Всему есть причина… и другая ложь, которую я полюбила

– Тобан будет жить, мама. Зак может остаться с ним, – говорю я мягко.

– Да… да, конечно… прости меня. Милая, извини меня, пожалуйста, – говорит мама, и я слышу ее решительное желание быть мне опорой, но она плачет. Они сейчас в Торонто, в гостях у сестры Эми, но уже скоро мы встретимся. Я увижу отца в больнице за минуту до начала операции, он широкой походкой зайдет ко мне в палату. Он возьмет меня за руку одной рукой, а другой погладит по голове. Мой отец, неуязвимый великан, который ни разу не расплачется из-за моего диагноза. Много чести – позволить болезни испортить жизнь его дочери и загубить ее будущее.

Я звоню сестрам, и они покорно садятся, чтобы выслушать новости. От избытка нахлынувших чувств мы путаемся в словах. Потом я набираю номер подруги. Кэтрин сидит на трибуне и смотрит игру команды «Вандербильт». Через мгновение она запрыгнет в машину и, сначала покричав в лобовое стекло, преодолеет целый штат, чтобы оказаться рядом со мной в больнице. Когда я проснусь после операции, она будет рядом со мной, но мой затуманенный мозг не вспомнит, что я и не просила ее приезжать. Она просто знала, что нужна мне. Кэтрин будет спать на больничном стуле рядом со мной, притворившись, что ей удобно, и по-деловому решит все вопросы с медсестрой, которая все время отказывается приносить мне ледяную крошку.

Но пока я все еще сижу перед операцией в палате больницы Университета Дюка, уставившись на руки, лежащие на коленях. Рядом со мной на кровати аккуратно сложенный больничный халат синего цвета, а звуки больничной аппаратуры напоминают трескотню сверчков, заполонивших всю комнату. Впервые после того, как мне поставили диагноз несколько часов назад, я осталась одна, и события продолжают разворачиваться с неумолимой скоростью. Тобан помчался домой, чтобы рассказать нашей няне обо всем, что происходит. Вся моя семья еще в пути, и мне ничего не остается, как сидеть, уставившись на свое любимое белое платье с оборками и цветами. Я люблю это платье. Я не могу его снять. Я в нем хожу преподавать.

Приезжают мои друзья Джонатан и Бет. Джонатан врывается в палату и стискивает меня в крепких объятиях. Оба плюхаются на больничную койку, глядя на меня с состраданием и ужасом.

– Я попрошу вас сжечь вот это, – наконец говорю я, раздраженно указывая на платье. – Я больше не могу на него смотреть. Та жизнь окончена. – Я пытаюсь балансировать между истерикой и юмором. – Меня можно назвать самой счастливой девушкой на планете…

Я пытаюсь натужно изображать оптимизм, но вспоминаю о Заке. Слова превращаются в горькие всхлипывания. Рыдания скручивают меня пополам. Я крепко зажмуриваю заплаканные глаза и пытаюсь отрезать себя от мира.

– Я просто не знаю, – продолжаю я. – Я просто не знаю, что мне делать.

– Умереть, – тихо произносит Бет.

Я не знаю, был ли это вопрос или констатация факта, но я перестаю плакать. Ее cлова – отвесная скала, и я, стоя на вершине, смотрю вниз. Джонатан пытается приободрить меня, заполнить пустоту и воссоздать мир, каким он был раньше, но я не могу думать ни о чем, кроме как о том единственном слове, которое произнесла Бет. Умереть. Это невозможно. Это невозможная мысль. Я думала, что моя жизнь только началась, но теперь я должна созерцать ее внезапное завершение. Я должна вообразить умирание моего бурлящего рассудка, замедление дыхания, затонувшее судно – мое тело, в котором сейчас бьется мое сердце. Но еще хуже, что мне надо представить финал того, что я создала, – семьи.

У меня было два прекрасных момента в жизни. Первый – это день нашей свадьбы: мы с Тобаном выбегаем из церкви, распахивая двери, и, затаив дыхание, замираем на пороге – только он и я, муж и жена, которые уставились друг на друга, как полные идиоты. А второй момент был в тот день, когда мне впервые дали Зака на руки, и мы посмотрели друг на друга взглядом заговорщиков, скрепленным взаимным обожанием. Вот об этом было невозможно думать. Вот то, без чего мне не жить. Я не могу представить себе мир, где я буду не с ними. Мир, где меня не будет.

Джонатан и Бэт читают надо мной длинную молитву, потом кладут руки мне на голову, благословляют и целуют мои мокрые щеки перед тем, как уйти. Я прошу Бэт задержаться на минуту. Я снимаю платье, и Бэт помогает мне надеть халат, я неуклюже завязываю его на спине, пока она со мной. Я отдаю ей платье. Она знает, что надо сделать.

