Дом у озера

Элис поправила на носу очки, подняла рамку бумагодержателя пишущей машинки и перечитала последнюю строку. «Диггори Брент вышел из морга и направился в полицейское управление».

Коротко, четко, указывает направление. Следующие строки должны быть такими же простыми и ясными. Пусть персонаж подумает о чем-то связанном с темой книги, надо мельком упомянуть, где он проходит или проезжает, чтобы читатели не забыли о его передвижениях, а затем финальное предложение, в котором он переступает порог своего кабинета и – вуаля! – там ждет сюрприз, и благодаря ему сюжет вместе с героем будет двигаться дальше.

Проблема заключалась в том, что Элис уже использовала все сценарии, какие могла придумать, и теперь откровенно скучала. К скуке Элис не привыкла и не собиралась ей поддаваться. Мать всегда говорила, что скучающих людей можно только пожалеть, и вообще, скука – удел глупцов. Занеся пальцы над клавишами машинки, Элис решила ввести в сцену мысли персонажа о лоскутном одеяле, над которым он работал, – возможно, как некую аллегорию неожиданного поворота в расследовании.

Эти маленькие кусочки ткани оказались весьма полезными и не раз выручали. Забавно, что они появились благодаря счастливой случайности. Элис подыскивала для Брента такое хобби, которое подчеркивало бы его чутье на узоры и схемы, и как раз в то время ее сестра Дебора забеременела и в совершенно несвойственном ей порыве взялась за иголку с ниткой. «За рукоделием я расслабляюсь, – говорила сестра, – и не думаю о том, что может пойти не так». Элис решила, что лоскутное шитье вполне подходящее увлечение для такого человека, как Диггори Брент, чтобы заполнить долгие ночные часы, которые когда-то занимала его семья. Критики утверждали, что Элис придумала сыщику хобби, желая смягчить его шероховатый характер, но они ошибались. Элис любила шероховатости и с недоверием относилась к тем, кто от них избавлялся.

«Диггори Брент вышел из морга и направился в полицейское управление». И?.. Пальцы Элис зависли над клавиатурой. Что потом? «Он шел и думал…» О чем?

Мозг отказывался работать.

Разозлившись, Элис вернула на место рамку бумагодержателя, сняла очки и переключила внимание на вид из окна. Стоял теплый июньский день в самом начале лета, и небо было ярко-голубым. В детстве Элис не могла устоять перед такой прекрасной погодой и предпочитала проводить время на свежем воздухе, там, где пахло согретыми солнцем листьями и жимолостью, бетон покряхтывал от жары, а сверчки прятались в прохладных норках под землей. Увы, Элис давно выросла, и в мире не так много мест, которые она предпочла бы своему писательскому кабинету даже сейчас, когда ее покинуло вдохновение.

Эта комната находилась под самой крышей викторианского дома из красного кирпича на Холли-Хилл. Маленькая, со скошенным потолком, она отличалась одной особенностью: по словам риелтора, который показывал дом, предыдущий владелец держал в ней взаперти свою мать, – наверное, та стала для него обузой. Элис порадовалась, что так и не завела детей. Она купила дом исключительно из-за этой комнаты, хотя, конечно, печальное прошлое было здесь ни при чем. Элис вполне хватало горестей в прошлом ее собственного семейства, и она никогда не путала историю с романтикой. Просто ей очень понравилось расположение комнатки: она напоминала гнездо, крепость на неприступной скале, сторожевую башню.

С места, где Элис работала, просматривался весь Хэмпстед до самой пустоши, Хэмпстедские пруды, а за ними – остроконечные крыши и шпили Хайгейта. За спиной находилось еще одно окно – маленькое, круглое и похожее на иллюминатор. Из него открывался вид на задний двор с садом, замшелую кирпичную стену и деревянный сарай, отмечающий границу владений Элис. Густой сад достался в наследство еще от одной прежней владелицы, которая работала в Королевских ботанических садах Кью, а в свободное время создавала «Сад земных наслаждений» у себя на заднем дворе. Под присмотром Элис сад сильно разросся, но не по воле случая или из-за недостатка заботы. Элис обожала леса, особенно те, которых не касалась рука человека.

