Пробуждение

Миссис Понтелье по привычке отворила дверь, зашла в свою купальню и вернулась с ковриком, который постелила на мостки, и с двумя холщовыми подушками, набитыми конским волосом – их она прислонила к стене.

Дамы уселись бок о бок в тени крылечка, облокотились на подушки и вытянули ноги. Мадам Ратиньоль откинула вуаль, отерла лицо тонким платком и принялась обмахиваться веером, который всегда носила привязанным к платью на длинной узкой ленте. Эдна сняла воротничок и расстегнула пуговицы на горле. Потом взяла у мадам Ратиньоль веер и начала обмахивать и себя, и подругу. Стояла жаркая погода, и какое-то время дамы лишь изредка обменивались замечаниями о жаре и слепящем солнце. Потом вдруг поднялся сильный, порывистый ветер, взбивающий воду в пену. Он трепал юбки Эдны и Адели, а те снова и снова их поправляли, заправляли, закалывали и перекалывали шпильки для волос и шляпок. Неподалеку в воде виднелись купальщики. В этот час на пляже редко раздавался человеческий голос. Дама в черном читала утреннюю молитву на крыльце соседней купальни. Юные влюбленные обменивались сердечными тайнами под навесом для детей, который оказался свободным.

Взгляд Эдны Понтелье бесцельно скользил по пляжу, пока наконец не остановился на море. День стоял ясный, видно было все-все до самой линии горизонта, где лениво плыли в синеве белые облачка. К острову Кэт плыл корабль под латинским парусом, а паруса южнее издали казались неподвижными.

– О ком… о чем ты думаешь? – спросила Адель. Она уже давно с легким удивлением изучала лицо подруги. Каждая его черточка застыла, как у античной статуи, охваченная необыкновенной сосредоточенностью.

– Ни о чем, – встрепенулась миссис Понтелье и тут же добавила: – Как глупо! Ты заметила, что мы безотчетно даем такой ответ? Дай-ка подумать… – Она запрокинула голову и сощурила красивые глаза, пока они не превратились в две сверкающие точки. – Дай подумать… Я и не заметила, о чем тогда размышляла, сейчас постараюсь восстановить цепочку мыслей.

– Не утруждайся! – рассмеялась мадам Ратиньоль. – Я не столь дотошна. На сей раз я тебя прощаю. День слишком жаркий для раздумий, тем более для раздумий о раздумьях.

– А хотя бы ради забавы! – упорствовала Эдна. – Во-первых, вид бескрайнего моря и неподвижных парусов мне показался необыкновенно красивым, так и хотелось сидеть и любоваться. Горячий ветер, бьющий в лицо, мне напомнил… сама не понимаю почему… об одном летнем дне в Кентукки; о луге, необъятном, как море, и о маленькой девочке, которая гуляет в высокой траве… Она гребла руками в траве, будто плавала. О, теперь я понимаю, почему это вспомнила!

– И куда же ты шла в высокой траве?

– Уже не помню. Просто шла через большое поле. Шляпка от солнца закрывала мне обзор. Я видела впереди лишь бескрайнюю зелень; складывалось впечатление, что брести придется вечно и я никогда не дойду. Не помню, боялась я или радовалась от этой мысли. Впрочем, мне наверняка понравилось. Скорее всего, было воскресенье, – рассмеялась она, – и я убегала от молитв, от пресвитерианской службы. Мой отец вел ее так уныло и мрачно, что до сих пор пробирает дрожь.

– Ты до сих пор бегаешь от молитв, ma chere?^[12] – полюбопытствовала мадам Ратиньоль.

– Нет! Нет, что ты! – поспешно заверила Эдна. – В ту пору я была легкомысленной девочкой и пошла на поводу у сиюминутного заблуждения. Более того, какое-то время религия занимала в моей жизни важнейшее место. С двенадцати и до… до… собственно, до недавнего времени! Надо же, а ведь я никогда об этом не задумывалась, просто следовала привычке. И знаешь… – Миссис Понтелье внезапно умолкла, метнула проницательный взгляд на мадам Ратиньоль и приблизила к ней лицо. – Этим летом мне порой кажется, будто я снова брожу по зеленому лугу – бездумно, бесцельно, беспечно, и некому меня направить.