Глава 2
Живое доказательство

Мой организм и раньше давал сбои. Когда мне было двадцать восемь и я писала диссертацию – объемный трактат на тему «евангелия процветания» – мой финальный шаг на пути к званию профессора, в один из дней мои пальцы внезапно замедлились, а затем и вовсе замерли на клавиатуре. Я провела много часов за компьютером, но только этим трудно было объяснить невероятную слабость, которая разливалась от плеч до кончиков пальцев. Моей внутренней батарейки хватало ненадолго, с минуту я могла держать в руках предметы или писать письмо, а потом силы иссякали. В дороге я стала внезапно терять способность удерживать руль. Вскоре самым неловким моментом для стало для меня приветственное рукопожатие. Да-да, здравствуйте. Не обращайте внимания, что как бы жму вам руку, но на деле это вы сами ловко двигаете ею то вверх, то вниз.

В течение дня из-за слабости в руках мне приходилось до бесконечности приспосабливаться, чтобы ответить на электронное письмо, проверить работы, приготовить обед и сходить в спортзал. Я часами лежала в ванной с английской солью. Я плакала в душе, когда, по моим предположениям, Тобан был наверху и не мог меня слышать. Временами я сдавалась и помещала обе руки в слинг или бандаж, что неизменно становилось темой для разговоров. Что теперь тебе по силам, когда ты можешь пользоваться своими руками лишь время от времени? Жизнь превратилась в гонку с препятствиями.

Но по ночам, когда моя исследовательская работа о церкви процветания становилась осязаемой реальностью, во время церковных служб, интервью на скамейке храма, исцелений, мои руки были не просто помехой. Они были наглядным доказательством. Дело не только в том, что я почти не могла ничего записывать и мне приходилось вести аудиозаписи, а потом их кропотливо расшифровывать. Если бы встретили меня тогда, то увидели бы девушку в бандаже на обеих руках в центре толпы проповедников, евангелистов, целителей и пророков, слетевшихся, как бабочки на огонь, чтобы начать крестовый поход во имя моего исцеления. Люди желали, чтобы у всех на глазах меня исцелил какой-нибудь известный праведник или надо мной поработала команда молящихся: сосредоточившись, они касались бы моих рук, головы и спины.

Иногда я получала приглашение в уединенную комнату, чтобы там пройтись по списку грехов, которые я, возможно, совершила, и они-то и открыли врата демонам, носившим, например, такие имена: Питон, Ситри и Вассаго. Мои добровольные помощники хотели узнать, кто или что выжимает из меня жизнь? Они проводили духовную ревизию, пролистывая страницы моей жизни и анализируя события одно за другим. Может, именно это или то стало причиной? Какую темноту мог осветить божественный свет? В духовном мире, где исцеление является божественным правом, болезнь – симптом незамоленного греха, симптом нехватки великодушия, сигнал неверности, неотрефлексированных и небрежно сказанных слов. Верующий человек, переживающий страдания, это загадка, требующая решения. Что явилось причиной страдания?

Пока я перемещалась по храму, поместив руки в бандаж или в слинг, я слышала перешептывания и ловила взгляды: одни смотрели с сочувствием, другие осуждали, третьи были серьезно озабочены. Я знала, что в этой маленькой церкви, где я написала большую часть моего исследования, меня любят. За меня молятся. Обо мне заботятся. Но когда неделя за неделей я приходила сюда, а мои руки по-прежнему бессильно висели и в ладонях не было никакой силы, перед моим мысленным взором вставали их сжатые губы и скрещенные руки. И я казалась себе олицетворением неверия.

За последующие полгода я посетила более 35 врачей, пытаясь понять, что со мной происходит. Мой первый визит к врачу был удручающим.

– Я полагаю, что ваша травма…

Врач замолчал, обернувшись к коллеге, которого пригласил для совместной консультации. Оба выдержали долгую паузу.

– Дело в том, – продолжил другой, – что ваша травма может часто встречаться среди женщин определенной весовой категории.

Один из них легким движением показал на себе размер груди этой весовой категории. Я была решительно настроена закончить этот разговор как можно скорее.

– Когда женщина ваших… ммм… пропорций чрезмерно занимается йогой, возможны определенные виды травм, защемление нерва в груди, здесь и здесь, – сказал он, показывая на места защемления. – Что объясняет онемение, которые вы ощущаете в руках. Поэтому с йогой вам надо полегче, – добавил он с усмешкой.

