2.2.2. Бутылки в доме
Я поднял бутылки. Прошел в дом. Сел на стуле в позе лотоса и поставил их перед собой на стол.
Несколько минут я медитировал.
Сидеть стало неудобно, заболели колени. Я опустил ноги на пол. И вновь уставился на бутылки.
Мои отношения с ними не прояснялись.
Я не мог понять, чем их заслужил. Бутылки смотрели на меня равнодушно. Уж им-то до меня дела не было.
Как я ни медитировал, спокойствия не прибавлялось. Пустота из бутылок смотрела на пустоту моей души, становилось тошно.
Я отодвинул бутылки и вышел из дома.
Почтовый ящик на заборе был призывно открыт. В нем лежало письмо. Без конверта и марок. Листок, вырванный из дневника моей бабушки и сложенный вдвое.
Не разворачивая, я понял, кто его положил.
Я вернулся в дом и опять сел в позу лотоса.
«Без темы».
Три раза глубоко вздохнул. Сердце учащенно билось. Очень уж я уязвимый для этого мира человек.
«что-то я совсем потерялась», – гласила первая строчка.
Я закинул голову к потолку и выдохнул.
2.2.3. Письмо от Алисы
«что-то я совсем потерялась. "совсем" здесь для придания окончательности, но смотрится смешно и по-детски. с одной стороны, это правильно, так как именно ребенок, заблудившийся во взрослых представлениях, может осесть на пол от бессилия что-то для себя идентифицировать. с другой стороны, для категории драмы, в коей хочется определить мою мысль, это слово не подходит
слово "совсем" мне, конечно, не подходит
но как же тоскливо ничего…
опять вылезает одна категоричность
слово "ничего" мне, конечно, тоже не подходит
в этом вся моя драма
подходит ли мне слово "вся"?
слово "одна" мне, кстати, подходит».
Слово «одна» ей, кстати, подходит.
Больше я ничего не понял.
«Что же мне делать?» – подумал я и снова уставился на пустые бутылки.
«Нет, это совсем не тот вопрос. Правильный вопрос: что я могу сделать?» А я мог многое.
2.3. Природа секрета
2.3.0. Дом вверх дном
От нетерпения я дрожал. Дыхание сбилось, сердце громко стучало. Мне не терпелось привести задуманное в исполнение. Я представлял, как Высокий Папа благодарно пожимает мне руку, а председатель деревни вручает похвальную грамоту. На ней крупными золотыми буквами напечатано: «За рецепт замечательного пива со вкусом меда, персиков, малины и чего-то давно забытого из детства, а также за разделение семейных тайн с деревенским сообществом».
Я стоял посреди столовой. Казалось, искомый предмет находится прямо передо мной. И все, что нужно – открыть глаза пошире.
«В чем же секрет? В чем секрет бабушкиного вкусного пива?» – думал я.
Я заскользил взглядом по мебели. Ей не хотелось открывать тайны. Шкафы испуганно жались по стенам. Полог над кроватью будто случайно распустил занавеску.
Я не знал, что искать. Любая вещь могла дать намек на разгадку, будь то банка меда, кулек с сушеными персиками, бидон с малиной или склянка с волшебными специями. А может, бумага с написанным на ней рецептом вкуснейшего пива, строго передаваемая из поколения в поколение.
Поочередно открывая шкафчики на кухне, я досматривал стеклянные и жестяные банки, заглядывал в бумажные пакеты, погрызенные крысами, вытряхивал полиэтиленовые. Вдоль и поперек исследовал шкаф. Прощупывал подушки и матрацы. И, только замахнувшись на комод с одеждой, остановился.
В годы моего детства бабушка ходила в ситцевых платьях и вязаных кофтах. Я помнил темно-зеленые теплые юбки, коричневые толстые колготы, накрахмаленные белые сорочки. Выходной костюм с медалями, который она надевала на мероприятия в клуб. Все это лежало в комоде у меня под руками. Лежало беззащитное.