Внизу щелкнул замок входной двери, заскрипели половицы. Затем послышался звук, как будто что-то уронили. Питер. Он не то чтобы неловкий, подумала Элис, просто ему мешают чересчур длинные руки и ноги. Она взглянула на часы и удивилась: уже два часа. Немудрено, что ей хочется есть. Элис переплела пальцы и вытянула руки вперед. Встала. Печально, конечно, что она потратила все утро, пытаясь провести Диггори Брента из пункта А в пункт Б, но тут уж ничего не поделаешь. За полвека профессионального писательства Элис усвоила, что бывают дни, когда лучше отступиться. Пусть Диггори Брент проведет ночь на ничейной земле между моргом и своим кабинетом. Элис вымыла руки в маленькой раковине у заднего окна, вытерла полотенцем и пошла вниз по лестнице.

Ничего удивительного, что у нее возникли затруднения, причем дело не только в скуке. Чертов юбилей и шумиха, которую собираются устроить издатели, когда Элис достигнет круглой даты! Безусловно, все делается в знак уважения, из самых лучших побуждений, и при других обстоятельствах Элис порадовалась бы торжеству в свою честь, но книга идет плохо. В том-то и загвоздка: самой ей не разобраться. Редактор, Джейн, умница и полна энергии, однако она молода и благоговеет перед Элис. Критики, настоящей критики, от нее не дождешься.

В самые мрачные минуты Элис с ужасом думала, что не осталось никого, кто скажет ей, когда уровень ее мастерства начнет падать. А в том, что со временем так и будет, она не сомневалась. Элис следила за творчеством других писателей своего поколения и знала, что рано или поздно неизбежно приходит книга, по которой заметно: автор теряет хватку и уже не так хорошо ориентируется в современных реалиях, как раньше. Это не всегда бросается в глаза: слишком подробное объяснение технологии, которую читатель воспринимает как нечто само собой разумеющееся, употребление полного названия, когда принято использовать аббревиатуру, устаревшая культурная отсылка – вроде бы мелочи, но весь текст звучит фальшиво. Элис гордилась достоверностью своих книг, привыкла получать комплименты за трепетное отношение к деталям, и сама мысль о том, что опубликованная книга не дотянет до привычного уровня, ее страшно пугала.

Именно поэтому каждый день после обеда Элис спускалась в метро, порой без определенной цели. Иногда люди ее раздражали, она прекрасно обходилась без человеческого общества, но ей нравилось за ними наблюдать. И лучшим местом для наблюдения оказались лабиринты метро. Весь Лондон проходил по этим туннелям, постоянный человеческий поток во всем своем разнообразии, и Элис чувствовала себя там совершенно незаметной. Старость – ужасное состояние, однако и в ней есть кое-что хорошее: с возрастом ты словно становишься невидимкой. Никто не обращает внимания на маленькую пожилую даму, которая чинно сидит в углу вагона, держа на коленях сумочку.

– Привет, Элис! – окликнул ее из кухни Питер. – Ланч почти готов!

На площадке второго этажа Элис хотела было крикнуть ему в ответ, но передумала. В ушах еще звучали давнишние мамины лекции о приличиях. В этом вся Элеонор, думала Элис, спускаясь по последнему пролету лестницы; прошло почти семьдесят лет с тех пор, как они жили под одной крышей, а она по-прежнему устанавливает свои правила, даже в этом доме, который никогда не видела. Порой Элис задавалась вопросом: что было бы, проживи мать дольше? Какую оценку она дала бы жизни своей дочери, одобрила бы карьеру Элис или нет, как отнеслась бы к ее нарядам или к тому, что у нее нет мужа? У Элеонор были непоколебимые понятия о моногамии и узах верности, хотя сама она вышла замуж за свою первую любовь, так что сравнение не совсем честное. Мать занимала особое место в воспоминаниях Элис о детстве; она принадлежала далекому прошлому, и Элис с трудом представляла, как на нее подействовало бы изменчивое время. Прекрасная, недоступная дама, обожаемая и далекая, в конечном итоге сломленная горем от своей потери. Единственный человек, по которому Элис тосковала с болезненно-горьким чувством обиженного ребенка.

