2.10.2. Кто такая Алиса
– Я Вас там не нашел. Ни Вас, ни Вашего деда, ни тети, что любит Пушкина.
Поездка в Пушкинские Горы плохо сказалась на настроении Алисы. Она была грустной, молчала. Я затосковал по гадостям и колкостям, которыми девушка одаривала меня раньше. Мне не хватало ее рассерженных интонаций.
– Я смотрела балетное выступление, – сказала Алиса, и голос ее дрогнул. – Маленькие девочки в пачках, гуськом выходят на сцену.
Я затаил дыхание
– Я так больше не могу.
Алиса расплакалась.
И в ту же секунду я вспомнил, что Алиса прихрамывала на правую ногу, когда мы искали в поле черную кошку Дину. Девушка не ела блины, каждый день обливалась холодной водой и всеобщую ненависть к себе считала доказательством успеха.
Алиса была балериной. И однажды она упала. И с тех пор, как упала, она больше не поднималась.
2.10.3. О любви как о проблеме
Я никогда не знал настоящую Алису. Общаясь с ней, я имел дело со сломанным человеком, изо всех сил пытающимся вытерпеть поражение. И до сих пор этого не понимал.
– Влюбленность – как вина выпить. С первым глотком по телу проходит волна тепла, и ты чувствуешь приятные изменения. Но это лишь намек. Здесь можно остановиться, и никаких последствий. Второй глоток ты делаешь, понимая, на что идешь. Ты знаешь, что будет дальше. И соглашаешься на все.
Алиса легла на живот и положила голову мне на грудь.
– Некоторые всю жизнь влюбляются на уровне первого глотка, – сказала Алиса, – а некоторые еле-еле справляются с похмельем.
– Что же бывает в промежутке?
Я усиленно пытался понять Алису, но мне нужно было время. Нагромождением слов она закрывалась от меня, и я не мог ее прочесть.
– Промежуток – ни то ни се. Этакое безвылазное болото. Хотела бы я найти золотую середину, но боюсь, это один из тех вопросов, которые человек не может решить. И все это ради его собственного счастья.
– Почему? – спросил я скорее по инерции, чем из любопытства.
– Потому что любовь ради счастья другого.
Я закрыл глаза и попытался вообразить Алису до падения. Я что-то безвозвратно потерял и не знал, что именно.
– Вы все воспринимаете, как проблему. И любовь для Вас проблема. Может, любое чувство? Страх, голод?
– А разве это не проблема, когда человек боится и все время хочет есть? – рассмеялась Алиса. – Я думаю, большинство людей со мной согласны.
Меня пронзила жалость.
Алиса без цели. Алиса без смысла. Потерянная Алиса.
Она бродила ночью одна по округе, ела все, что кладут на тарелку, и постоянно оказывалась в моей постели. Я думал, ей не было до меня дела, но дела ей не было до себя.
– Любовь – это большая проблема, – сказала девушка.
– Невзаимная любовь. Может, Вы никогда не любили?
– Любила. Но он мне не пара.
Мы с Алисой были похожи. Никого мы не любили больше, чем себя. И никого так же сильно не ненавидели.
– Боюсь, Вам трудно будет ее найти, – усмехнулся я почти беззлобно.
– Ну вот Вы, например. Нашли Вы себе пару?
Я кивнул. Я нашел, только она не парная. Как второй левый ботинок.
2.11. Страшное желание
2.11.0. Стихия
Я сидел с чашкой чая на лавке возле дома. Считал безотрадные мысли, что приходили в голову. О деревенской жизни, о безделье, об Алисе.
В самый разгар уныния что-то больно ударило по уху.
Я вскочил, расплескав чай.
Что это? Кто это?
Ухо жгло от боли.
Я озирался по сторонам. Ничего и никого.
Только я решил сесть обратно, ударило в лоб.
От меня отскочила прозрачная горошина. Наклонившись, я нащупал ее в траве.
Холодная градина. Размером крупнее гороха.