Я постоял над комодом. Мысль о том, что там, среди нижнего белья, прячется письмо на мое имя с рецептом вкуснейшего пива, зудела в голове.
«Не могла бабушка написать письмо в расчете на то, что я буду копаться в ее майках и колготах. Письмо может лежать в кармане пиджака с медалями, но и это вряд ли».
2.3.1. Грустная комната
Было еще одно место, куда я не заглядывал по причине стыда.
В доме моей бабушки – в конце коридора, чуть дальше отхожего места – находилась маленькая комната. Закрытая на замок, она манила меня, страшила и волновала. В детстве я ходил возле нее на цыпочках.
Однажды мне посчастливилось заглянуть в комнату. То ли бабушка зазевалась, оставив дверь открытой, то ли, отошла и тут же вернулась обратно, я не помнил. Но помнил недовольство, которым она окатила меня, увидев на пороге.
Бабушку комната расстраивала. Посещала она ее редко, но возвращалась с глазами, полными слез.
Заглянув в комнату, я не разглядел того, что расстраивало бабушку. Сейчас у меня была возможность войти туда на правах хозяина дома, но я по-прежнему не осмеливался.
«Неужели она не могла оставить хоть какого-то намека на разгадку. Неужели не открыла тайну любимому внуку?! Не может такого быть!»
Я взял бабушкины тетради. Просмотрел рецепты, снова принялся за дневник.
На удивление бабушка не писала о хозяйстве. Подробно рассказывая о нем в письмах, которые посылала отцу, в дневнике она этой темы почти не касалась.
Я был уверен, что огородом и садом она живет, но ее мысли были посвящены другим заботам. Заботам о людях, что ее окружали.
Я расстроился. Отложил тетрадь, прошел к рукомойнику. Долго мыл лицо, сполоснул руки по локоть. Потом, окрыленный новой мыслью, выскочил из дома.
2.3.2. Гимнастика
Я вбежал в амбар. Под ногами валялись газеты, хрустел песок. На гвозде висели пыльные мешки.
Пусто.
Я выскочил из амбара, поскользнулся и упал.
Встал. Заторопился к сараю. Наступил на грабли, еле увернулся от удара.
Обежал сарай по периметру. Приподнялся по лесенке на сеновал.
Ничто не привлекало внимание. Ни удобрений, ни необычного инвентаря, ни следов обработки и примесей зерна – ничего, что могло бы быть секретом богатого бабушкиного урожая.
В ту ночь сон не шел. Я применил дыхательную гимнастику. Лег на спину и дышал глубоко и ровно, уставившись закрытыми глазами в точку на кончике носа. Я почти успокоился, как…
«Письма!»
И снова волнение меня поглотило.
Бабушка писала из деревни. Наверняка она сообщала о посеве, уходе за пшеницей, о пивоварении. Письма были в городе, хранились у отца.
«Надо будет спросить у него».
С этой мыслью я перевернулся на бок.
«Позвонить. Можно даже зубы не чистить. Проснуться как можно раньше и сбегать в соседнюю деревню, там есть телефон».
В деталях представляя утро, я заснул.
2.3.3. Усмешка Лизетт
Приснилась мне Лизетт. Она стояла у плиты, помешивая огромным черпаком вкусно пахнущее варево в эмалированном ведре.
– На, попробуй, – сказала она, и протянула черпак кому-то невидимому. Кивнула и отправила черпак обратно в ведро. Достала из кухонного ящика кипу бумаги, перевязанную лентой.
– Сейчас добавлю, и будет вкуснее, – сказала она.
Развязав ленту, достала несколько листов. Письма и телеграммы. Толстые конверты, поздравительные открытки, треугольники, посланные с фронта.
– Для такого вкусного кушанья, – сказала Лизетт, – ничего не жалко.
Потом повернулась и с горькой усмешкой посмотрела мне в глаза.
– Да? – спросила она.
2.3.4. Опустошение
Проснулся я поздно и нехотя. На часах было начало первого.