Вообще-то, Элис не особо нуждалась в любви или заботе. Почти всю свою взрослую жизнь она прожила одна и не испытывала по этому поводу ни гордости, ни стыда. У нее были любовники; каждый из них приносил с собой зубную щетку и одежду, кое-кто оставался надолго, но дальше этого не шло. Элис никогда никому не предлагала переехать к ней и даже в мыслях не называла свой дом «нашим», только «моим». Все могло бы сложиться иначе – когда-то Элис была помолвлена, – однако Вторая мировая война положила конец этим отношениям, да и много чему еще. Жизнь такая штука: все время то открывает двери к возможностям, то закрывает, а человек слепо идет своей дорогой.

Добравшись до кухни, Элис увидела, что на конфорке кипит кастрюля, у дальнего конца стола стоит Питер, а перед ним открытый пакет с почтой. Питер поднял взгляд на Элис, когда та заходила в дверь. Он поздоровался, и в ту же секунду зазвенел таймер.

– Как раз вовремя!

Все-таки у Питера очаровательная улыбка, слегка кривоватая, зато всегда искренняя, подумала Элис. Собственно, она стала одной из причин, почему Элис его наняла. Улыбка, а еще тот факт, что Питер оказался единственным претендентом на должность помощника, кто пришел точно в назначенное время. С тех пор он зарекомендовал себя только с хорошей стороны, и неудивительно. Элис считала себя знатоком человеческих душ. По крайней мере, сейчас она прекрасно разбиралась в людях. В прошлом, конечно, случались ошибки, и некоторые весьма досадные.

– Что-нибудь срочное? – спросила Элис, усаживаясь перед газетой, которую утром оставила открытой на странице с кроссвордом.

– Ангус Уилсон из «Гардиан» что-то готовит к торжественной дате. Джейн хочет, чтобы вы согласились.

– Кто бы сомневался. – Элис налила себе чашку свежезаваренного «дарджилинга».

– Музей естествознания просит выступить на открытии выставки плюс приглашение посетить праздничный вечер в честь десятилетия со дня первой публикации книги «Смерть свое возьмет» и открытка от Деборы – подтверждение встречи в день рождения вашей матери в пятницу. Все остальное от читателей. С этими письмами я разберусь после обеда.

Элис кивнула, и Питер поставил перед ней тарелку – вареное яйцо на кусочке поджаренного хлеба. Вот уже двадцать лет Элис ела на ланч одно и то же, не считая, конечно, случаев, когда обедала не дома. Ей нравилось соблюдать заведенный порядок, но она не стала рабой своих привычек, в отличие от Диггори Брента, который, как известно, требовал от официанток, чтобы те готовили яйца точно по его любимому рецепту. Элис вынула ложечкой почти плотный желток, положила на тост и разрезала на четвертинки, наблюдая, как Питер сортирует почту.

Питер не отличался излишней разговорчивостью, и она это ценила. Конечно, молчаливость безумно бесила Элис, когда она пыталась вытянуть из него мнение относительно того или иного предмета, но уж лучше молчун, чем более словоохотливые помощники, которые работали у нее в прошлом. Элис решила, что ей нравится, как у него отросли волосы. С этой прической худощавый и кареглазый Питер походил на музыканта из какой-нибудь группы, играющей брит-поп^[6]. Впрочем, может, все дело в темном бархатном костюме, подумала Элис, обычно Питер одевается не так строго. Ах да, он же был на похоронах библиотекарши, своего доброго старого друга, потому и пришел на работу попозже. Элис немного повеселела, надеясь выпытать у него все подробности. Ее взволновал рассказ Питера о своей наставнице, и она невольно вспомнила о мистере Ллевелине. Она редко думала о старике – слишком тесно его образ ассоциировался с тем ужасным летом, которое Элис пыталась вычеркнуть из памяти, но, когда Питер поведал о мисс Тальбот, об ее участии в его жизни и о неизгладимом впечатлении, которое она оставила, на Элис нахлынули воспоминания. Она словно вновь почувствовала запах сырости и речного ила, услышала негромкое стрекотание водяных клопов и увидела себя с мистером Ллевелином, как они плывут в старой лодке по течению, обсуждая любимые истории из книг. Наверное, то были лучшие минуты в ее жизни.