Мадам Ратиньоль накрыла руку Эдны своей. Подруга не отпрянула, и Адель крепко и нежно сжала ее руку, а потом ласково погладила другой рукой.

– Pauvre cherie^[13], – тихо посочувствовала она.

Эдна поначалу слегка растерялась, но вскоре с готовностью уступила дружеской ласке креолки. Миссис Понтелье не привыкла открыто проявлять расположение и принимала такие нежности с трудом. У них с младшей сестрой Дженет водилась злосчастная привычка ссориться. А старшая сестра, Маргарет, держалась строго и с достоинством – вероятно, из-за обязанностей хозяйки, слишком рано возложенных на ее плечи после смерти матери. Маргарет была склонна к практичности, а не к нежностям. У Эдны иногда появлялись подруги, но, по странному совпадению, все они принадлежали к одному типу – замкнутому. Эдна раньше и не задумывалась, что сдержанность собственного характера и послужила тому причиной. Ее ближайшая школьная подруга обладала исключительным умом и писала замечательные сочинения (Эдна всегда ими восхищалась и старалась им подражать). Девушки подолгу с горящими глазами обсуждали английскую классику, а временами увлеченно спорили на темы политики и религии.

Эдна частенько с удивлением вспоминала об одной склонности юных лет, которая когда-то волновала душу, хотя внешне никак не проявлялась. Давным-давно, еще в детстве (кажется, когда она брела по океану травы, колыхавшейся на ветру), она безумно влюбилась в статного офицера кавалерии с печальными глазами – он навещал ее отца в Кентукки. Стоило офицеру появиться, как она всюду следовала за ним и не отрывала взгляда от его лица, в чем-то схожего с лицом Наполеона, даже прядью посреди лба. Но офицер кавалерии постепенно исчез из жизни Эдны.

В следующий раз она сильно увлеклась джентльменом, который навещал юную леди с соседней плантации. Семья Эдны тогда обосновалась в Миссисипи. Юноша и та леди были помолвлены и время от времени приглашали Маргарет покататься с ними в бричке. Эдна, в ту пору совсем девчушка, только-только превращалась в подростка – как горько ей становилось от мысли, что она для помолвленного юноши никто, никто, никто!.. Однако со временем и он остался лишь в мире грез.

Она уже вполне повзрослела, когда наступила, как ей сейчас казалось, развязка ее судьбы. Великий трагик потряс ее воображение и пробудил бурю чувств. Постоянство этого увлечения придавало ему оттенок искренности. Безнадежность окрашивала его в благородные тона подлинной страсти.

Эдна держала снимок трагика в рамке на письменном столе. Можно хранить у себя портрет трагика и не вызывать подозрений и вопросов, и Эдна бессовестно упивалась запретностью своей тайны. При людях она превозносила необычайный талант кумира и передавала снимок по кругу. А наедине с собой подносила портрет к лицу и осыпала холодное стекло пламенными поцелуями.

Замуж за Леонса Понтелье она вышла по чистой случайности, послужившей причиной для многих браков, как бы они ни выдавали себя за волю судьбы. Познакомились они в самый разгар ее великой тайной страсти. Он сразу влюбился, как это часто бывает с мужчинами, и сделал Эдне предложение со всей искренностью и пылом. В целом он ей нравился, а его безоговорочная преданность льстила ее тщеславию. Эдна вообразила, будто между ними есть определенное сходство мыслей и вкусов. Добавьте к этому яростные возражения ее отца и Маргарет против брака с католиком, и станет совершенно ясно, почему Эдна приняла предложение месье Понтелье.

Неземное блаженство, каким непременно стал бы брак с трагиком, оказалось не для Эдны. Как верная супруга мужчины, который ее обожал, она понимала: свое положение ей следует принять с достоинством, ибо так полагается в реальном мире, а дверь в мир грез и романтики надо закрыть навсегда.