Я лежал на кровати, придавленный тяжестью вчерашнего поведения. Груда камней, возложенных на мягкие подушки. Ни желания позвонить отцу, ни желания встать у меня не было. Я потянуться был не в силах.
Я лежал, уставившись в потолок, не ощущая ни капли лихорадочного возбуждения, что энергично двигало мной накануне. Сегодня мне предстояло толкать себя, как груженую телегу.
Спустя полчаса я заставил себя подняться. Умылся, заварил чай, съел кусок хлеба и надолго завис, уперев локти в стол и повесив голову.
Вчерашний день казался нереальным. Неужели я развил такую бурную деятельность, пытаясь разгадать бабушкин секрет?!
2.3.5. Необходимый рецепт
Я снял с гвоздя тяжелую связку ключей: от дома, от амбара, от обоих половин сарая. Еще один ключ висел в связке.
Я вышел в коридор. Ничто меня не останавливало. Я проснулся в том настроении, в котором равнодушно преодолеваешь нравственные преграды. Без зазрения совести взламываешь тайные замки.
Подойдя к двери в грустную комнату, я с удивлением обнаружил, что замка на ней нет. Видимо, бабушка сняла его перед смертью. Может, я должен был войти внутрь, должен был узнать бабушкины тайны?
Комната была меньше, чем я помнил. Открытая дверь уперлась в стол, стоящий у окошка. Оно было крохотным, с трещиной в стекле и телом застрявшей в паутине бабочки.
Я вспомнил тот раз, когда заглянул в открытую дверь и вызвал гнев бабушки. Вспомнил, что при мгновенном взгляде выхватил из окружающей темноты это окошко и даже заметил трещину в стекле.
Я шагнул в комнату. Запах в ней стоял спертый, застарелый.
На вбитых в стену гвоздях висели веники с травами, засохшие до такой степени, что дотронься – рассыпятся. Все в этой комнате выглядело хрупким, недостоверным.
Особенно письма и конверты. Стол у окошка был усыпан ими, словно опавшими листьями. Письма были оборванные, мятые, засаленные. Их хранили много лет. Но не письма были главным секретом этой комнаты.
Я взял со стола один из конвертов и пригляделся: его обратную сторону использовали вместо писчей бумаги. Почерк был мелкий и быстрый. Не бабушкин.
«Коньяк. 3 л самогона, 4 ст. ложки кофе, 3 ст. ложки сахара, 17 шт. гвоздики, 1,5 ч. ложки молотой корицы, 3 пачки сахара, настаивать две недели».
Я взял другой конверт: «черносмородиновый сидр». На третьем был написан рецепт медовухи, на четвертом – кофейной настойки. Некоторые конверты были заляпаны, будто в процессе приготовления этих напитков.
Где-то здесь должен находится рецепт вкуснейшего бабушкиного пива. Названия алкогольных напитков мелькали у меня перед глазами: наливка, ликер, водка, чача, самогон, вино. Кто бы мог подумать, что кладовая хранит рецепты спиртного на манер алкогольной энциклопедии. Здесь были все известные человеку названия напитков, которые можно приготовить. Все, кроме пива.
Я стоял над столом в грустной комнате, которая хранила страшную историю. Историю дедушкиного увлечения.
Не найдя нужного рецепта, я вышел и затворил за собой дверь. Был бы у меня замок, закрыл бы и на него. А ключ выкинул.
Рецепта пива у меня не было, а вот желания его выпить – хоть отбавляй.
2.4. Без боя
2.4.0. Устроить темную
– Тебе бабушка про пиво говорила? – спросил я без лишних предисловий.
– Пиво? Которое варила, что ли? – не понял отец.
– Про него.
– Да ничего не говорила. Не помню я. А что?
– Рассказывала, что вкусное? Может, секрет какой-то сказала? Рецепт был у нее?
– Да нет, не помню я секретов. Ты что, пиво собрался варить?
– А про пшеницу говорила?
– Ничего она не говорила, – отец начал раздражаться. – В чем дело-то?
– Чем она ее обрабатывала? – не сдавался я.
– Тяпкой обрабатывала, чем-чем.