Элис отпила еще глоток чая, отгоняя нежелательные мысли о прошлом.

– Так, значит, вы проводили своего друга? – Элис помнила, как Питер признался, что это его первые похороны, а она сказала, что дальше их будет больше. – Все прошло, как вы ожидали?

– Думаю, да. Грустно, хотя и в некотором роде познавательно.

– То есть?

Питер задумался.

– Ну, я всегда знал ее как мисс Тальбот. А когда послушал, что про нее говорят другие – муж, сын… Это было очень трогательно. – Он смахнул с глаз челку. – Глупо звучит, да? Клише… – Он помолчал и начал снова: – Она оказалась более многогранным человеком, чем я себе представлял. А ведь чем лучше узнаешь людей, тем они интереснее, правда?

Элис согласно улыбнулась. Она считала, что на свете очень мало по-настоящему скучных людей, просто надо задавать правильные вопросы, и использовала этот прием, когда создавала своих героев. Хорошо, когда в детективе преступником оказывается тот, кого вообще не подозревали, но самое важное – мотив преступления. Можно, конечно, удивить читателя бабулей-убийцей, однако логическое обоснование должно быть безупречным.

– А вот необычное письмо…

Питер замер, нахмурив брови и рассматривая конверт в руке. Чай Элис неожиданно стал горьким. Нет, все-таки она никогда не будет равнодушной к критике.

– Одно из тех самых, да?

– От детектива-констебля Спэрроу.

– А, из этих…

Элис по собственному опыту знала, что есть два типа полицейских: те, кто всегда готов помочь с вопросами процедурного характера во время работы над книгой, и зануды, которые любят указывать на нестыковки уже после того, как книгу напечатали.

– И каким же перлом профессиональной мудрости намерен поделиться с нами детектив Спэрроу?

– Тут другое. Это женщина, и она рассказывает о случае из жизни. Пропажа человека.

– Дайте-ка догадаюсь. Ей пришла в голову гениальная идея, и она хочет, чтобы я написала книгу, а прибыль мы поделим пополам?

– Нет, здесь говорится об исчезнувшем ребенке, – продолжил Питер. – Это случилось давно, еще в тридцатых годах прошлого столетия, в каком-то корнуоллском поместье. Дело не раскрыли.

До последнего вздоха Элис не смогла бы сказать, то ли в комнате внезапно похолодало, то ли ее внутренний терморегулятор сломался, когда мощным валом обрушилось прошлое, словно волна, которая давным-давно откатилась назад, а сейчас вернулась с приливом. Конечно, Элис знала, о чем идет речь в письме, и это не имело никакого отношения к вымышленным тайнам в ее книгах.

Письмо было написано на самой обычной бумаге, дешевой и тонкой, совсем непохожей на ту, которую выбирали для писем ее читатели. Питер читал вслух, и Элис хотелось, чтобы он замолчал, но слова застряли в горле. Она слушала краткое изложение известных обстоятельств давнего дела. Наверняка их вытащили из старых газетных подшивок или из ужасной книги Пикеринга. И ведь не запретишь получать информацию из открытых источников! Не запретишь посылать письма совершенно незнакомым людям и вываливать злополучное прошлое на человека, который сделал все возможное, чтобы никогда не возвращаться ни в то место, ни в то время.

– Похоже, она думает, что вы знаете, о чем речь.

Образы из прошлого пронеслись перед мысленным взором Элис, как выброшенные из колоды карты: участники поисковой партии, бредущие по колено в воде по блестящему озеру, толстый полицейский, обливающийся потом в зловонной духоте библиотеки, его помощник-юнец с блокнотом, мать и отец, оба с пепельно-серыми лицами, перед фотографом из местной газеты. Элис почти физически ощутила, как прижимается к стеклянным дверям и наблюдает, терзаемая тайной, которую так и не решилась никому открыть, и виной, которая до сих пор гнездится в глубине души.

