2.16.5. Поминки
– Смотрю, нравится тебе, когда бьют. Да? – я не знал, что ответить Толику. – Скоро докатишься. Сам себя бить начнешь.
– Налей еще, – сказал я.
Толик вышел из беседки и скоро вернулся с бутылкой. Я подумал, что до того, как приехал в деревню Шахматную, все здесь было намного лучше.
– За упокой земли бабушкиной! За самое драгоценное из того, что мне завещано. За единственное мое богатство.
Я, конечно, ошибся: мое наследство состояло не в земле, не в пиве и не в тайном рецепте из грустной комнаты. Богатство, выпавшее на мою долю, я обрел много позже, когда раскрыл секрет бабушкиного пива со вкусом меда, персиков, малины, первого поцелуя и чего-то давно забытого из детства. Но мы выпили.
– Не далась, значит, никому, – сказал с улыбкой Толик, – земля Антонины.
– Никому, – согласился я. – Никому с этим не справиться. Кроме бабушки.
– Ну, – Толик налил еще, – выпьем за то, что можешь ты.
Я выпил, не представляя, за что.
Сидя с Толиком в прекрасной беседке, я решил, что моя прежняя стратегия не оправдалась. Отныне я собирался действовать, исходя из чувства радости. А если не будет радости, то не сдвинусь с места. И будь, что будет.
Часть 3
3.0. О телесном
3.0.0. Кануть в лето
Десять утра. Слишком рано для человека, который не знает, что ему делать с жизнью.
Я перевернулся на бок и заснул.
Двенадцать. Натянул одеяло на голову, закрыл глаза.
После полудня часто снилась Алиса. Она пожирала меня взглядом, не оставляла шансов на выживание. Мне не хватало ног убежать от нее; не доставало рук оттолкнуть. За считанные секунды Алиса съедала меня с потрохами, только глаза оставались. И вот она смотрит в мои глаза, а я уже не существую.
Два часа дня. Пятнадцать часов прерывного сна. Я закрыл глаза еще на десять минут. Сон больше не выжать. Сон, в котором что-то происходит, в котором жизнь. Сон, где можно быть героем.
Я потянулся и с неохотой встал. В левый висок стреляло.
Выпил холодной воды из чайника. Включил телевизор и, выдвинув табурет в центр столовой, сел напротив аппарата. Я делал так каждый день несколько недель подряд. Совсем как бабушка раньше. Подружки-старушки садились полукругом возле телевизора, бабушка – в центр.
Антонина Глебовна выращивала пшеницу, варила пиво и обеспечивала деревню необходимым. Она занималась огородом и садом, откармливала поросей, вела хозяйство. В перерывах смотрела любимую мыльную оперу: одну и ту же серию утром и вечером. Я же неделями ничего не делал. Сериал и тот не мог выбрать. Смотрел новости и дневные ток-шоу.
Бабушкина слава не давала покоя. Мне было противно сидеть у телевизора, но других занятий я не находил.
Тешась надеждой, что накапливаю энергию для будущих свершений, я сравнивал себя с Ильей Муромцем на печи. К подвигам нужно быть готовым. Но между мной и богатырем было огромное различие: вынужденный покой его не беспокоил.
«Действовать из избытка, действовать из избытка, – твердил я. – Как научусь быть спокойным в покое, мне и движение будет подвластно».
Лизетт давно не приходила, еды в доме не было. Проголодавшись, я сделал бутерброд с сыром. Мне хотелось великих свершений, а я сделал бутерброд. Хлеб с сыром без масла.
Когда ничего не происходит, вопрос: «Что будет дальше?» – не возникает. То же, что и сейчас. Ничего происходило в конце июня и весь июль. Начался август, и все еще ничего.
3.0.1. Герой-любовник
Я потянулся к чашке с чаем. Глотнул, подавился и закашлялся. Сыр с бутерброда упал на пол.
Я наклонился за ним и застонал от резкой головной боли.
Рядом жужжала муха, но резко обернуться и застать ее врасплох я не мог.