– Может, удобрения использовала?
– Нет. Она и водой не поливала. Это же деревня, а не дача. Засеял поле: что выросло, то выросло.
– Вообще не поливала?
– Ну, она считала, что чем больше поливаешь, тем больше воды просят. А если не поливать, растение сильнее становится. Корни у него крепче, что ли.
– Понятно, – сказал я. «Отец ничего не знает». – Посмотри бабушкины письма. Вдруг она писала. Про пиво там или пшеницу. Все что угодно. Ладно?
– Что происходит-то, ты можешь сказать?
– Ничего, – ответил я. – Пока ничего не происходит.
Повесив трубку, я повторил про себя: «А если не поливать, растение становится сильнее».
Каждый раз, когда цветок на подоконнике матери не радовал цветами, она устраивала ему темную. Будто в наказание сажала в угол, куда не проникал свет. Не поливала, не удобряла, не разговаривала. Тогда он, словно чувствуя, что силы на исходе и время поджимает, выстреливал в мир охапкой бутонов. И отвоевывал место на подоконнике.
Не пойду же я к Высокому Папе с подобной находкой.
2.4.1. Кто-то другой
– Чего хочешь? – спросила Лизетт, когда я показался на пороге. В руках у нее был половник, стояла она у плиты. Лицо красное и злое.
– Да ничего особенного, просто по дороге зашел.
– По дороге куда?
Куда вела дорога мимо дома Лизетт, я не знал.
– Да так, гулял по округе, смотрел.
Лизетт и отвернулась к плите.
– Мне уйти? – спросил я.
Лизетт промолчала. Я примостился на табуретке у входа, и, жалея, что пришел, разглядывал носки – сапоги снял на крылечке.
– Сейчас, – сжалилась Лизетт. – Погоди немного.
На плите стояла кастрюля, в воде кипятилась трехлитровая банка.
– Что-то вкусное готовишь? – спросил я.
– Творог, – коротко сказала Лизетт.
– А купить нельзя?
– Можно.
– Что же не купишь?
– Свое вкуснее. У нас коров нет, но творог свой.
Лизетт выключила газ, вытащила банку.
– Ну вот, – сказала она. – Пока стынет, и поговорить можно.
Она улыбнулась, поставила чайник и достала из шкафа печенье.
– Полагаю, свое собственное?
– Печенье-то? Мама напекла. Как знала, что гости придут.
Я взял печенье.
– Хотел тебя спросить.
– Чего? – спросила Лизетт.
– Ты же часто с моей бабушкой общалась.
Закипел чайник.
– Да, похоже, что так. Чаще меня она мало с кем говорила.
Лизетт налила заварку из чайничка с обломанным носиком, долила кипяток. Я подождал, пока она закончит домашнюю суету и сядет за стол.
– Может, ты знаешь, по какому рецепту она пиво свое варила.
– Не, – отмахнулась Лизетт, – не знаю. Это у Сережи спроси.
– Понятно. А про пшеницу она тебе что-нибудь говорила?
– Ну, – протянула Лизетт, – мы чаще про яблони.
Меня передернуло.
– Мы с ней варенье варили, ты должен помнить. С заготовками я помогала: помидорами, огурцами. С посадками. Помню, мы кабачки садили…
– Сажали, – грубо перебил я, – а про пшеницу ты что-нибудь знаешь?
– Про пшеницу…, – пристально посмотрела Лизетт. – Чего ты хочешь знать?
– Говорят, у бабушки пшеница хорошо росла. Может, у нее секрет был. Особенный уход или еще что?
Лизетт сузила глаза.
– Был, – неуверенно сказала Лизетт и резко покраснела.
– И какой? – спросил я.
– Не знаю, об том ты или нет.
– Об том.
– Да в общем-то я тебе все уже говорила, – отреклась от меня Лизетт.
– Я ничего не услышал.
Лизетт еле уловимо кивнула. Встала и оправила юбку.
– Ты с этим больше не ходи. Все, что знаю, я сказала.