Однако трагик вскоре присоединился к офицеру кавалерии, помолвленному молодому человеку и другим, а Эдна оказалась лицом к лицу с реальностью. Со временем женщина привязалась к мужу, она даже получала какую-то необъяснимую радость от мысли, что ее отношение к супругу не окрашено ни страстью, ни чрезмерной теплотой, вызванной игрой воображения, – а значит, ее чувству не суждено рассеяться, как дым.

Детей она тоже любила, пусть и непоследовательно, урывками. Иногда крепко прижимала их к груди, а иногда вовсе о них не вспоминала. Прошлое лето они провели с бабушкой Понтелье в Айбервилле. За здоровье и благополучие детей она была спокойна, а потому редко о них думала и не скучала – разве что порой нападала вдруг щемящая тоска. В их отсутствие на душе становилось легко, хотя Эдна боялась в этом признаться даже самой себе. С нее словно спадал груз ответственности, который она бездумно на себя взвалила, который не был предназначен ей судьбой.

Разумеется, в тот летний день у моря Эдна не стала поверять мадам Ратиньоль все тайны – и все-таки невольно разоткровенничалась. Она положила голову подруге на плечо. Ее щеки пылали, а звук собственного голоса и непривычная честность кружили голову. Правда пьянила, как вино, как первый глоток свободы.

Тут вблизи послышались голоса: Роберт, окруженный ватагой ребятишек, явился искать дам. Мальчики Понтелье шагали рядом, а дочку мадам Ратиньоль он нес на руках. По обе руки от него бежали еще дети, а за ними следом покорно шли недовольные няни.

Дамы тут же встали, принялись отряхивать юбки и разминать затекшие ноги. Миссис Понтелье забросила подушки и коврик в купальню. Дети метнулись к своему навесу и удивленно замерли перед парочкой, занявшей их место, а влюбленные так и обменивались клятвами да вздыхали. Прочитав немой укор на детских лицах, парочка неспешно отправилась в другое место. Дети спрятались под отвоеванным навесом, и миссис Понтелье к ним присоединилась.

Мадам Ратиньоль уговаривала Роберта проводить ее до дома: ноги у нее якобы затекли и не слушались. Она оперлась на его руку, и они вдвоем отправились в путь.

VIII

– Сделай мне одолжение, Роберт, – начала красавица почти сразу, как они с Робертом побрели домой. Она заглянула спутнику в глаза, опираясь на его руку; оба шли под зонтиком, который Роберт учтиво держал.

– Сколько пожелаете, – согласился он, прочтя в ее глазах задумчивость и неясную догадку.

– О многом просить не буду, просто оставь миссис Понтелье в покое.

– Tiens! – воскликнул Роберт с ребяческим смехом. – Voila que Madame Ratignolle est jalouse!^[14]

– Чепуха! Я совершенно серьезна. Оставь миссис Понтелье в покое.

– Почему? – ответил он без улыбки. На него подействовала настойчивость спутницы.

– Она другого склада. Не такая, как мы. Она может принять тебя всерьез и совершить непоправимую ошибку.

Роберт вспыхнул от досады, снял мягкую шляпу и принялся нетерпеливо постукивать ею по ноге.

– А почему бы ей не принимать меня всерьез? – резко спросил он. – Я разве комик, клоун, шут какой? Что же тут странного? Эх вы, креолы! На вас терпения не напасешься! Приехали отдыхать и думаете, я тут кривляюсь гостям на потеху? Очень надеюсь, что миссис Понтелье меня воспримет всерьез. Думаю, она женщина чуткая и разглядит во мне не только blagueur.

– Довольно, Роберт! – прервала мадам Ратиньоль его запальчивый монолог. – Ты сам не понимаешь, о чем говоришь. Рассудительности в твоих словах не больше, чем вот в этих детях у песочницы! Будь твои ухаживания за замужними дамами хоть чуточку убедительны, тебя бы не считали джентльменом и не доверяли бы тебе жен и дочерей.

Мадам Ратиньоль высказывала лишь то, что в ее глазах представлялось непреложной истиной. Молодой человек с досадой пожал плечами.

– Вот как! Ну и ну. – Он сердито водрузил шляпу на голову. – Не самые приятные слова для мужчины.