На крылечке послышались торопливые шаги.
– Ты почту смотришь? – закричала Лизетт с порога.
Она бросила на стол письмо и стремительно выбежала.
Письмо начиналось без обращения, без приветствия. Как если бы его писала Алиса.
Но письмо было от Лизетт. Крупный детский почерк вместо мелкого и резкого.
«Я на него смотрела, и что-то в выражении его лица было такое милое и симпатичное. И сам он, добрый и нежный. И тут я поняла, что его лицо слишком близко к моему. Нет-нет-нет! Мне нельзя в него влюбляться. Стоп. Стоп. Стоять».
Я отложил бутерброд.
«Что же я делаю?! У него любимая девушка, а я… Ведь можем же мы быть просто друзьями. Но у меня не получается. И он желанием не горит. Он обо мне совсем не думает. Он меня совсем не любит».
Я отхлебнул чай и опять закашлялся.
«А я чувствую себя такой беспомощной. Когда он говорит со мной, смотрит на меня. Зачем он смотрит?! Ох, совсем не то говорю. Надо просто верить друг другу. Просто верить и все. А я вижу, что он любит другую, и мне грустно. Мне больно. И я боюсь ему сказать, что на душе».
Я продолжал кашлять, с трудом разбирая написанное. Головная боль усилилась.
«Почему мы боимся невзаимной любви? Будто что-то у нас украдут, если мы вдруг дадим кому-нибудь это светлое чувство. Но мы же себе его даем тоже. Ведь так хорошо любить! А мы не любим. Пока не поймем, что нас любят в ответ, не даем себе любить».
Я допил остатки чая.
«Ох. Мне нужно, чтобы он сам за меня боролся, потому что у меня нет сил. Он либо поймет, что я ему нужна, либо нет. Ведь так и должно быть. Нужно подождать. Тем более я больше ни на что не способна.
Он все сделает правильно. В любом случае. Я ему верю».
– Листок из дневника, – сказал я, улыбаясь. – Листок из девичьего дневника.
3.0.2. Баня
– Барствуешь, стало быть, целыми днями?
Муж Анны Павловны бил себя по спине мокрым веником. Я сидел на скамье и еле дышал. Исчезал в пару. Таял в жаре. Отсутствие мыслей, отсутствие меня.
Я отрешался. Надеялся, ничто в мире не вызовет во мне больше мысли и чувства. Мечтал о ничто. Представлял бесконечную медитацию. Как было бы хорошо.
Хотя, может, и не было бы.
– Я в твоем возрасте тоже.
Ефрем ухмыльнулся.
– С бабами.
Я подумал о Лизетт. Думать о Лизетт было приятно.
– Пока молодой, погулять надо. Много у тебя баб было?
Я рассмеялся.
– Ну то-то и оно! – сказал муж Анны Павловны. – Гулять надо.
– Мне тут душно, – в помывочной я облился горячей водой и вышел в предбанник. Надел бабушкин халат – чистой мужской одежды ни в шкафу, ни в чемодане не нашлось.
В вечернем воздухе уютно пахло баней. Звездное небо, как в планетарии, было усыпано яркими звездами. Из окон домов струился яркий свет.
Я стоял посреди деревни в бабушкином халате и дышал полной чистой грудью.
Жил здесь и сейчас, можно сказать.
3.0.3. Большая стирка
Я прополоскал белье и натянул между домом и сараем веревку. Увлекшись, ничего вокруг себя не замечал. Пока не почувствовал сильный толчок в бедро.
Оглянулся. Позади меня стояла Ряженка. Овца с белым пятном на лбу выглядела такой же беспокойной, как и соседский кот. Пока я стирал, он вился у ног, возбужденно мяукал, всячески мешал. Забирался на лавку и бился головой о мои локти. В довершение прыгнул на кучу постиранного белья, отложенного для полоскания, и истоптал грязными лапами.
– В чем дело-то? – спросил я.
Животные все чувствовали. Только я – ничего.