Элис заметила, что у нее слегка дрожит рука, и постаралась запомнить это ощущение, чтобы использовать, когда в следующий раз будет описывать физическое проявление шока, ледяным душем обрушившегося на героиню, которая всю жизнь приучала себя сохранять невозмутимый вид. Она положила предательские руки на колени и произнесла, надменно выдвинув подбородок:

– Выбросьте письмо в мусорное ведро.

Говорила Элис на удивление спокойно; сейчас, наверное, уже почти не осталось людей, которые расслышали бы в ее голосе чуть заметное напряжение.

– Может, вы хотите, чтобы я ответил?

– Не вижу смысла. – Элис посмотрела Питеру в глаза. – Боюсь, детектив Спэрроу ошиблась. Она меня с кем-то перепутала.

Глава 7

Корнуолл, 25 июня 1933 г.

Человек говорил. Его рот двигался, оттуда вылетали фразы, но Элеонор не улавливала смысла сказанного, только выхватывала отдельные слова: «пропал без вести»… «заблудился»… «потерялся». Все мысли словно окутал благословенный туман, спасибо доктору Гиббонсу.

Ручеек холодного пота проскользнул за воротник, потек между лопатками. Элеонор вздрогнула, и Энтони, который сидел рядом, крепче сжал ее руку. Его большая ладонь покоилась на ее маленькой ладони, такая знакомая и такая чужая теперь, когда жизнь стала кошмаром. Элеонор вдруг увидела то, чего не замечала раньше: волоски, морщины, а под кожей, как дороги на карте, проглядывают бледно-голубые вены.

Жара не спадала. Обещанная гроза прошла мимо. Гром ворчал всю ночь, затем отдалился и гремел над морем. Тем лучше, сказал молодой полицейский, дождь смыл бы следы и улики. Этот же полицейский посоветовал им обратиться в газету. «Тогда еще тысяча пар глаз будет высматривать вашего мальчика».

Элеонор терзала тревога, страх парализовал тело. Хорошо, что Энтони сам взялся отвечать на вопросы репортера. Голос мужа доносился словно издалека. Да, мальчик совсем маленький, ему еще не исполнилось одиннадцати месяцев, но он рано начал ходить, все дети Эдевейнов пошли рано. Красивый ребенок, сильный и здоровый… светлые волосы и голубые глаза… конечно, они предоставят его фотографию…

Через окно просматривался весь сад до самого озера. Там собрались полицейские в форме, еще какие-то мужчины. Элеонор их не знала. Большинство стояли на заросшем травой берегу, несколько человек зашли в воду. Озеро выглядело гладким, как стекло, большое серебряное зеркало, в котором колыхалось тусклое отражение неба. Утки куда-то исчезли, после того как водолаз в черном скафандре все утро исследовал озеро, ныряя с маленькой лодки. Кто-то сказал, что по дну озера прошлись баграми.

В детстве у Элеонор была собственная лодочка. Ее купил отец и на борту написал имя дочери. Лодка была оснащена деревянными веслами и белым парусом, и Элеонор каталась на ней почти каждое утро. Мистер Ллевелин звал ее Элеонорой – Искательницей Приключений, махал рукой с заросшего берега из-за мольберта, когда Элеонор на лодке проплывала мимо, сочинял истории о ее путешествиях и рассказывал их за обедом. Элеонор хлопала в ладоши, папа смеялся, а мама хмуро улыбалась.