– А мы только и должны комплиментами обмениваться? Ma foi!^[15]

– Не больно-то лестно от женщины выслушивать… – упрямо продолжил Роберт, но вдруг осекся. – А будь я, как Аробен… Помните Алси Аробена и ту историю с женой консула в Билокси?

Он рассказал об Алси Аробене и жене консула, потом о теноре французской оперы – даме, получавшей совершенно непристойные письма, и много других историй, серьезных и не очень, пока не забылась миссис Понтелье и ее возможная склонность принимать молодых людей всерьез.

Когда они добрались до жилья мадам Ратиньоль, она решила часок вздремнуть – считала, что это полезно для здоровья. Перед уходом Роберт извинился за вспыльчивость (как он сказал – грубость), с которой воспринял ее совет, сделанный, конечно же, из лучших побуждений.

– Вы лишь в одном ошиблись, Адель, – заметил он с легкой улыбкой. – Не стоит и мечтать, что миссис Понтелье воспримет меня всерьез. Лучше бы предостерегли не воспринимать всерьез самого себя. Вот это был бы дельный совет, я бы призадумался. Au revoir^[16]. Да у вас усталый вид! – заметил он встревоженно. – Не хотите бульону? Или смешать вам тодди^[17]? Давайте сделаю тодди с капелькой биттера?

Адель согласилась на бульон – он ей и вправду не помешал бы, так что со стороны Роберта это было очень мило. Он отправился на кухню, расположенную ближе к концу большого дома, принес золотисто-коричневый бульон в изысканной чашке севрского фарфора и два рассыпчатых печенья на блюдечке.

Адель протянула обнаженную белую руку из занавеса у открытой двери и взяла чашку. Роберта она назвала bon garcon^[18], и вполне искренне. Роберт поблагодарил ее и пошел обратно в большой дом.

В пансион как раз возвращалась влюбленная пара. Молодые люди шли, склонившись друг к другу, словно водяные дубы под порывом морского ветра. Их ноги не касались земли. Наверное, влюбленные ходили не как другие люди, а вниз головой, до того уверенно они ступали по голубой выси. Дама в черном, плетущаяся позади, выглядела еще бледнее и изнуренней, чем обычно. Миссис Понтелье с детьми не появлялись. Роберт немного поискал их взглядом, но не нашел. Молодой человек поднялся в комнату к матери. Мадам Лебрен жила на самом верху дома. Углы ее комнаты не отличались правильностью, а покатая крыша придавала ей странный вид. Два широких слуховых окна выходили на залив и охватывали все-все до самого горизонта. Комната была обставлена просто, в светлых тонах, с большой практичностью.

Мадам Лебрен усердно трудилась за швейной машинкой. На полу сидела маленькая негритянка и руками давила на педаль. У креолов женщина никогда не станет рисковать здоровьем, если этого можно избежать.

Роберт сел на широкий подоконник у слухового окна. Потом достал из кармана книгу и принялся увлеченно читать – по крайней мере, страницы переворачивал прилежно. Допотопная тяжелая машинка с грохотом стучала. В редкие мгновения затишья Роберт с матерью обменивались отрывочными репликами.

– Где миссис Понтелье?

– На пляже с детьми.

– Я ей обещала одолжить Гонкура. Не забудь взять с собой, когда пойдешь – он там, на полке у столика.

Лязг-лязг-лязг, бум! И так еще минут пять-восемь.

– Куда это Виктор поехал в экипаже?

– В экипаже? Виктор?

– Да, вот он, у ворот. Куда-то собирается уезжать.

– Позови его.

Лязг-лязг!

Роберт пронзительно, изо всех сил засвистел – наверное, даже на пристани услышали.

– И головы не поднял.

Мадам Лебрен метнулась к окну.

– Виктор!

Она помахала платком и снова позвала. Юноша забрался в экипаж и пустил лошадь галопом.

Мадам Лебрен вернулась к машинке красная от досады. Виктор был младший сын и младший брат, tete montee^[19] и к тому же задиристый; с железной волей, которую никаким топором не возьмешь.

– Ты только скажи, я ему вколочу немножко ума.

– Был бы твой отец жив!

