицы, крыши, дома, иногда даже машины и в самом прекрасном случае – людей. Но людей я не вижу уже давно, я ориентируюсь на голос. И Сашуня прекрасно этим пользуется. Как она подкрадывается ко мне! И ведь знает, что я не вижу, но она подкрадется и тихо встанет за спиной. Я начинаю разворачиваться – и понимаю, что она стоит. А завершить движение, остановиться – я не могу, и я ее задеваю. Начинаю орать. Но, похоже, она и правда не понимает. Она вспоминает о моем плохом зрении, только когда это ей удобно. А в остальных случаях она делает вид, что не помнит об этом. Ходить вместе с ней на улицу я не могу. Мы так пытались с ней один раз проехаться в трамвае. В трамвай она меня завела – и исчезла. Бесшумно, как всегда. И я стою и не знаю, куда мне идти, куда мне двигаться – садиться или остаться стоять, и вот так минут пять тишины. Потом она начинает орать на весь вагон: Марта! Марта! Иди сюда! А куда сюда – хрен его знает. Добрые люди подхватывают меня под локоть и направляют к маме. Ууууууу! Как я это ненавижу! Весь вагон смотрит на меня, как на полную идиотку, потому что почему-то люди считают, что если человек не видит, то он идиот. Что плохое зрение коррелирует с умственной недостаточностью. Ненавижу. Я сажусь и начинаю говорить: Мама, ну ты же знаешь, что я не вижу. Не бросай меня посреди трамвая, пожалуйста! – Да что ты! – говорит она с неподдельным удивлением, как будто слышит о моем плохом зрении первый раз. – Я просто пошла занять нам места!
Весь вагон прислушивается к этому диалогу.
***
Еще у меня был дядя Гога – мамин брат, и тетя Женя, его жена, и у них была дочка Нина. Нинка любила меня пугать всякими ужасами и рассказывать страшные истории. А еще она играла на пианино, но как только ее родители уходили из дома, она бросала играть и убегала на улицу. А потом и я стала заниматься музыкой, и тетя Женя пугала Нинку: "Смотри, Сашуня тебя скоро обгонит!"
Но потом началась война, и с музыкой я закончила. Мы с мамой уехали в эвакуацию, а дядя Гога и тетя Женя с Нинкой остались. Вначале они жили на Удельной, у маминой сестры. У мамы моей было много братьев и сестер, не только тетя Клавдя и дядя Гога. Тетя Женя в блокаду работала в каком-то милицейском городке поварихой. Они не голодали. Но с нами не делились.
Потом с Удельной дядя Гога с тетей Женей переехали на Петроградскую, в квартиру профессора, который эвакуировался вместе с женой из Ленинграда. Мы с мамой вернулись из эвакуации осенью сорок четвертого, и мама отправила меня пожить у дяди с теткой. Я носила еду в бидоне из столовой, где работала тетя Женя. С дядей мы пилили дрова и носили их на шестой этаж. Мне было семнадцать лет тогда. Музыкальное образование я получить не смогла, а Нинка получила. К ней на дом учительница ходила. Тетя Женя ее подкармливала, и она с Нинкой музыкой занималась. Потом они переехали на Васильевский остров. После окончания музыкального училища Нинку распределили в Симферополь, и они все уехали туда.
Потом я ездила в Ялту в санаторий, и под конец написала открыточку дяде и тете: "Если вы хотите меня видеть, то я могу заехать к вам по пути домой". И они меня пригласили, я приехала. Они жили в маленьком домике, но у дяди был виноградник. И он держал пчел. Я спала на матраце на полу.
Дядя Гога умер в Симферополе, Нинка вышла там замуж, и они все вернулись в Ленинград.