Мама терпеть не могла мистера Ллевелина и его истории. Она ненавидела любые проявления мягкости, называя их «слабостью характера», а мистер Ллевелин отличался кротким нравом. В молодости он пережил тяжелый нервный срыв, после чего всю жизнь страдал от приступов меланхолии. Констанс презирала подобные проявления. Еще она не одобряла «нездоровое внимание», которым муж осыпал дочь. Констанс считала, что излишнее баловство только портит ребенка, и без того обладающего «в высшей степени строптивым характером». Да и вообще, муж мог бы тратить деньги разумнее. Вечная тема для разговоров – деньги, вернее, их нехватка, разница между жизнью в мамином представлении и повседневной жизнью семейства. Ночами Элеонор часто слышала, как родители ссорятся в библиотеке: резкий голос мамы и тихие, успокаивающие реплики отца. И как он терпит постоянные упреки, удивлялась Элеонор. «Любовь, – пояснил мистер Ллевелин, когда она рискнула обратиться к нему с этим вопросом. – У нас не всегда есть выбор, где, кого и как любить, а любовь помогает нам найти в себе силы, о существовании которых мы даже не догадывались».

– Миссис Эдевейн?

Элеонор открыла глаза и поняла, что находится в библиотеке на диване, рядом с Энтони, и его большая ладонь по-прежнему бережно сжимает ее руку. На миг Элеонор удивилась, когда заметила, что напротив сидит человек с маленьким блокнотом в руках и карандашом за ухом. Вихрем вернулась реальность.

Репортер. Пришел поговорить о Тео.

Руки без ее любимого малыша словно налились свинцом. Вспомнилась первая ночь, когда они с Тео были только вдвоем. Из всех четырех детей только он родился почти под утро, и, убаюкивая сына, Элеонор чувствовала под рукой движения пяточек, тех самых маленьких крепких ножек, которые всего лишь день назад брыкались внутри ее живота. Она разговаривала с сыном, шептала, что всегда будет его оберегать…

– Миссис Эдевейн?

С Тео все было по-другому с самого начала. Элеонор любила всех своих детей, пусть и не с первого взгляда, если быть честной, но уж точно к тому времени, когда они начинали ходить, однако Тео она не просто любила. Она не чаяла в нем души. Когда Тео родился, Элеонор положила его, завернутого в одеяльце, на свою кровать, долго смотрела ему в глаза и видела там всю мудрость, с которой рождаются младенцы. Сын отвечал ей взглядом, как будто пытался рассказать о тайнах вселенной, маленький ротик то открывался, то закрывался, словно произнося слова, пока еще незнакомые или, возможно, уже забытые. Элеонор вспомнила, как умирал отец. Папа точно так же смотрел на нее бездонными глазами, а в них было все, что он не успел ей сказать.

– Миссис Эдевейн, фотограф хочет сделать снимок.

Элеонор мигнула. Ах да, репортер. Его блокнот напомнил об Элис. Где она? И если на то пошло, где Дебора и Клемми? Наверное, кто-нибудь приглядывает за девочками. Может, мистер Ллевелин? Тогда понятно, почему Элеонор не видела его все утро: видимо, он взялся помочь с детьми, чтобы они не попали в беду. В прошлом Элеонор сама часто его об этом просила.

– Секундочку, мистер и миссис Эдевейн. – Второй человек, грузный и раскрасневшийся от жары, помахал рукой из-за штатива. – Посмотрите сюда, пожалуйста.

Хотя Элеонор привыкла фотографироваться – она ведь была маленькой девочкой из сказки, ее постоянно рисовали и фотографировали, – сейчас ей хотелось забиться в укромное место, закрыть глаза и ни с кем не разговаривать. Она так устала, ужасно устала.

– Милая, давай уже закончим, – прозвучал у ее уха тихий и ласковый голос Энтони. – Я держу тебя за руку.

– Здесь очень жарко, – прошептала Элеонор в ответ.

Шелковая блузка прилипла к спине, юбка на поясе собралась некрасивыми складками.

– Миссис Эдевейн, посмотрите сюда.

– Я не могу дышать, Энтони, мне нужно…

– Я рядом, милая. Я всегда буду с тобой.

– Внимание, снимаю!

Вспышка полыхнула белым светом, на миг ослепив Элеонор, и ей почудилось, что у стеклянных дверей маячит чей-то силуэт. Наверняка Элис, подумала Элеонор, тихо стоит и наблюдает.

– Элис? – позвала она, отчаянно моргая, чтобы вернуть зрению ясность. – Элис!