Лязг-лязг-лязг, бум! Мадам Лебрен свято верила, что мироздание и все его элементы существовали бы в полной гармонии, не вознесись месье Лебрен на небеса в первые годы их брака.

– Есть новости от Монтеля?

Монтель, джентльмен средних лет, вот уже двадцать лет тщетно пытался добиться желанной цели, а именно занять пустоту, оставшуюся в доме Лебренов после смерти месье Лебрена.

– Где-то лежит… – Мадам Лебрен порылась в ящике под швейной машинкой и обнаружила письмо на дне корзины для рукоделия. – Он сказал, что в начале следующего месяца будет в Веракрусе^[20]… – Лязг-лязг! – Если еще хочешь к нему присоединиться… – Бум! Лязг-лязг-лязг, бум!

– Мама, почему же ты раньше не сказала? Ты же знаешь, как я хочу…

Лязг-лязг-лязг!

– Вот и миссис Понтелье с детьми. Опять опоздает к столу. До последней минуты ее приходится ждать. – Лязг-лязг! – Ты куда?

– Напомни, где Гонкур?

IX

Все огни в холле горели, все лампы подняли повыше, но с осторожностью, чтобы не закоптить дымоход и не страшиться взрыва. Кто-то принес веток апельсина и лимона, а между ними приспособил искусной работы гирлянды. Темно-зеленые листья красиво выделялись и поблескивали на фоне белых муслиновых занавесок, которые надувались, трепетали и колыхались по прихоти капризного ветра, дующего с залива.

Был вечер субботы, прошло несколько недель со дня откровенного разговора между Робертом и мадам Ратиньоль. Необычайное количество мужей, отцов и друзей решили остаться до воскресенья, и каждого по мере сил развлекали близкие, а мадам Лебрен предоставляла для этого все необходимое. Обеденные столы убрали в конец комнаты, а стулья расставили где кружками, где кучкой. Домашние наговорились между собой и обменялись семейными сплетнями. Теперь все хотели отдохнуть как следует, поближе познакомиться и завести общий разговор.

Многим детям разрешили посидеть со взрослыми допоздна. Они растянулись на полу и смотрели журналы с яркими картинками, которые принес мистер Понтелье. Мальчики Понтелье разрешали товарищам полистать журналы, хотя и не давали забыть, кто им хозяева.

Развлекались главным образом музицированием, танцами и чтением стихов – такие занятия предложили гостям. Но программу вечера составили наспех, без подготовки и даже без особой продуманности.

Первые несколько часов пианино занимали близняшки Фариваль. Эти девочки четырнадцати лет всегда носили цвета одежд Богородицы, синий и белый, так как при крещении близняшек вверили Пресвятой Деве. Они в четыре руки сыграли «Цампу», а после искренних просьб слушателей продолжили увертюрой из «Поэта и крестьянина».

– Allez vous-en! Sapristi! – надрывался за дверью попугай.

Из всех присутствующих только ему хватило честности признать, что он далеко не первый раз за лето выслушивает это, несомненно, похвальное исполнение. Старый месье Фариваль, дедушка близняшек, пришел в ярость из-за вмешательства птицы и настаивал: нужно ее изгнать куда-нибудь подальше, в темное место. Виктор Лебрен возражал, а его решения были столь же непоколебимы, как воля судьбы. К счастью, попугай больше не мешал всеобщему развлечению, ибо, очевидно, уже выместил всю накопившуюся злобу в своей яростной нападке на близнецов.

Далее младший брат с сестрой прочли вслух стихи, которые все присутствующие не раз слышали на зимних вечерах в городе.

Затем маленькая девочка вышла в центр холла и исполнила танец с юбками. Мать аккомпанировала ей на пианино и в то же время с тревогой и жадным обожанием следила за дочерью. Тревожилась она напрасно. Девочка была хозяйкой положения. Она принарядилась к вечеру в черную фатиновую юбочку и черное шелковое трико, шейку и руки оставила обнаженными, а ее завитые волосы топорщились на голове, как взъерошенные черные перья. Двигалась девочка весьма грациозно, а черные туфельки так и блестели, когда хозяйка вдруг выбрасывала ножку вперед с поразительной быстротой и ловкостью.