2.11.1. По заслугам
Я смотрел, как огромные шарики, переливающиеся на солнце, отскакивают от порога.
Когда град закончился, я вспомнил о Леньке. Сообразил ли он укрыться в амбаре?
Мальчишка стоял посреди пшеничного поля, понурив голову.
– Померла, – сказал он.
Земля, а вместе с ней и ростки пшеницы, была усыпана ледяными горошинами. Я передернул плечами, вспомнив, как больно они падали за шиворот.
Но не успел Ленька выйти за калитку, как показался Высокий Папа.
Лицо у него было красное, опухшее.
Он мычал, махал руками.
Припав к земле, попытался очистить участок от градин. Отбрасывал лед, искал выжившие ростки.
Он был в бешенстве, он был в горе.
Я стоял рядом, готовый утешить. Но Сан Саныч быстро взял себя в руки. Он встал, злобно выдохнул:
– Ты мне заплатишь!
И добавил:
– Заплатишь за все!
Словно я виноват в природном катаклизме. Словно целыми днями танцевал с бубном, чтобы град побил его урожай.
– Ууу, – сказал Высокий Папа.
Убежал, но на полпути вернулся. Опять сказал: «Ууу». Помахал кулаком в воздухе.
Я думал, что хочу поражения Сан Саныча, думал, буду улыбаться при крахе его дела. Но вместо радости чувствовал стыд.
Как ни убеждал я себя, что не виноват, муки совести говорили. Говорили, что я был ментальным врагом пшеницы. Что деревенские остались без работы и зарплаты. Что дороги разбиты, а вода в колодце мутная.
2.12. Судилище
2.12.0. Общественный суд
Считанные часы, и деревня была поставлена на уши. На пшеничное поле пожаловала инспекция в лице Данилыча, подслеповатого деда с окраины и сельского старосты Зиновия Аркадьевича. Должностные обязанности последнего включали борьбу с разного рода стихийными бедствиями.
Действовал председатель четко. Потоптался по прибитым к земле росткам, пару раз вздохнул, почесал затылок.
Высокий Папа не сводил с меня злобных глаз. Он не только махнул рукой на остатки здоровой пшеницы, гибнущей под сапогами председателя, но и сам ее топтал.
Наконец Зиновий Аркадьевич откашлялся и, явно играя на собравшихся за забором деревенских, набрал воздуха в грудь. Он был готов говорить.
Высокий Папа, ожидая, что пришла моя очередь быть растоптанным, тоже задержал дыхание.
– Налицо, – начал председатель, – имеется некоторое, скажем так, вредительство.
Народ за забором издал согласный гул.
– Но причина вредительства не ясна.
– Как это – не ясна?! – воскликнул я. – Не я же этот град устроил.
– Ему слова не давали! – зло крикнул Данилыч.
Председатель громко продолжил:
– Глянем в договор! Его не просто пишут, а как раз для таких случаев.
Я почувствовал, как зеленею от злости.
– В договоре написано: «Арендодатель несет полную ответственность за предоставляемую в аренду землю, охраняет ее и ее содержимое от посягательств».
– Что?!
– Что ты голосишь? Это договор, тобой подписан. Ты Захаренков Иннокентий?
Зиновий Аркадьевич сунул мне бумагу под нос, и я вырвал ее из рук. Невидящими глазами побежал по строчкам.
– Но в договоре не написано, какой штраф положить, – сказал председатель.
– Как это не написано?! – закричал теперь Высокий Папа.
Он подскочил ко мне и попытался выхватить договор. Отпрыгнув в сторону, я показал язык.
Это вмиг меня отрезвило. Я понял, что постоянно оказывался в ответе за то, чего не совершал.
– Интересно, – сказал я. – Во втором пункте написано, что я даже зайти на участок не имею права. Как же мне его охранять?
– Ну, – протянул председатель, возвращая себе договор, – ответственность ты нести должен. А по всему выходит, что не несешь.
Зиновий Аркадьевич почесал репу.