Вдруг со стороны озера донесся громкий мужской крик, репортер соскочил со стула и бросился к окну. Энтони встал, Элеонор тоже поднялась на внезапно ослабевшие ноги. Время, казалось, замерло, пока юнец-репортер не повернулся, покачав головой. Его возбуждение явно сменилось разочарованием.

– Ложная тревога, – сказал он, доставая платок и вытирая лоб. – Всего лишь старый башмак. Тело не нашли.

У Элеонор едва не подломились колени. Она повернулась к дверям, но Элис там уже не было. Взгляд Элеонор упал на зеркало над камином, и она не узнала свое отражение. Тщательно выверенный образ благовоспитанной матери семейства исчез; возникла девчонка, которая когда-то давно жила в этом доме, естественная, открытая и необузданная.

– Все, хватит! – неожиданно резко произнес Энтони. Ее любимый. Спаситель. – Сжальтесь, молодой человек, моей жене плохо, пропал ее ребенок. Интервью закончено.

Элеонор словно плыла в воздухе.

– Уверяю, мистер Эдевейн, это очень эффективные барбитураты. Одной дозы достаточно, чтобы ваша супруга проспала до вечера.

– Спасибо, доктор. Она вне себя от горя.

– Неудивительно. Ужасное происшествие, просто ужасное, – ответил голос доктора.

– Они уверены, что найдут его?

– Нужно не терять надежды и верить, что полицейские сделают все, что в их силах.

Рука мужа, теплая и уверенная, коснулась лба Элеонор, погладила по волосам. Элеонор хотела было что-то сказать, но язык не слушался.

– Тише, любимая. Поспи, – успокоил ее муж.

Его голос словно окружал ее, раздавался со всех сторон одновременно, как голос Бога. Тело Элеонор отяжелело и медленно стало падать сквозь облака. Она падала все глубже и глубже, через все слои своей жизни. Туда, где она еще не стала матерью, не вернулась в Лоэннет, не встретила Энтони и не потеряла отца, в то долгое, безграничное время своего детства. Элеонор смутно чувствовала, что потеряла нечто очень важное, но сознание туманилось, она не могла сосредоточиться. Мысль ускользала от нее, как тигр, желто-черный тигр, который уносился прочь по длинной полосе луга. Луга в поместье Лоэннет. Вдали темнел густой лес, и Элеонор протянула руки, чтобы погладить верхушки травы.

Когда Элеонор была маленькой, у нее в комнате был тигр. Его звали Зефир, и он жил под кроватью. Папин папа, Хорас, поймал его в Африке еще в добрые старые времена. Элеонор слышала о тех временах; отец рассказывал, что когда-то поместье было огромным, семья Дешиль жила в роскошном доме с двадцатью восемью спальнями и каретным сараем, в котором держали не тыквы, а настоящие кареты, украшенные позолотой. Увы, сохранился лишь обгоревший остов дома, и тот слишком далеко, из Лоэннета не увидишь. Впрочем, историю о тигре и жемчужине рассказал мистер Ллевелин.

В детстве Элеонор искренне верила в эту сказку. В то, что вместе с Зефиром из Африки привезли жемчужину: тигр проглотил ее, она застряла у него между зубами и оставалась там, когда его застрелили и сняли шкуру, которую отправили на корабле в Британию, где эта шкура долгое время служила украшением большого особняка, а потом попала в гораздо более скромный дом. Однажды безжизненную голову тигра тряхнули так сильно, что жемчужина выкатилась из пасти и затерялась в длинном ворсе ковра в библиотеке. На нее наступали, и лежала она, почти забытая, пока однажды темной ночью, когда все в доме спали, ее не нашли эльфы, которые искали, чем бы поживиться. Они отнесли жемчужину далеко в лес, уложили на постельку из листьев и принялись рассматривать, изучать и гладить, но не уберегли, и драгоценность украла птица, принявшая ее за яйцо.