С утра натаскал мутной воды из колодца, поставил на лавку таз с водой и принялся елозить бельем по ребристой стиральной доске. Руки быстро покраснели, костяшки пальцев стерлись до крови.
Развесив постиранное, я пошел в дом и занялся приготовлением обеда. Поставил на плиту кастрюлю с водой, открыл консервы.
В дверь постучали.
– Кто там? – крикнул я.
По обыкновению никто не ответил.
3.0.4. Темный эпизод
Я вышел на крыльцо. От сильного ветра хлопала дверь. Развешенную на веревке одежду раскидало по участку.
Я побежал собирать. Трусы на дорожке, майка на кусте малины, рубашка на заборе.
Быстро темнело. Гром гремел все чаще.
Я повесил одежду обратно за минуту до начала дождя. Забежал в дом, закрыл дверь на крючок.
Овца стояла в центре столовой. Она будто окаменела. Соседский кот забился в угол, шерсть дыбом, и рычал на меня.
Я выключил газ под кастрюлей и поставил консервы в холодильник. Аппетит пропал.
«Спокойных молния не ударит», – сказал как-то Толик. Я забеспокоился, достаточно ли спокоен, достал консервы и взял ложку. Холодная тушенка была невкусной. Даже кота она не прельщала.
Свет отключился минут через десять. Я подошел к щитку, посветил спичкой – пробки не выбило.
Свечей в доме я не видел. Наверняка их съели крысы. При свечах можно раскладывать пасьянсы и читать. В темноте можно таращиться.
Гром гремел отрезвляюще громко. Молния била так часто, как могла. Она выхватывала из темноты три пары глаз – безумные котовьи, остекленелые овечьи и ясные мои.
Никогда я не был так близок к осознанию момента. Никогда так быстро не отрешался. На бабушкином доме не стоял молниеотвод, зато висела телевизионная антенна.
3.0.5. Спасение
Проснулся я от стука в окно.
Щелкнул выключателем на настольной лампе, но света по-прежнему не было.
Я вышел на веранду. За окном кто-то водил фонарем по траве.
– Деньги есть? – спросил знакомый голос, когда я открыл дверь.
Уловив мое смятение, дядя Паша посветил себе в лицо.
– Молния в трансформатор попала, на подстанции. На электрика надо, так по дворам хожу, собираю. А то месяц без света сидеть.
– Сколько надо?
Я позаимствовал у него фонарь и вернулся в дом. Нашел кошелек, отсчитал. В конце концов, я этому трансформатору жизнью обязан.
Взяв фонарь и деньги, дядя Паша ушел.
Я затопил печь и поставил чайник.
У меня не было волшебного пива, чтобы обеспечить деревне безбедное существование. Но у меня были деньги. Правда, немного. А что потом?
3.1. О душевном
3.1.0. Баба с ведрами
Я вытащил наверх ведро, полное мутной воды. Поставил на лавку. Подождал, надеясь, что песок осядет на дно. Вылил воду обратно в колодец. Пить ее не годилось.
На другом конце деревни была колонка. Я вышел на дорогу и увяз в грязи. Вся в рытвинах и лужах, разбитая комбайнами.
– Не качает, – сказала соседка Клара, идущая мне навстречу. На плечах у нее лежало коромысло, и, судя по всему, ведра были пустыми.
«Плохая примета», – подумал я. Но сплюнул на землю и переспросил:
– Не качает?
– Все тут поломали, черти, – на ходу бросила соседка Клара.
– Черти?
– Что пахали на поле твоем, – она встала в угрожающую позу. Я заметил, что соседка Клара считает поле не бабушкиным, а моим, и обрадовался. – Все изгадили. А дороги! Смотри на дороги. Месяц почтальона жду, не дождуся. Как застрял со своим лесипедом, так носа не кажет. Как жить-то теперь прикажешь, а?
Я думал, что ответить, но она не стала ждать. Прошла мимо. Сжалилась, оглянулась:
– В Солнечный нужно, там колонка.