***
О боги. Это состоялось еще раз. Наши прекрасные романтические встречи – не просто встречи, в них иногда все же случается секс. Как трудно двум взрослым и совершеннолетним людям, связанным, правда, определенными обязательствами, найти место и время для секса! Я никогда не думала, что это так сложно. Никита нашел гостиницу. Ну, знаете, из тех, что сдаются на час. Или на два. Или на три. Как положено романтику, он купил бутылку вина и фрукты. Прекрасная закуска. Особенно если человек не знает, как я люблю пожрать. Но бутылка вина на двоих – это практически несерьезно, так что закуска в виде бананов и яблок была очень кстати.
Но сама гостиница. Боги мои, боги. Я просто никогда до этого не была в таких местах. Я не знаю, кто здесь встречается и зачем, то есть это как раз понятно. Мне вспомнились сразу самые страшные американские фильмы – в которых показан не прелестный придорожный мотель, а притон. Обрюзгший портье за грязной стойкой – ресепшеном это язык не повернется назвать, – таракан в туалете, порскнувший за унитаз при моем появлении. Белье – есть подозрения, не первой свежести. Но это все неважно.
Описывать секс я не возьмусь. Дело это неблагодарное. «Он обнял ее, они слились в одно целое, и все заверте…» Примерно так и есть. Одежда летит в разные стороны. Странно, да? Не существует образа секса в голове. Знания о сексе основаны на фильмах. "Девять с половиной недель". Помню, что все мои молодые люди пытались с удивительным упорством воплотить сцены из фильма в жизнь. Получалось плохо, надо сказать.
Здесь, в этой гостинице, с этим бельем, тараканами, столиком, к которому прилипают пальцы, комом пыли в углу и плесенью в душе – впервые в моей голове во время секса зазвучала музыка. Возможно, что-то похожее испытывают люди под кайфом – я не знаю. Но музыка звучала, и гитара отбивала ритм, и это было в такт и прекрасно. Экстатическое ощущение.
Впрочем, кончить мне не удалось. Но мне это никогда не удается, если я чувствую то, что чувствовала там. Впрочем, оргазм ведь не главное, правда?
***
А иногда, ночью, я слышала разговоры на кухне. Мама и бабушка давно спят, а я не могу заснуть. Отголоски, отзвуки…
– Слушай, ну давай не будем об этом вспоминать!
– А что не вспоминать? Сколько раз зарекались, и все без толку. Ты ж сам и начинаешь.
– Тогда выпьем.
– Выпьем.
– У тебя сколько?
– У меня девятнадцать. Ты же знаешь.
– А у меня… Я и не вспомню, сколько. Но больше. Надо посчитать.
– Ты ж понимаешь, есть разница. Одно дело в ближнем бою, когда он на тебя прет, а другое дело – когда ты его лицо за шестьсот метров видишь, и как он себе нос почесал.
– Ну да, ну да. Совсем по-другому. Я ж не спорю.
– А вот сейчас смысла нет. Я и не знаю, как дальше. Жена моя уехала, а эти все… Была тут одна – красивая-чудесная, а я утром встаю и думаю: ну зачем это все? Какой смысл? А у тебя есть ради чего. Жена, дочь. Все для них ведь делалось.
– Выпьем.
– Наливай.
– Но ведь из головы-то не выходит. У нас вся рота… 46 человек. Трое остались инвалидами, еще двое в госпиталь попали. И я. Я бы этих штабных перестрелял всех до единого. Сами не знают, куда, а посылают. Суки.
– А я… свои два ордена Красной звезды, как получил, в озеро выбросил. Ну, после всего. Вспоминать не хочу, и чтобы они мне напоминали – тоже не хочу. Чтобы не маячили.
– А нас с парашютами сбрасывали. А потом бежишь, а потом лежишь с биноклем. Я так по восемнадцать-двадцать часов, бывало, лежал.
– А я комбату ногу отрубил. У него гангрена уже начиналась, а до госпиталя было не довезти. Он говорит – руби давай. Похеру, что инвалидом. Я жить хочу. Водки в него влил, сколько было, и рубанул.