– Вот что, – закруглялся он. – Отдай Сан Санычу денег за аренду. А лист этот порвем, и дело с концом.
Народ опять согласно загудел, но с меньшим удовольствием.
Высокий Папа смерил председателя высокомерным взглядом. Данилыч, хозяин злополучной лошади, роптал.
– Пусть штраф платит, – сказал он Зиновию Аркадьевичу. – Скажи ему, ты же староста.
– Нет у него такого права – штраф назначать, – сказал я, – в договоре не указано.
– А то у меня случай был, – начал Зиновий Аркадьевич, – лет десять назад. Один товарищ решил, понимаешь, козу отдать. Она у него буйная была, аж жуть.
Высокий Папа пошел с участка, гордо подняв голову.
– И вот он, значит, по соседям ходит – никому не нужна. Даже задаром. Он в другую деревню пошел. А мимо санитары из психушки. Он им козу хотел отдать, а они его самого забрали. Через несколько лет выпустили, но все зря. Шатался без дела. Потом спился и умер. Говорят, жена его санитаров звала.
– Надо было жену отдавать, – сказал Толик, – а не козу.
– Надо было! – согласился Зиновий Аркадьевич. – Но где уж теперь.
– А с козой что стало? – спросил я.
– Что, что! Ничего.
2.12.1. Суд Леньки
Если его не было на пшеничном поле, значит он сидел в луже. Мы все сидели в луже, и в первую очередь – Высокий Папа.
Я вышел на дорогу и увидел Леньку.
– Она что, никогда не высыхает? – спросил я, подходя ближе.
Мальчишка поднял на меня полные слез глаза.
– Высыхает, – ответил он и в свою очередь спросил. – Ты что, дебил?!
И зарыдал во весь голос. Что ты будешь делать, когда доверенная пшеница погибает, любимая лужа высыхает, а вокруг одни дебилы?!
– Слушай, приятель, – начал я. – Не обращай на Сан Саныча внимания. Ну покричит и перестанет.
– Тут все рады, когда урожай, – Ленька высморкался в рукав и сопли по всему лицу растер. – А ты рад, что его больше нет.
Сын Анны Павловны выпрыгнул из лужи и помчался домой.
Смотря ему вслед, я вспомнил, как мальчишкой бегал по лужам – и, может, даже этой – в голубых резиновых сапогах. Чем больше брызг, тем счастливее я. Ту радость ни с чем не сравнить, даже с поражением злейшего врага. Но с возрастом доступно все меньше и меньше наслаждений, выбирать не приходится.
2.12.2. Суд Лизетт
– Прости меня, – сказала Лиза.
Узнав о гибели пшеницы и общественном суде, она отмыла дочиста мой дом и приготовила котлеты.
– За что? – спросил я.
– Наговорила тогда… Бессовестная.
– Ничего.
Девушка вгляделась в мое лицо.
– Тебе плохо? – с сочувствием спросила она.
– Бывало и лучше, – улыбнулся я.
Она привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку.
Ничего легче этого поцелуя со мной не случалось. Он был приятным и неожиданным.
Лиза опустила голову. Я смотрел на ее макушку и пытался собраться с мыслями. За окном просигналил автомобиль.
Лиза подняла на меня блестящие глаза и улыбнулась. Я совсем растерялся.
Я не мог понять, как у женщины получается, повиснув на шее мужчины, снимать груз с его души.
Мне захотелось обнять Лизетт, но снова раздался автомобильный гудок. Наверняка соседские куры разбрелись по дороге и мешают водителю проехать.
Я оглянулся на окно. Момент был упущен.
2.12.3. Приговор
Я открыл калитку и ступил на землю. Паутина побитых ростков лежала под ногами. Я присел на корточки и разглядел жуков, копошащихся в мертвечине пшеницы.
Но судить себя я не собирался.
Я уже вынес приговор. Осталось привести его в исполнение.
2.13. Для счастья и для боли
2.13.0. Исполнение приговора
Пару раз взмахнул граблями – вспотел.