Я пошел за соседкой Кларой.
– Да ругаются они.
– Кто?
– Да в Солнечном. Что воду у них всю попили, – продолжала соседка Клара. – Пивом-то не плотим. Что теперь делать, не пойму.
3.1.1. Первый вор на деревне
Первым, кого мы увидели на колонке в Солнечном, был Зиновий Аркадьевич, председатель деревни Шахматная, старожил и просто потребитель чужих водных ресурсов.
Он как раз закончил наполнять огромную канистру и ставил ее в тачку рядом с другими.
– Приветствую, – насмешливо поклонился он.
Соседка Клара по-свойски подошла к тачке и заглянула внутрь:
– Вона сколько уже набрал! А в мешке что?
– Да вот, думаю, мусор выкину.
– А у нас что?
– Так это в другую сторону, – возмутился Зиновий Аркадьевич. – Что мне два раза ходить! Оно мне надо? А мусор у нас месяц как не вывозят. Дороги-то какие, сама видела!
Я встал в очередь за соседкой Кларой и воровато осмотрелся. Не покидало ощущение, что мы совершаем грабеж среди бела дня. В Солнечном поселке жил дед Алисы, который и так был не лучшего мнения обо мне.
Когда я очередной раз оглянулся на дорогу, увидел солидного мужика в белой рубашке. Подходя к нам, он широко улыбался. Это было не к добру.
– Воду у нас берете?
– Берем, – ответил Зиновий Аркадьевич запальчиво. – Где ее еще взять?
– У себя в деревне? – подсказал незнакомец.
– Нету там ничего. И у вас тоже нету, – дед почесал затылок. – Не идет вода, и все. Что за ерунда?
Из крана в шестую канистру председателя капнуло пару раз.
– Пожар был. Всю воду из башни выкачали. Ничего, сегодня машина придет, новую наберем.
– Мы с тобой, как председатели, – начал Зиновий Аркадьевич, – могли бы обговорить.
Я прикинул, во сколько мне обойдется соглашение председателей. Учитывая, что у односельчан деньги не водились, а последние и вовсе ушли на починку трансформатора, во много.
– Давай обмозгуем, – сказал местный старожил.
– Щас, только воду свезу, – сказал Зиновий Аркадьевич.
Он развернул тачку и направился домой. Проходя мимо мусорных контейнеров, дед вытащил из тачки мешок и забросил в бак. Прямо на округлившихся от изумления глазах местного председателя.
– Вы у нас еще и мусор выбрасываете, – констатировал он.
– Выбрасываем, – согласился дед. И, не оглядываясь, засеменил к дому.
– А колодец у вас есть? – спросила соседка Клара, отвлекая от него местного председателя.
Ошалев от наглости, он сдался.
– Оттуда тоже брали. Когда пожар был. Может, набралась, не знаю.
До меня дошло, что в поселке жил дед Алисы.
– У кого пожар был? – со страхом спросил я.
– Да, есть тут один. Странный малый. Ветеринар.
– Ох, – сказал я. Пожар был у Чудика.
3.1.2. Погорелье
В центре крыши зияла дыра. Дверь в хлев сгорела. Внутри чернели обугленные столбы. Чудился запах жареной говядины.
– Рати? – спросил я.
Чудик кивнул.
– Не успел. Задохнулась.
На лице его чернела сажа. На правом локте вздулись волдыри. Он копал могилу.
– Еще лопата есть?
Мы вырыли глубокую яму. Расстелили на земле брезент и с помощью соседей перенесли на него тушу коровы. В опаленном хвосте я заметил вплетенные васильки.
Завернув Рати в брезент, мы положили ее на дно. Засыпали землей. Я нарвал ромашки и воткнул в холмик.
Чудик устало опустился на лавку. Схватился за голову. Начал качаться из стороны в сторону.
Я заварил ему чай: нашел на кухне жестяную коробку с самой вонючей травой, насыпал немного в кружку, залил кипятком.
– Удовольствия больше нет, – сказал он. – Рати, удовольствия, больше нет.