Затем потанцевать решили все остальные. Мадам Ратиньоль не могла присоединиться к веселью, поэтому с удовольствием согласилась сыграть на пианино. Она играла очень хорошо, прекрасно выдерживала ритм вальса и придавала мелодиям необыкновенную, вдохновляющую выразительность. По ее словам, она не бросила занятия музыкой ради детей, ибо они с мужем оба считали, что музыка привносит уют и красоту в дом.

Танцевали почти все, кроме близняшек: одна не хотела ждать даже несколько минут, пока другая кружится в объятиях мужчины. Конечно, сестры могли танцевать вдвоем, но до этого они как-то не додумались.

Детей отослали спать. Некоторые послушно отправились в постель, некоторые брыкались и визжали, пока няни силой уводили их из холла. Тем вечером маленьким разрешили остаться до мороженого – разумеется, всякое родительское снисхождение здесь достигнет предела.

Мороженое подавали с золотисто-серебряным тортом, разрезанным на кусочки чередующихся цветов; лакомство приготовили и заморозили после обеда две чернокожие кухарки под зорким руководством Виктора. Мороженое признали очень вкусным, пусть и неидеальным: ванили многовато, сахару маловато, охладили недостаточно, да и с солью переусердствовали. Виктор же своим достижением гордился, всем его нахваливал и подначивал приготовить лучше.

Дважды потанцевав с мужем, раз с Робертом и раз с месье Ратиньолем (худосочным господином, который в танце качался, как тростник на ветру), миссис Понтелье вышла на галерею и села на низенький подоконник, откуда были видны весь холл и залив. По востоку разливалось мягкое сияние. Взошла луна, и ее волшебный свет отражался на беспокойных водах мириадами серебристых бликов.

– Не хотите послушать, как играет мадемуазель Райс? – спросил Роберт, выйдя на крыльцо к Эдне.

Конечно, она хотела, но боялась, что эту женщину никакими уговорами не проймешь.

– Я ее попрошу, – пообещал Роберт. – Скажу, что вы хотите ее послушать. Вы ей нравитесь. Она придет.

Роберт поспешил к дальнему гостевому домику, возле которого шаркала туда-сюда мадемуазель Райс. Она то выносила стул из комнаты, то вносила обратно, да ворчала на няньку в соседнем домике, которая никак не могла успокоить плачущего ребенка. Мадемуазель Райс – неприветливая женщина маленького роста, уже немолодая – почти со всеми перессорилась из-за своего напористого характера и безразличия к удобству окружающих. Впрочем, Роберт без особого труда уговорил ее сыграть.

Они вдвоем вошли в холл, когда наступила передышка в танцах. Мадемуазель Райс поклонилась – неохотно, свысока. Она была откровенно некрасива, с маленьким морщинистым личиком, сухой фигурой и блестящими глазами. Вкус в одежде у мадемуазель Райс совершенно отсутствовал: она носила потрепанные черные кружева, а к волосам прикалывала пучок искусственных фиалок.

– Спроси миссис Понтелье, что она хочет послушать, – обратилась мадемуазель Райс к Роберту.

Роберт отправился к окну, где стояла Эдна, а пианистка тем временем сидела неподвижно, даже не притрагиваясь к клавишам. По рядам гостей пробежал удивленный шепот – впрочем, они искренне радовались приходу мадемуазель Райс. Все затихли, в воздухе застыло предвкушение.

Столь очевидная благосклонность этой властной маленькой женщины смутила Эдну. Она не осмелилась выбрать композицию и предоставила мадемуазель Райс решать самой.

Эдна считала себя большой любительницей музыки. Игра талантливого музыканта вызывала в ее воображении яркие образы. Иногда по утрам она подолгу сидела в комнате и слушала, как мадам Ратиньоль играет или репетирует. Обычно подруга исполняла композицию, которую Эдна звала «Уединение». Мелодия была короткая, печальная, минорная. На самом деле она называлась иначе, но Эдна звала ее «Уединение». При ее звуках Эдна представляла мужчину, стоящего у мрачного прибрежного валуна. Мужчина был обнажен. Он обреченно глядел вслед птице, улетающей вдаль.