– Не хочу вспоминать. Девятнадцать человек, глаза в глаза. А потом у меня парашют не раскрылся. Думал, все, конец, но выжил. 24 перелома. Отлежал в госпитале, снова пошел. Только зрение упало.
– А мы мосты взрывали. Сколько поездов… все это рушится, ломится, вагоны падают и падают. Сколько там человек было – я и не думал никогда. Потому что об этом лучше не думать.
– И не вспоминать.
– Я никогда и не вспоминаю. И не рассказываю. Берегу. Зачем им все это знать?
– Не вспоминай. Не надо.
– Выпьем.
– Выпьем.
***
– Люба, я не знаю, что делать. Сашуне плохо.
– В смысле – плохо?
– Ну она вдруг стала плохо говорить, и ведет себя как-то странно. Слова забывает. Видно, что все понимает, а сказать не может. То есть говорит, но какую-то ерунду. Я ее сегодня утром спрашиваю, что она будет к чаю, а она говорит "сухлый ежик". Сама смеется, потому что понимает, что что-то не то сказала, а по-другому сказать не может.
– А сухлый ежик – это что?
– Это сухое печенье. Такое, обычное песочное печенье с сахаром. Почему оно превратилось в сухлого ежика, я не знаю. И я боюсь.
– Чего ты боишься?
– Я подозреваю, что это инсульт.
– Хм… Может быть.
– Ну и что делать?
– Может, вызвать скорую?
– Скорая не поможет ничем. Они ее в больницу увезут сразу же.
– Блин, я не знаю. Ну давай я по интернету посмотрю. Можно же вызвать врача на дом. Только какого врача нам надо вызвать?
– Невропатолога.
– Ага, я нашла. Вот тут есть – невропатолог, выезд на дом. Они и по скорой могут отправить, если что. Давай я тебе телефон скажу, а ты позвонишь. А то я в маршрутке.
– Хорошо.
– Ну что? Вызвала?
– Вызвала. Они сказали, через час будет невропатолог.
– Ничего себе.
– Люба, давай ты ко мне приедешь. А то я ж не вижу ни черта, как я буду записывать все эти врачебные рекомендации?
– Хорошо, я сейчас тогда выйду, на другую маршрутку пересяду и где-нибудь через час, как невропатолог, буду у тебя. Целую. Жди.
– Давай. Жду.
***
Приехали в колхоз под Мучкапом, в дом дядьки тети Вари, и там жили. На нас приходили все смотреть, мы как щепки были. Тряпки мы с собой привезли – на еду менять, все тоже смотрели, не покупали, но кормили. Молоко там. Вчетвером спали на печке, а хозяева спали на полу на соломе – дядя Яша, его жена и дочь. У дочери был маленький ребенок, девочка. Она спала в подвешенной люльке. Однажды ночью хозяйку укусила за нос крыса.
У нас у всех, когда мы приехали, был голодный понос. Без конца бегали в сенцы. Как идти ночью в туалет, надо было слезать с печки и в коридор идти. А дверь не открыть. Мы стучим-стучим, но никак. Хозяйка придет, ногой кааааак даст по двери! и откроет. А у нас силы не было никакой – я ее толкаю-толкаю, и никак.
А около печки стоял перевернутый ушат с дырой под ним, там была земля и жили лягушки. Зимой перед поземкой они начинали квакать. У хозяев была примета: лягушки квакают – к поземке.
Дядя Яша, у которого мы в эвакуации жили, работал на конюшне. Это за полтора-два километра от дома. Однажды он возвращался домой в поземку и заблудился, пошел не в ту сторону. Когда все же дом свой нашел, то пришлось дверь откапывать – до крыши снегом завалило. Однажды дядя Яша на собрании в колхозе сказал, что Сталин рябой. Дядю Яшу забрали, больше его никто не видел, и вестей от него не было. Его жена и ребенок в люльке остались одни.
Мы меняли тряпки, которые с собой привезли, на зерно. Зерно, пшеницу мололи жерновами. Колхоз назывался "Победа" – деревня из одной улицы, дома по одну сторону.