– Будут и другие коровы, – сказал я.
Чудовищное заявление.
– Нет, – сказал Чудик. – Коровы будут, а удовольствие – нет.
– Глупости говоришь. Тебе нужно отдохнуть, ожоги обработать.
Чудик покачал головой.
– Нет, – повторил он. – Коровы будут, а удовольствие – нет.
Чудик поставил кружку с чаем на землю и растянулся на лавке. Я вынес из дома полосатый плед и укрыл его.
– Удовольствия больше не будет, – услышал я, закрывая калитку.
Пока я нес воду из Солнечного, половина разлилась на дорогу. Я занес ведро в дом, переоделся в чистое и отправился в кабак. Надеялся увидеть Лизу.
Я забыл, что с утра мне навстречу шла баба с пустыми ведрами.
3.1.3. Вымышленное величие
Я сел за столик с Зиновием Аркадьевичем и Толиком. Оба молчали, но в воздухе висело напряжение. Словно они что-то обсуждали, но к консенсусу не пришли.
– Лиза! – крикнул Сергей, оглядываясь на кухню. Девушка не появилась, и бармен вышел из-за барной стойки:
– Чего тебе?
– Морс, – сказал я. – И еды какой-нибудь.
Сергей скрылся на кухне.
– Что нового? – спросил я, заводя за столом беседу.
Зиновий Аркадьевич крякнул, Толик нахмурился.
– Понятно, – сказал я.
– Наш председатель, – язвительно произнес Толик, – не понимает, почему должен дороги справлять, колонку чинить. Колодец, опять же, чистить.
– На какие шиши? – не выдержал старожил.
– Сан Саныч всему виной, пусть и платит. Его работяги колонку сломали. А машины дороги разбили.
Председатель снова крякнул.
– Почему вы его так боитесь? – спросил я. – Высокого Папу?
– Как это почему, как – почему?! – председатель раскрыл узкие глаза максимально широко. Похоже, что вопросов о Высоком Папе он боялся не меньше, чем его самого.
– Почему? – настаивал я.
– Скажешь тоже – почему! – слегка поутихнув, сказал председатель.
Сергей принес еду и клюквенный морс. Лизетт пряталась на кухне: только она могла так щедро наделить мой омлет колбасой.
«Если она продолжит меня избегать, придется письмо писать».
Я представил, как вырываю листок из бабушкиного дневника и ищу ручку. В кладовке нахожу тупой огрызок карандаша. Сажусь за дедушкин стол, смотрю в маленькое окошко.
Нужные слова на ум не идут. Ненужные тоже.
Я вожу ее имя по языку, думая, что нащупаю продолжение, но есть только два слога «ли» и «за». Я решительно их записываю.
Замахиваюсь на следующее слово, но нет. Нет слова.
Приписываю к имени пару букв «а». Бесполезно вожу карандашом по бумаге. Получаю длинную череду завитков – рисунок напоминает телефонный провод.
«Не понимаю, почему девушки так любят эпистолярный жанр», – думаю я.
Откладываю карандаш, комкаю бумагу и выхожу из кладовки.
– Почему? – спросил я.
– Почему-почему?
Зиновий Аркадьевич немного помолчал.
– Да, почему вы все его так боитесь? – усмехнулся Толик.
– Да не упомнишь уже, почему, – ворчливо ответил председатель. Семя сомнения я в него заронил.
Я призван был развенчать культ Высокого Папы в деревне, развеять о нем миф. Ведь величие Высокого Папы зиждилось на страхах окружающих. Нет страха – нет величия.
Из кухни вышла Лиза.
3.1.4. Выяснение после объяснения
– Как у тебя дела? – спросил я. И понял, что в первый раз интересуюсь ее делами.
– Делаются, – тихо ответила Лиза.
Выглядела она чудесно. Красивое длинное платье, которое я раньше не видел. Волосы уложены, шея открыта.
Мы вышли из деревни и направились в клуб. Сегодня он не работал, но гулять больше было негде.