Другое произведение навевало образ элегантной женщины в платье с высокой талией; она семенящими шажками спускалась по длинной аллее меж высокими зелеными изгородями. А еще одно напоминало о детях, увлеченных игрой, а еще одно – о чопорной даме, гладящей кошку.

Стоило мадемуазель Райс взять первые аккорды, как по спине Эдны пробежала дрожь. Она не в первый раз слышала игру пианистки, но, пожалуй, впервые по-настоящему была к ней готова – душа ее достаточно закалилась и могла вынести непреложную истину.

Она ждала, что явственные образы вот-вот возникнут перед глазами. И напрасно. Она не увидела картин надежды, тоски, отчаяния. Душа ее пришла в необыкновенное волнение, чувства захлестывали и сбивали с ног, как волны, что каждый день разбивались о ее прекрасное тело. Она дрожала, задыхалась, слезы туманили глаза.

Мадемуазель закончила. Она встала, сухо поклонилась и ушла, не ожидая ни благодарностей, ни аплодисментов. Заметив Эдну в галерее, мадемуазель похлопала ее по плечу.

– И как вам моя музыка?

Эдна не могла вымолвить ни слова, лишь судорожно сжала руку пианистки. Мадемуазель Райс, заметив волнение и даже слезы миссис Понтелье, вновь похлопала ее по плечу.

– Только ради вас и стоит играть. А эти? Тю! – фыркнула она и зашаркала в свою комнату, пробираясь по галерее бочком.

Однако мадемуазель Райс ошибалась насчет «этих». Ее исполнение всех взбудоражило. «Какая страсть!» «Какой талант!» «Всегда говорила: никто не умеет играть Шопена, как мадемуазель Райс!» «А последнее вступление! Bon Dieu!^[21] Мурашки так и бегут!»

Час был поздний, гости собрались расходиться. Тут кто-то – возможно, Роберт – предложил искупаться в этот волшебный час под светом волшебной луны.

X

Так или иначе, Роберт предложил, и никто не возражал. Все охотно приготовились следовать за ним. Однако Роберт не пошел во главе, а просто указывал путь, сам же плелся позади с влюбленной парой, предпочитающей немного отстать от других и держаться в стороне. Роберт вклинился между влюбленными – то ли из злого умысла, то ли шутки ради. Он сам до конца понять не мог.

Понтелье и Ратиньоли шли впереди, жены опирались на мужей. Эдна слышала за спиной голос Роберта, до нее долетали отдельные фразы. Почему же он не присоединился к их компании? Совсем не в его духе! В последнее время Роберт завел привычку целый день избегать Эдны, а потом два дня подряд быть к ней особо чутким и внимательным, словно хотел наверстать упущенные часы. Эдна скучала по Роберту, когда он исчезал под очередным предлогом – так скучают по солнцу в пасмурный день, но перестают о нем думать, стоит ему вернуться на небосклон.

Люди группками шли к берегу. Всюду слышались разговоры и смех, временами даже песни. Из Клейновского отеля смутно доносились звуки оркестра. Вокруг стояли непривычные, редкие запахи: морской воды, водорослей, сырой свежевспаханной земли; к ним примешивался тяжелый аромат белых цветов с близлежащего поля. Ночь стояла ясная, тьма не накрыла ни моря, ни суши. Белый лунный свет опустился на мир, как завеса тайны или безмятежный сон.

Люди зашли в воду, словно в родную стихию. Море затихло, широкие волны лениво вздымались, перетекая друг в друга, и лишь на берегу разбивались в маленькие пенистые гребни, а после уползали обратно, как медлительные белые змеи.

Эдна все лето пыталась научиться плавать. Мужчины, женщины и даже дети давали ей советы. Роберт почти каждый день обучал ее по своему методу и был на грани отчаяния, осознавая тщетность своих попыток. В воде на Эдну нападал необоримый страх, и только чья-то крепкая рука могла ее успокоить.

Однако в ту ночь Эдна походила на ребенка, который прежде шагал, спотыкаясь, цепляясь за родителей, а потом вдруг осмелел и сам сделал первые уверенные шаги. Ей хотелось кричать от радости. Да она и закричала, когда двумя легкими движениями без труда поднялась на поверхность воды.