Высоко в кронах деревьев жемчужина начала расти, и все росла и росла, пока птица не испугалась, что серебристый шар передавит ее собственные яйца, и не выкатила его из гнезда. Жемчужина упала на землю рядом со стволом прямо на сухие листья, где ее окружили любопытные эльфы. Светила полная луна, жемчужина треснула, и появилась маленькая девочка. Эльфы собирали для нее нектар, по очереди убаюкивали, но вскоре поняли, что нектара не хватает и даже магия не помогает растить младенца сытым и довольным. Тогда они решили, что лес не место для человеческого дитяти и спеленатую листьями девочку нужно отнести к дому и положить у порога.

По мнению Элеонор, это объясняло все: ее страстную любовь к лесу, почему она замечает на лугу фей, а другие люди видят только траву, почему, когда она была маленькая, птицы прилетали на карниз над окном детской. И конечно, это объясняло свирепую тигриную ярость, которая порой переполняла Элеонор, заставляя плеваться, кричать и топать ногами; и тогда няня Бруен сердито шипела, что ничего путного из девчонки не выйдет, если только она не научится держать себя в руках. Зато мистер Ллевелин сказал, что в жизни встречаются вещи похуже горячего нрава, а вспыльчивость показывает, что у человека есть собственное мнение. И жажда жизни, добавил он, альтернатива которой – мертвенность! Еще он сказал, что такая девушка, как Элеонор, не даст разгореться углям своей дерзости, иначе общество найдет способ их остудить.

Элеонор доверяла словам мистера Ллевелина. Он был не такой, как другие взрослые.

Она никому не рассказывала историю своего появления. В отличие от «Волшебной двери Элеонор», которая стала известной детской книжкой, сказка «Тигр и жемчужина» принадлежала только ей. Однажды, когда Элеонор было восемь лет, в поместье вместе с родителями приехала ее двоюродная сестра Беатрис. Это случалось нечасто. Констанс, мать Элеонор, не слишком ладила со своей сестрой Верой. Между ними было одиннадцать месяцев разницы, и сестры постоянно соревновались между собой, превратив всю свою жизнь в арену сражений, где достижения одной немедленно вызывали ответные действия со стороны другой. Брак Констанс с Генри Дешилем, вначале выглядевший триумфом, оказался не таким уж блестящим, когда младшая сестра вышла за новоиспеченного шотландского графа, сколотившего огромное состояние в Африке. После этого сестры не разговаривали пять лет, но сейчас, похоже, заключили шаткое перемирие.

Как-то дождливым днем девочек отослали в детскую, где Элеонор пыталась читать «Королеву фей» Эдмунда Спенсера^[7] (эту книгу очень любил мистер Ллевелин, и Элеонор хотела произвести на него впечатление), а Беатрис заканчивала вышивать гобелен, Элеонор полностью погрузилась в свои мысли, как вдруг пронзительный крик сбил ее с ритма. Беатрис стояла, вытянувшись в струнку, и показывала куда-то под кровать; покрытое красными пятнами лицо кузины блестело от слез.

– Чудовище… моя иголка… я уронила… а там… увидела… чудовище!

Элеонор сразу поняла, в чем дело, и вытащила Зефира из-под кровати, объяснив, что тигр – сокровище, которое она прячет от гнева матери. Беатрис еще долго всхлипывала и шмыгала носом, а глаза у нее так покраснели, что Элеонор стало ее жалко. В окно барабанил дождь, за окном было холодно и сыро… В общем, самое подходящее время для сказочных историй. Элеонор усадила кузину рядом с собой на кровать и поведала о жемчужине и о своем необычном появлении в поместье. Когда она закончила повествование, Беатрис рассмеялась и сказала, что история забавная, а Элеонор – отличная рассказчица, но разве она не знает, что появилась из маминого живота? Теперь рассмеялась Элеонор. Беатрис была пухленькой, довольно заурядной девочкой с пристрастием к лентам и кружевам и не имела склонности к сочинительству. Уму непостижимо, что она придумала такую потрясающую историю! Из маминого живота, надо же! Мама Элеонор, высокая и стройная, каждое утро втискивалась в платья, которые сидели на ней без единой морщинки и уж точно не растягивались. Невозможно представить, что у нее внутри могло что-то расти. Ни жемчужина, ни тем более Элеонор.