Я спешно запихала свои бумаги в рюкзак и выскользнула из дверей. Я редко занимаюсь йогой и я уж точно не была – как бы это сказать поделикатнее – не была чрезмерных габаритов.

– Это уже третья травма из-за йоги на этой неделе, – сказал один из них перед тем, как я захлопнула за собой дверь. Настоящая эпидемия среди йогинь весомых достоинств.

Большую часть времени я в равной степени грустила и злилась. Я злилась на свои руки, а потом принималась плакать. Я постоянно накручивала себя из-за бесконечных советов от друзей и незнакомцев, которые с участием рекомендовали мне сделать операцию по устранению туннельного синдрома запястья. А когда я садилась за работу, я обычно переживала, что мои отчаянные рыдания и поток слез приведут к короткому замыканию в ноутбуке. Силы в руках у меня не было и в помине, а мне надо было написать трехсотстраничную диссертацию. Ежедневно я пыталась использовать программу для голосового ввода текста, но она то и дело пропускала параграфы и искажала большинство слов. «Евангелие процветания» превращалось в «вспотевшее евангелие», хотя «ЭТОТ КОМПЬЮТЕР МЕНЯ ПОГУБИТ!» всегда расшифровывалось как надо. В конце концов моя надвигающаяся депрессия убедила Тобана и моих родителей в том, что мне надо на месяц вернуться домой в Канаду, чтобы мои профессора-родители могли притвориться, что им нечего делать и они смогут полностью посвятить мне свое время. И они так и сделали – они набрали диссертацию под диктовку. Слово в слово. Я сидела на диване, обложившись книгами, и старалась облечь свои мысли в предложения, напротив меня сидели мама с папой и делали вид, что все, что я говорю, – захватывающе интересно. Помимо диссертации мы смотрели сериал «Закон и порядок» и заказывали еду из китайского ресторана.

Мое тело подводило меня и всех нас. Боль растекалась по моим безвольным рукам. Ничто во мне более не свидетельствовало о славе Божией, по крайней мере, в глазах тех, кто меня окружал. Я и близко не была похожа на чудо или знак. Наоборот, я жила на нижнем этаже в доме родителей и закипала от возмущения. Разве я всегда была такой?

– Я сияла когда-то, – сказала я как-то подруге, мрачно усмехнувшись.

Если вы спросите людей из церкви процветания о том, как они понимают, что их жизнь идет в правильном направлении, они будут много говорить о доказательствах. Хромой сможет ходить. Слепой прозреет. Счета будут оплачены. Жены сядут за руль сверкающих автомобилей. Дети наденут новую, с иголочки, одежду, с которой еще даже не успели срезать ценники, и все это будет говорить о любви Бога. Доказательство даже стало тематической песней для телевизионного шоу Фредерика Прайса, проповедника процветания: «Доказательства! Доказательства! Вам нужны они?» – пел хор. В госпеле, конечно, были доказательства. Но я жаждала убедиться во всем сама.

Есть что-то глубоко американское в желании демонстрировать окружающим успехи твоей повседневной жизни. Большой дом говорит о том, что ты усердно трудишься. Наличие симпатичной жены намекает на то, что ты, возможно, богат. Подписка на The New York Times свидетельствует о том, что ты наверняка не глуп.

А когда ты в этом не уверен, бамперные наклейки всегда подскажут, у кого дочь – студентка-отличница, а кто успешно пробежал марафон. Америка любит большие торговые центры, а просторные церкви любит даже сильнее. И вездесущий «Старбакс» на каждом углу подтверждает мысль о том, что Христос неравнодушен к правильно сваренному кофе.

Периодически я наблюдала, как идея публичного предъявления успехов продвигалась под знаменем семейных ценностей. Это было видно по тому, как женщины хвалились своими щекастыми младенцами или сыночками в галстуках-бабочках. Или в том, как пастор выводил свою жену и дочь Дженифер в первый ряд, а потом просил малышку Дженифер спеть соло. «Разве она не талантлива, друзья мои?» – спрашивал он. В том, как люди приобретали аккуратные особняки с дополнительными гостевыми комнатами на тот случай, если беженцу, которого церковь уже материально поддержала, нужно будет где-то переночевать. Рождественские открытки содержали краткие предписания из «евангелия процветания». На десятках семейных фото можно было увидеть потертый диван среди колышущегося пшеничного поля, на котором сидели члены семьи, одетые в едином джинсовом стиле. Интересно, во всех полях Америки есть такой фотодиван? Они сидели, повернувшись друг к другу, и я была зачарована белым светом, освещавшим их улыбки и смех. Они были воплощением благой вести.