Девушка взяла лежавшую на столе марлю, сложила ее в несколько слоев и положила в ситечко. Я посидел еще немного, а потом направился к двери.
– Хорошо бы другой тебе кто сказал, – услышал я шепот Лизетт, когда закрывал дверь. Или мне только показалось, что услышал.
2.4.2. Гостья
Сергей был не из тех, кто охотно поделился бы со мной секретами: я ему не нравился. К разговору стоило подготовиться – подумать, с какой стороны зайти, чтобы выведать нужную информацию.
Я пошел домой. И первое, что увидел, войдя в комнату – овцу с белым пятном на лбу.
Овца лежала на моей кровати. Острые уши прижаты к голове, ноги подобраны под себя. Поза напоминала кошачью.
Когда я вошел, овца лениво посмотрела на меня и прикрыла глаза. Похоже, куда бы я сегодня ни пришел, рады мне нигде не были.
«Хорошо, что я уже вор, – подумал я, – а то стал бы им сейчас».
Я сделал несколько шагов вперед. Овца снова открыла глаза. Недовольно проблеяла. Ее настроение можно было понять: никому не нравится, когда прерывают дневной сон.
Решив ее не беспокоить, я вышел из дома. Хозяина гостеприимнее свет не видывал.
«Была ни была, на ходу соображу», – подумал я и отправился к Сергею, чтобы услышать то, что не сказала Лизетт. Дверь в дом закрыл на замок: одна овца еще куда ни шло, но больше – явный перебор.
2.4.3. В кровати
Кабак был закрыт. На двери висело объявление: «У Анатолия В.». Судя по всему, бармен обретался у Толика. Я потер щеку, вспоминая удар человека с детским взглядом широко распахнутых голубых глаз.
Участок Толика выделялся на фоне других. Трава подстрижена, белые дорожки из камня – ровные и чистые. Здесь отсутствовали ржавые инструменты, рваные тряпки, дырявые тазы, грязные эмалированные ванны – обязательные атрибуты каждого двора. Пупсы с оторванными руками, принадлежащие детям, которые не приезжают, из окон его дома не выглядывали. Анатолий В. был человеком порядка.
Я потоптался у калитки, собираясь с силами, но только ее отворил, из дома Толика вышел бармен.
– Эй! Тебя-то я ищу, – сказал я. – Минутка есть?
Сергей поднял глаза.
– Нет у меня минутки, – сурово бросил он.
– Тебе помочь, может, чем?
Сергей смерил меня взглядом.
Он вышел на дорогу и закрыл за собой калитку.
– Ты в кабак?
Сергей вздохнул.
– Нет. У Толика овцы взбеленились.
– Что значит «взбеленились»?
– То и значит. Отраву нашли.
Немногословие Сергея неприятно впечатляло.
– Отраву? – с раздражением переспросил я.
– Белену. Зацвела вдоль дороги. Сын Толика недоглядел, они и ополоумели. Разбрелись по дворам.
Я выдохнул:
– Я как раз знаю, где одна такая овца.
– Где?
– Только не говори никому.
Он поднял брови.
– У меня в кровати.
Сергей нахмурился и посмотрел чуть ли не с осуждением.
2.4.4. Пойдем посмотрим
Приглашая Сергея, я забыл, что перевернул дом вверх дном. Забыл, что содержимое бабушкиных шкафов вывалено наружу, на столе разбросаны ее тетрадки, а матрацы с подушками свалены кучей на пол.
Я напрягся, но врать не пришлось.
Возможное объяснение стояло посреди кухни: на голове тюль с окна, одно копыто в эмалированной кастрюле, остальные три – в рассыпанной по полу муке.
Овца перебила бабушкины суповые тарелки, пыталась сжевать клеенку со стола и ждала нас в позе агрессора.
– Это Ряженка, – сказал Сергей, и в голосе послышалась ласка. В подобных условиях неуместная. – Из молока ее матери была вкусная ряженка. А ну поди сюда.
Овца покачала головой и отступила на шаг.
– Ну давай, поди.