Эдну охватил восторг. Казалось, необъяснимая сила дала ей полную власть над телом и душой. На нее напало безрассудство, захотелось испытать свои возможности. Она переоценила себя и хотела заплыть далеко-далеко, где не бывала еще ни одна женщина.

Ее неожиданный успех встретили восхищением и аплодисментами. Каждый приписывал эту заслугу своему исключительно плодотворному методу.

«Надо же, как легко!» – подумала Эдна, а вслух сказала:

– Какие пустяки! И как это я раньше не поняла? Плескалась в воде, как несмышленое дитя, потеряла столько времени!

Эдна не присоединилась ко всеобщим забавам и шутливой борьбе, а заплыла дальше, упиваясь новоприобретенной силой.

Она отвернулась от остальных и устремила взгляд на море. Необъятная водная гладь и слившееся с ней небо, посеребренное луной, сложились в разгоряченном воображении Эдны в упоительную картину простора и уединения. Каждым своим движением Эдна стремилась к беспредельности, мечтая в ней раствориться.

Эдна глянула на берег и людей, оставшихся позади. Она заплыла совсем недалеко – по крайней мере, для опытного пловца. Непривычному же взгляду расстояние показалось неодолимым препятствием, с которым в одиночку не справиться.

Страшные картины смерти промелькнули перед испуганным внутренним взором; Эдна ослабла от потрясения и все же усилием воли собрала остаток сил и сумела вернуться на берег.

Она никому не сказала о столкновении со смертью и приступе ужаса, только призналась мужу:

– Я думала, погибну там совсем одна.

– Ты не так уж далеко заплыла, дорогая, я за тобой присматривал.

Эдна пошла в купальню, переоделась в сухое и приготовилась идти домой, в то время как остальные еще плескались в воде. Пансионеры кричали ей вслед и звали обратно, а она лишь отмахнулась и продолжила путь, решив никого не дожидаться и не обращая внимания на попытки ее остановить.

– Мне временами кажется, что миссис Понтелье несколько своенравна, – заметила мадам Лебрен. Она вовсю веселилась и не хотела, чтобы внезапный уход Эдны положил конец развлечению.

– Так и есть, – согласился мистер Понтелье. – Порой бывает.

Эдна и четверти дороги не прошла, как ее нагнал Роберт.

– Вы подумали, я испугалась? – спросила она без тени досады.

– Нет, я знал, что не испугались.

– Тогда зачем же пришли? Почему не остались со всеми?

– Я и не подумал.

– О чем не подумали?

– Ни о чем. Не все ли равно?

– Я очень устала, – пожаловалась она.

– Понимаю.

– Ничего вы не понимаете. Откуда вам понимать? Я никогда в жизни так не изматывалась. Впрочем, это по-своему приятно. Сегодня я испытала тысячи и тысячи чувств. Я из них и половины не осознала… Не обращайте внимания на мои слова. Просто мысли вслух. Вряд ли меня еще что-то так потрясет, как сегодняшняя игра мадемуазель Райс. Наверное, такая ночь никогда не повторится. Я словно очутилась во сне. Люди вокруг превратились в каких-то странных созданий, лишь отдаленно напоминающих человека. Должно быть, сегодня по земле бродят духи.

– Так и есть, – прошептал Роберт. – Вы разве не слышали, что здесь произошло двадцать восьмого августа?

– Двадцать восьмого августа?

– Да. Каждое двадцать восьмое августа, в полночь, при полной луне – обязательно при полной луне! – на берегу залива пробуждается дух, веками наводивший страх на окрестности. Пронизывающим взором он выискивает смертного, достойного составить ему компанию, достойного вознестись на несколько часов в потустороннее царство. Его поиски ни разу не увенчались успехом, и он, разочарованный, вновь погружался в море. Сегодня все изменилось – он нашел миссис Понтелье. Быть может, он никогда уже не освободит ее от чар. Быть может, она никогда уже не позволит несчастному, презренному смертному следовать за ее божественной особой.