Сто раз – устал.
Двести – руки в мозолях.
Отправился в сарай за рабочими перчатками. Нашел задубевшие от грязи бабушкины. Надел, вернулся обратно.
Я махал граблями до темноты.
Одежда пропахла потом, волосы прилипли ко лбу. От напряжения дрожали руки и ноги.
Я ополоснул лицо из рукомойника, съел горбушку хлеба и лег на кровать.
Сон не шел. Перед глазами мелькала желтая паутина погибшей пшеницы. Я тщетно убирал ее с поля: чем больше старался, тем пышнее она разрасталась. Пшеница росла и росла, показались зерна, а я все выкорчевывал ее и топтал колосья ногами.
2.13.1. Провинность
Спина болела, руки ныли. Вчера я был полон сил и хотел поскорее очистить землю, сегодня я не понимал, зачем это нужно.
Нашел грабли брошенными у калитки, взял их и отправился работать дальше. Словно выполняя какую-то провинность.
За предыдущий день я не убрал и десятой доли. Ощущая в голове пустоту, я принялся за работу.
К полудню смертельно устал и проголодался. Никто не приходил справиться о делах, никому я не был нужен. Мое отсутствие во внешнем мире ничего не изменило.
2.13.2. Разделенные забором
Третий день я упрямо махал граблями, избавляясь от следов пребывания на земле Высокого Папы.
Я ждал Алису. Знал, что она придет.
Я чувствовал ее на расстоянии. Мог с уверенностью сказать, в каком настроении проснулась, как себя чувствует, думает она обо мне или нет. Конечно, нет.
– Эй! – сказала Алиса.
Она стояла за забором и смотрела недобрым взглядом.
– Я Вас всюду ищу! – взглянула на часы. – Уже пятнадцать минут.
– Извините, – сказал я.
Она продолжила сверлить меня взглядом. Я бросил грабли и подошел к забору.
– Я уезжаю. Подумала, нужно сказать. А то опять решите, что только о себе и думаю.
Тяжелая земля стала уплывать из-под ног. Алиса вновь посмотрела на часы.
– Куда? – спросил я.
– В Петербург
– Когда?
– Завтра.
Платье на Алисе было премилое: розовый облегающий верх и пышная юбка. Волосы девушка забрала лентой. Казалось, это чудо откроет рот, и польется нежная речь. Но сыпались слова, больно ранящие душу.
– Пойдемте, – сказал я.
Мы шли с Алисой к дому, разделенные забором. Она смотрела в небо, шла легко и весело. Я же, глядя себе под ноги, спотыкался на каждом шагу.
2.13.3. Потеря
Алиса сидела за столом, болтая ногами. Я, отвернувшись к плите, кипятил воду для чая. Смотреть на девушку было больно.
– Вы знаете, что Дина опять пропала? – спросила она.
– Нет. Я этого не знал.
– Еще до той дурацкой поездки. В Горы.
– Да? – спросил я.
– У меня нет времени искать. Да и вообще. Однажды нашлась, найдется снова.
Я представил кошку, разодранную собаками. Лежит и подыхает от ран в одиночестве. Или запер кто в сарае, и она подыхает от жажды.
Поставил чашку с чаем перед Алисой.
– Что же Вы будете делать в Петербурге?
Она прищурилась, словно хотела понять, стоит ли делиться.
– Займусь делом.
– Каким?
– Буду хореографом-постановщиком. Буду лучшим хореографом-постановщиком в стране!
– А я думал, во всем мире. Что же Вы так мелочитесь?
Она рассмеялась.
– Во всяком случае, жалеть себя не буду.
– Это хорошо.
Я не знал, что еще сказать. Она была счастлива.
2.13.4. Прощание
Алиса отхлебывала чай, а я представлял, как обнимаю ее. Как кладу на кровать.
– До свидания, – без предисловий сказала Алиса.
Я встал из-за стола.
– Я Вас провожу.
– Нет, – сказала она.