Она отошла на еще один овечий шаг и стояла через стол от нас. Сергей начал обходить стол слева, овца пошла направо.
– Окружай! – скомандовал бармен.
Я, растопырив руки, двинулся на овцу. Она нырнула под стол и выбежала с другой стороны. Зашла в спальню и возмущенно проблеяла, чтобы ее не беспокоили.
– Откуда она? – рассердился Сергей.
– От Толика?! – в свою очередь не сдержался я. – Дверь забыл запереть.
– И калитку?
– Ты дыры в моем заборе видел?
– Нажрутся белены, а потом с ними сладу нет, – проворчал Сергей.
– Может, она отдохнет, а потом сама домой пойдет? – спросил я.
2.4.5. О тщете
Сергей махнул рукой и сел за стол без клеенки на табурет, стоявший посреди черепков разбитой посуды.
«С него бы картину писать, – подумал я, – о тщете человеческого существования».
Я достал заварочный чайник, ополоснул его и насыпал индийского со слоном.
– Там овец ловят, – сказал Сергей. – А мы тут без дела сидим.
– Да, я поймал одну.
– Ты хотел чего?
Я выключил плиту.
– Я плохо знал бабушку. Когда был младше, приезжал на лето, но последние годы мы редко общались. Я ничего не знаю. Может, расскажешь?
Я взглянул в лицо бармена. Воспоминание о бабушке его успокоило.
– Тетя Тоня была хорошим человеком. А эта дура ее тарелки побила.
Сергей наклонился и подобрал несколько черепков.
– Твоя бабка любую вещь делала, – он попытался приложить осколки друг к другу, – особой.
– А что насчет пива? – не выдержал я.
– Пива? – Сергей внимательно посмотрел на меня.
– Я знаю, у нее рецепт был. Она бы наверняка хотела им поделиться. По наследству.
– Я не знаю, о чем ты, – отрезал бармен. – Но, если хочешь знать, тетя Тоня любила свою работу. Она бы поле Сан Санычу ни за что не дала, никаких бы денег у него не хватило.
Сергей резко встал с табурета и, аккуратно положив черепки на стол, пошел к выходу.
– Я скажу Толику, что овца у тебя. Пусть сам решает.
2.4.6. Танец под фонарем
Я вышел на улицу. Людей вокруг не было, овец тоже.
Фонарь выхватывал из темноты колодец, кружащихся насекомых и меня бы выхватил, но, несколько метров не дойдя до пятна света, я услышал дикий вопль и оцепенел.
Бежать спасать или бежать спасаться?
Звенело в обоих ушах.
Пока я размышлял, вопль повторился.
Казалось, кричала взрослая баба, но на свет фонаря выскочила овца. Взгляд у нее был бешеный, копыта взбивали землю.
Овца захватила мое внимание. Я ждал. Смотрел, как завороженный – не отрывая глаз. Так смотрят из темноты зрительного зала, боясь пропустить решающий момент, ключевую фразу, роковое движение. Пропустишь – назад не отмотаешь.
Боялся, что отведу взгляд, и она заметит меня, выхватит звериным чутьем из темноты, помчится выбивать пыль из моего костюма.
Овца замерла.
– Вот зараза!
В свете фонаря появился Толик. Он погрузил руки в шерсть животного.
Спектакль кончился, я шагнул по направлению к дому.
– Кто здесь?
Вопрос застал меня врасплох не хуже бешеной овцы
«Кто я? – подумал я. – Кто я для этих людей? Деревенский вор? Неугодный сосед? Городской неумеха?»
Перебирая ответы, я понял, что молчать в темноте было неправильно.
– Внук Антонины Глебовны? – скорее спросил, чем ответил я.
С некоторым разочарованием Толик сказал:
– А-а-а.
И повел овцу прочь:
– Говорят, овца моя у тебя схоронилась, – вспомнил он, оборачиваясь на ходу, – Ряженка. Ты ее до утра оставь.
Я согласно кивнул, забыв, что в темноте Толик этого увидеть не может.