Ближе к весне переехали в заброшенный дом. Там была русская печка, которую мы топили. Я ходила к колодцу за водой и носила ведра на коромысле. Летом мы взяли огород и посадили картошку. Мама устроилась работать в детский сад, заведующей. Она там все делала, деток кормила и готовила, и теперь мы были сыты. Летом я в школу не ходила, работала в колхозе, с девчонками складывала скирды. Подружилась с девочкой Полиной, она меня корову научила доить. Забирались в сарай с ребятами, с Колей, Мишей и Полиной, песни пели на сене. В пруду купались, там еще утки такие красивые плавали. А еще у нас сажали сахарную свеклу, мы ее в печке запекали и ели как конфеты с чаем.
Один раз мама отравилась. Думала, умрет. Все ночь она металась, температура, наверное, была – я не знала, что делать. Врачей нет, помощи нет, мы одни в доме. Бегала, водой ее обтирала, попить давала, выхаживала, и через два дня маме стало лучше.
На полях было много подсолнухов, которые с полей не убрали. Мужчин забрали, и убирать подсолнухи было некому.
За лето мы заработали два мешка пшеницы, смололи их на мельнице. Осенью переехали в Мучкап, чтобы я могла пойти в школу. Стала учиться в восьмом классе, были хорошие отметки. Я была почти отличница. Может, две четверки было, остальные пятерки.
Мама работала на станции Мучкап. Жили в доме, была печка. Топили ее. С нами жила еще женщина со своей дочкой, с югов она приехала. Муж на фронте, а она жила здесь. Три семьи всего было.
Зимой праздновали Новый год – вдоль железной дороги был небольшой лесок, ёлочки, срезали одну, отмечали.
Я собирала матерные частушки – ничего сейчас не помню. Записывала в тетрадку, а мама нашла и порвала ее.
***
Ольга Степанова online
Люба: Привет, привет. Жизнь моя фиговая. С бабушкой что-то совсем плохо. Позавчера вызывали невропатолога платного, она пришла, диагностировала инсульт. Назначила капельницы. Предложила в больницу, конечно, поехать, только смысл? Я ей мрачно сказала: а что такого сделают в больнице, что не можем сделать мы? Она согласилась. Сказала, что перемена обстановки не так уж хорошо влияет. Да и понятно, какой в больнице уход. Мама колотится, но медсестры из той же платной скорой бегают, капельницы ставят. И Сашуня вроде получше.
Ольга: Пускай поправляется! А то что ж это такое?
Люба: Да ну, ужас. Но сейчас и правда вроде ничего. Капельницы – великое дело. А я сегодня встречалась с Никитой в очередной раз. Нам так больше и не удалось ни разу… Ну, ты понимаешь. Вот с тех пор. Сидим в каких-то кафе, целуемся, как школьники. На эскалаторе в метро. Взрослые люди… Это не жизнь, конечно.
Ольга: Ну так, может, пора как-то решать вопрос?
Люба: Ну а что решать? Решать надо было раньше. А сейчас куда я со всей этой ситуацией. Вовка хотя бы в теме, помогает, сочувствует. А Никита – прекрасен, конечно, но, если честно и положа руку на сердце, думает только о себе. Я уж не говорю про материальные аспекты. Ты же знаешь, я очень меркантильная. Ну и ко всему прочему, он мне уже все уши прожужжал своей Анечкой, козой этой, я тебе писала про нее – новая сотрудница у них на работе. Анечка то, Анечка се, как она ему глазки строит и на шею вешается. А он, бедный, не знает, что с ней делать. А я слушаю, как дура… А может, и не как.
Ольга: А зачем ты это слушаешь?
Люба: Да у меня всегда какое-то идиотское стремление показать, какая я всепонимающая и всепрощающая. Глупость, конечно. Ну и еще я думаю о том, что врага надо знать в лицо. Или хотя бы иметь представление о его действиях. От этого, правда, совсем не легче.