Есть люди, которые не выдерживают жизни под гнетом божественного совершенства. Один мой друг, посмотрев на свою новорожденную дочь, еще мокрую после рождения, не мог принять того, что видел своими глазами. Это была пухлая и розовая девочка с глубоко посаженными глазами и лицом идеального ребенка, но это был идеальный ребенок с синдромом Дауна. Несмотря на любовь, переполнявшую его сердце, или, возможно, по причине этой любви, он не мог произнести эти слова вслух. Синдром Дауна. И это стало тем обетом, который нельзя было нарушить, не было и речи, чтобы признаться себе, что его дочь немного отличается от обычных детей. Он начал верить в то, что Господь, Который есть полнота и совершенство, сделает и его дочь такой же, не дожидаясь Судного дня и Второго Пришествия.

Что бы изменилось для христиан, если бы они отказались от той части американской мечты, которая утверждает, что «твои возможности безграничны»? Все имеет пределы. Великое Царство Божие еще не настало. Что, если богатый не означало бы cостоятельный, а здоровый совсем не обязательно – исцеленный? Что, если быть людьми «евангелия» подразумевало бы просто быть людьми благой вести? Бог среди нас. Мы любимы. Этого достаточно.

Тот приятель прислал мне рождественскую открытку вскоре после рождения дочери, я повесила ее на холодильник и стала рассматривать. Вот они сидят в лучах солнца с малышкой на коленях, ватага ребят повисла на маме, и все захлебываются от смеха. Я медленно выдыхаю. Внезапно я затосковала по утраченной силе рук, мне захотелось поднять эту малышку, посмотреть ей в глаза и сказать ей то, что я жажду услышать: «Ты совершенна, моя девочка, такая, какая ты есть. Ты и есть благая весть».

В то Рождество я сидела на приеме у очередного врача. Он был маленького роста и утопал в бумагах, которыми был завален его стол. Он задавал мне вопросы, но, казалось, главным образом его занимало число врачей, которых я уже посетила. Он был настроен скептически, как бы давая мне понять, что все они уже давно должны были докопаться до истинной причины моего недуга.

– Я думаю, все ваши симптомы говорят о психосоматическом расстройстве. Поэтому все, что я могу вам порекомендовать, – найти хорошего психолога, – сказал он уверенно.

– Вы полагаете, что все это выдуманные симптомы и причина кроется в психологических проблемах? – спросила я в изумлении. – Мои руки перестали функционировать, потому что я чересчур перенапрягла их, пока писала диссертацию, и теперь мы просто должны выяснить, почему так произошло.

Я негодовала. Он мог бы в качестве аналогии привести пример запутанного психосоматического расстройства из жизненного опыта. Умирает отец, и внезапно его дочь не может и ногой пошевелить. Школьник испугался до смерти и вдруг ощутил, как горло сдавило и он не может вымолвить ни слова. Такое действительно случается, и подобная ситуация может длиться месяцами, годами. Но он не считал, что у меня такая ситуация. Он видел перед собой незначительную молодую женщину с безвольно повисшими руками, которая не может и слова написать, в то время как я видела перед собой врача, который отказался приложить и малейшее усилие, чтобы помочь мне разрешить мою проблему. Он был финальной точкой в длинном списке врачей, к которым я обращалась, и я возлагала на него большие надежды. Но передо мной сидел зрелый мужчина с брекетами на зубах, губы у которого сморщивались, когда он рассказывал мне, что на мне, без сомнения, сказался стресс, связанный с написанием диссертации. Он сделал в моей истории болезни краткую запись о том, что мне требуется психологическая помощь. Теперь никто уже не станет всерьез воспринимать мое физическое состояние. Не помогайте мне. Здесь не на что смотреть.

Я молниеносно выбежала из его кабинета, хлопнув дверью, чтобы удержаться от слез и не дать ему еще один повод считать себя психически нестабильной. Я шла по коридорам до тех пор, пока уже никто не мог меня видеть, и рухнула на пол, чтобы позвонить Челси. Мы с Челси провели вместе большую часть жизнь, и благодаря ей я точно знаю, что значить быть любимой и услышанной. В средней школе ей пришлось научиться прощению: мы были в детском лагере на сборах по дзюдо, и я случайно стала ее заклятым врагом из-за того, что постоянно перекидывала ее через свое крепкое одиннадцатилетнее бедро, а потом спрашивала, ела ли она хлопья «Уитис» на завтрак. Мы давно уже поняли, что все, что происходило с одной из нас, происходило с нами обеими, поэтому мы относились к жизни, как к тандемному велосипеду. Куда шла она, туда шла и я, и обе мы выглядели слегка чудаковато.