«Нет», – эхом отозвалось во мне.
«Нет» Алисы – шаровая молния, поражающая на месте. Я опустошен ее «нет», оглушен, отвергнут. «Нет» выступает каплями пота на моих ладонях, бьется в висках, разбивается о стекла невидящих глаз.
– Нет, – сказала Алиса. Неслыханная черствость.
Я безвольно опустился на стул.
Она вышла из дома, а я сидел на месте.
Через несколько минут выбежал за ней. Миновал калитку, выскочил на дорогу – Алисы и след простыл.
Безжалостная, жестокосердная Алиса. Бросила нас с кошкой на произвол судьбы.
В первый раз я подумал о Дине с нежностью. Как о товарище по несчастью.
2.13.5. Вялые поиски
Я отправился на поиски Дины, понимая, что это безнадежная затея. Я хотел помочь животному, хотел помочь самому себе. Но понял, что, преследуя кошку, я цеплялся за любую возможность быть ближе к Алисе.
Я надеялся, что найду Дину и верну хозяйке. Покажусь ей героем и снищу почести. Очарованная моим подвигом, Алиса, ясное дело, и не посмотрит на животное – кому оно теперь нужно?! – протянет ко мне губы. Но я кратким движением головы от благодарности откажусь. Не лыком шит.
Так бы все и случилось, это точно. Но кошку я не нашел.
Возможно, я только представил, что ищу. Мне могло это сниться.
Без Алисы не имело смысл искать ее кошку. Без Алисы ничего не имело смысл.
2.13.6. Смысл
«Должно же хоть что-то иметь смысл?!» – вопрошал я себя.
Захлебываясь неизбывной тоской, я выныривал на поверхность для вдоха. «О чем я думал до встречи с Алисой? Что меня волновало? Чего хотел?» – вспоминал я прежде, чем погрузиться в очередной водоворот печали.
Пойми я, чем выживал раньше, появилась бы надежда на спасение. На возврат к прежнему себе. Старый добрый я. Казался мне идеалом. Спокойный, терпеливый, надежный. Алиса разрушила меня до основания. При ней я был счастлив нервничать, ненавидеть, тосковать.
«Если бы ничего не было», – мечтал я.
Мне хотелось очиститься от всего, что привнесла в мою жизнь Алиса. Я должен был стать собой.
Этой мыслью я бредил: вернуться к истокам, обратиться в нуль, очиститься и очистить. Убрать видимые следы, стереть из памяти.
В тот час, когда Алиса садилась на поезд до Санкт-Петербурга, я вернулся на поле и снова взялся за грабли.
Я не только убирал с земли пшеницу, но освобождал от мусора сознание. Возвращался к началу, когда ничего еще не было. Ни девушки, против моей воли занявшей мысли. Ни пшеницы, против моего желания занявшей землю.
2.13.7. Дружба
– Лизавета сказала, картошку хочешь. Ну-ка пойдем, распилим пару бревен.
Я кивнул и пошел за дядей Пашей.
– Ты это, – сказал он, – Лизавета – девушка хорошая. Ты ведь это, не это…
Я удивленно на него посмотрел.
– Смотри мне. Она добрая, Лизавета-то. Рвется всем помогать. От нее не убудет, но ты-то все равно не пользуйся.
Я кивнул и уставился под ноги.
– Она вся в мать, в Нину Григорьевну, – Павел Никифорович щурился на солнце. – Та еще хуже. Узнает, у кого беда, тут же прибежит. Первая. И ведь попрекать не будет, я-то знаю. Все поймет, рядом посидит. Бывало у тебя, что хотелось, рядом кто посидел, помолчал? – спросил он и, не дожидаясь, продолжил. – У меня бывало.
Он испытующе посмотрел на меня. Видимо, выражение на моем лице ничего ему не говорило. Он замолчал. Молчал всю дорогу до дома Лизетт. Там скинул рубашку, принес из сарая пилу и кивнул на три огромных бревна.