– Спасибо за омлет, – сказал я.
Девушка улыбнулась и подняла на меня глаза.
– Ты грустный, – заметила она. – Случилось что?
– Нет. Не знаю. Пожар был у друга.
– Дом сгорел?
– Нет. Дом целый. Сарай сгорел и хлев.
– Жалко, – сказала Лиза.
– Все в порядке. Я думаю, с ним все будет в порядке.
Она улыбнулась. Подойдя к клубу, я сел на скамейку.
– Иди сюда.
Я притянул девушку к себе, уткнулся носом в ее живот. Лиза дрожала. Я отстранился и поднял голову.
– Чего тебе? – серьезно спросила она.
Посадил ее к себе на колени.
Тело девушки было напряжено. Голову она отворачивала.
– Можно тебя поцеловать?
– Зачем?
– Потому что хочу.
– Ты не любишь, – печально сказала она.
– Мне с тобой хорошо.
Лиза повернулась ко мне и долго смотрела в глаза. Я ждал, что она поцелует меня. Но она встала.
– Сходи со мной до дома, – попросила она.
– Конечно.
Некоторое время мы шли молча.
– Где вы теперь воду берете? – спросил я, чтобы разрядить обстановку.
– Дядя Паша к соседу ходит. У него в колодце чистая.
– Это удобно.
Лизетт резко остановилась посреди дороги.
– Скоро думаешь ехать?
– Ехать?
– В город.
– В смысле, домой вернуться? – желание смешивалось во мне с жалостью. «Какое она написала красивое письмо, и как косноязычна сейчас». – Не знаю. Не думал об этом.
– А я думала.
Глаза Лизетт блестели. Я не мог поверить, что все это происходит.
Я подошел к ней и обнял. Она расплакалась.
– Сегодня я только и делаю, что всех утешаю, – заметил я.
– Я буду скучать. Ты знаешь?
– Тихо, – сказал я. – Все будет хорошо.
Теперь она смеялась.
– Хорошо? – переспросила она.
Оттолкнула меня.
– Не нужно со мной ходить.
Смотря ей вслед, я подумал об Алисе.
Они обе от меня уходили. Одна – потому что любила, другая – потому что нет.
3.1.5. О пьянстве как необходимости
Я вернулся в кабак и заказал водку.
– Опять будешь? – спросил бармен.
– Не твое дело.
Сергей поставил передо мной бутылку. В графин не перелил, рюмку не подал. Я глотнул из горла.
– Пьешь? – спросил дядя Паша, усаживаясь возле.
– Как вас много. Я один, а вас много. И все вы меня судите, – сказал я. – Не тебе меня судить!
– Не мне, – согласился он. – А ты меня судишь?
– Правда? – я рассмеялся. – После всего?
Хотел устыдить дядю Пашу, но совестно стало мне. Последний час я шокировал себя жестокостью. По отношению к Лизе, ее отчиму, Сергею я был несправедлив, понимал это, но сдержаться не мог.
– Если бы я не пил тогда, – сказал дядя Паша, – я бы утопился.
Помолчал немного и спросил:
– Как думаешь: было бы лучше, если бы я утопился?
Я поставил бутылку на стойку.
– Нет, – ответил я. – Лучше бы не было.
– Не буду я говорить, легче все одно не станет. Но хочется пожить. Понимаешь? Пожить спокойно.
Я хотел того же.
Вспомнил вес Лизетт на коленях. Молочный запах ее тела. Нежную кожу.
– Ты мне как внук, я Тоне обязан. И хочу, чтоб ты знал…
– Все в порядке, – оборвал я его. – Не надо. Не надо ничего объяснять.
Павел Никифорович смущенно улыбнулся. Он благодарно кивнул.
– Пошли, нечего сидеть. Дела надо делать!
– Какие? – спросил я.
– Важные! – рассмеялся дядя Паша.
Знал бы он, как в ту минуту был прав. Деревня ждала решения наболевших вопросов, и только я мог помочь.