Пилить бревна с дядей Пашей было приятно. Действовали мы на удивление слаженно. Он руководил, выкрикивая: «Тяни на себя вверх, а я снизу» или «Упрись, упрись ногой в бревно». Движение пилы «Дружба» почти не стопорилось.
После распила бревен, я сел на полено, а дядя Паша вынес из дома две кружки холодного кваса.
– На, – сказал он.
Я взял кружку и жадно выпил содержимое.
Из дома вышла Лиза.
– Веничком пройдись, – сказал дядя Паша и пошел в дом.
Лизетт заводила граблями по земле, но щепки, стружки и опилки либо глубже врезались в землю, либо разлетались в стороны. Девушка раскраснелась, засопела.
Я протянул к ней руки. Лиза отвернулась, спрятала лицо.
– Ну что глядишь?! Иди отсюда, мне убираться надо. Слышишь, бери мешок с картошкой и иди!?
Мне показалось, что в голосе ее звучали слезы.
2.13.8. Электронное письмо Алисы
Без темы. Отправлено в четыре утра.
«я вчера с надеждой, с новыми силами, без кошки
я сегодня без веры, без спокойствия и все еще без кошки
я завтра… завтра уже сегодня»
Я ничего не ответил.
Я знал, что Алиса скоро меня забудет. Еще пара дней, и ее письмам найдется другой адресат.
2.13.9. Работа
Я умирал на поле.
И в ежедневном труде находил утешение.
Ходил по земле, перекапывал землю, дышал землей. Она становилась моей.
Алиса бы гордилась. Алиса, которая отдавала себя труду, прониклась бы уважением к моему упорству. Это единственный язык, который она понимала. Язык увлеченного делом человека.
Я убирал пшеницу и видел Алису у балетного станка. Сотни раз взмахивал граблями, а она тысячи – сводила закругленные в локтях руки. Я всаживал лопату в землю, а она поднималась на изуродованные пальцы. Подхватывал сено и боялся, что партнер не удержит Алису.
Она не высыпалась, не доедала, получала травму за травмой. Я уставал, потел, натирал трудовые мозоли. И понимал, что никому, кроме меня, это не нужно.
– Сначала стань кем-то для самого себя, – говорила Алиса. – Когда ты будешь работать для себя, отвечать перед собой за все, что делаешь, у тебя будет главный почитатель таланта. Ты сам.
Я сваливал сено в кучу у забора.
– А остальные пойдут за тобой. Дарить счастье тем, кто готов его принять, – звучал голос Алисы в моей голове. – Можно ли хотеть чего-то еще?!
2.13.10. Люди
– Некоторые люди нам для счастья, а другие – для боли.
Лиза улыбнулась, но я видел, что улыбка далась с трудом.
– Те, которые для счастья, – продолжила она, – спасают нас сейчас. А те, которые для боли, спасают наши души.
Я не думал об Алисе в этом ракурсе.
«Какое счастье, что хоть кто-то на планете может сделать мне так больно. Я спасен!»
– Она бы сказала, что никому человек не причиняет столько боли, сколько самому себе.
Лишенный возможности говорить с Алисой, я мог говорить об Алисе. Мне это было приятно. Иногда я спрашивал себя, вспоминала ли она меня, говорила ли обо мне. Но был уверен, что ей не требуется каких-либо подмен моего существования, потому что и самого моего существования ей не нужно.
– Я думаю, – говорила Алиса, – это великое несчастье – оставаться у кого-то в голове. Влиять на кого-то. Слетать словами и интонациями с чужого языка.
– Ты ее забудешь, – сказала Лизетт.
Я не поверил.
– Когда ты сможешь кого-нибудь забыть, – мягко возразил я, – поделись со мной секретом, пожалуйста.
Лиза опустила голову.
– Ты убрал пшеницу?
– Да. Почти.
Я был горд собой.
– Кто-то все портит, а кто-то – восстанавливает, – сказал я. И не заметил неодобрительного взгляда, что бросила Лизетт.
А следовало бы заметить.