2.14. Угроза
2.14.0. Пьянка
В кабаке было много людей, душно и шумно. Лизетт вышла на кухню, остальные мое появление не заметили. В толпе я увидел Толика и председателя Зиновия Аркадьевича, но ни тот, ни другой не кивнули мне в ответ. Быть невидимкой надоедало.
Столики были заняты, и я устроился за барной стойкой. Сергей налил водку в графин, протер рюмку. Я выпил две. От голода и усталости они показались стаканами.
Обернулся на мужиков за столами. Высокого Папы в помещении не было. Я выпил еще.
– Все? – спросил бармен.
Я кивнул, взял графин и опрокинул в себя его содержимое.
– Все, – сказал я.
На деле «все» только начиналось: мой вечерний моноспектакль и следующие за ним недели раскаяния.
Я выпил мало, чтобы простить деревню, но вполне достаточно, чтобы бросить ей вызов.
– Подвинься, – сказал я сидевшему за ближайшим столиком Ефрему.
Я встал на скамейку. Будто на трибуну взобрался.
– Я за ним убрал! – крикнул я. – Убрал за вашим Папой. Вашим Высоким Папой. Он нагадил, я убрал!
Кто-то встал и медленно пошел к выходу. Я не удержался и посмотрел уходящему в спину. Походка выдавала Павла Никифоровича.
– Я вам новую пшеницу посажу! Сам посажу! Слышите?! Лучше прежней.
Несколько человек во главе с председателем деревни демонстративно отвернулись. Но большинство посетителей восприняли мои слова со смешком. Я услышал: «Нажрался!»
Реакция деревенских разозлила и огорчила одновременно. Не знаю, чего я ожидал. Не аплодисментов же.
Как бы там ни было, у меня появился шанс выговориться. И я говорил. Остается вспоминать, что именно. Что-то про человека и его ответственность.
– Да заткните его!
Аплодисментов по-прежнему не было.
Я неловко спрыгнул со скамейки, направился к бару. Перегнулся через стойку и взял первую попавшуюся бутылку. Закинув голову назад, влил в себя алкоголь.
2.14.1. Разочарование
– Спятил, что ли?
Я пытался открыть глаза, но не мог. Сознание прояснялось на несколько секунд, а потом я снова пропадал в темноте.
– Он свое получит.
Тишина.
– Малый из ума выжил.
Темнота.
– Идиот, да? – с искренним непониманием в голосе.
Я сидел на ступеньках крыльца.
– Это просто никуда не годится, – сказал Сергей. Я разглядел его обеспокоенное выражение лица.
– Что? – спросил я.
– Я слышу осмысленные интонации, – расхохотался Кролик.
Сергей внимательно посмотрел на меня, понял, что с этого момента я в состоянии сам о себе позаботиться, и пошел обратно в Пещеру.
На прощание обернулся и покачал головой. Головой и я качать умею. Предложил бы что-то более дельное.
2.14.2. С похмелья
Голова еще кружилась, но уже болела. Тошнило. В отсутствии кофе я пил растворимый цикорий.
«Я все сделал правильно. Сколько можно молчать?!» Деревня должна знать своих героев.
Я представил реакцию Высокого Папы на мое выступление в кабаке. Что он теперь сделает? Как отомстит? В крайнем случае подожжет мой сарай, амбар, дом.
Мне не было страшно. Несмотря на похмелье, мне было хорошо. Может, стыдно, но хорошо.
Я ощущал довольство своим поведением. Конец я встретил как начало.
«Я покажу Высокому Папе! Всем покажу!» – твердил я про себя.
Сан Саныч может злиться сколько угодно. Он проиграл. Уже проиграл.
И пусть я еще не выиграл, шанс у меня был.
2.15. Возрождение
2.15.0. Иосиф Александрович дарит надежду
Два аиста кружили над пшеничным полем. Они летали низко над землей, выискивали добычу внимательными черными глазами.
– Мышей ловят, – сказала Лизетт. – Такие чистые.
Аисты были ослепительно белые, словно из прачечной.
– Старые? – спросил Ленька.
– Да нет, не похоже. Лет пять им, наверное, – ответил я, хотя понятия не имел. Вроде бы это были взрослые птицы, но биться об заклад я бы не стал.
Один из аистов опустился на кучу сухой пшеницы. Но не удержал равновесие и сполз вниз. Попытался взобраться обратно, и снова не получилось. Зевнул. Зарылся узким красным клювом в ворох соломы. Выудил пару стеблей и взмыл в небо к подруге. Длинные ноги вытянул в полете.
– Это хороший, добрый знак, – в восторге твердила Лизетт, пока аисты над нашими головами обвивались телами в воздухе. Затем расцепились и полетели к водонапорной башне. Опустились в гнездо, затихли.
– Первый раз двух вижу, – сказал Ленька и убежал.
Я заметил на куче соломы белое перо с черной каймой.
– Это Иосиф Александрыч, – сказал потом дядя Паша. – В прошлом году поранился, всей деревней лечили. Думали, помрет. А ничего с ним не сталось. Баба у него, птенцы.
– Вот увидишь, – говорила Лизетт, – это хороший знак.
И я ей поверил. Мне хотелось верить.
Если легендарный аист, сам Иосиф Александрович, летал над моим полем и на счастье оставил перо, у меня все должно получиться.
2.15.1. Восхитительный план
Несколько дней и ночей до этого я гуглил. Искал нужную информацию. И вот, воодушевленный полетом аистов, я приготовился к победе.
У меня был план. Восхитительный план, как все исправить. Вырастить то, что погубил. Доказать, что бабушкина земля дает правильные всходы при правильном хозяине. Обрести уважение деревни, трудясь на ее благо. Восстановить бабушкино доброе имя и пивные взаимоотношения между деревнями. Завоевать самоуважение, в конце концов.
– Так что за план? – оборвал Сергей.
– Я посажу пшеницу. Но не яровую, как бабушка, а озимую!
Я ждал признаки изумления, восхищения. Думал, он ударит себя по лбу и скажет: «Как же я сам не сообразил!» Но Сергей не отреагировал. Смотрел с тем же выражением недоверия на лице.
– Я сам посажу пшеницу. И для этого не нужно ждать целый год, – продолжил я.
Бармен молчал.
– Потому что озимую сажают в конце лета, – растолковал я. – Сразу после яровой!
– Да понял я, – отрезал Сергей.
– И? – спросил я. – Что тебе не нравится?
– Все! Мне не нравится все.
2.15.2. Речь о пшенице, сотах и малине с рыбой
– Нет никого, что ли? – спросил председатель деревни, оглядывая помещение.
Я надеялся, что, не найдя собутыльников, он уйдет, даст мне возможность договорить с Сергеем наедине. Но бармен поставил старожилу графин с водкой.
– Что – все? – тихо спросил я бармена.
Он немного подумал и без обиняков сказал:
– Ты с этим не сладишь.
– С чем? – председателю не было интересно, но других собеседников в кабаке не нашлось.
Сергей молчал, предоставляя мне право самому ответить на вопрос.
– Я хочу посадить пшеницу. Озимую.
Старожил почесал затылок:
– Озимую? Осенью сеют.
– В конце лета, – уточнил я.
– В конце лета, – согласился председатель. – В сентябре прорастает. Через три недели сантиметров двадцать будет.
Вместо того, чтобы поднять меня на смех, Зиновий Аркадьевич продолжил делиться опытом:
– Правда, если снега нет, дожди пошли, она отмокает в воде и все. Пропала. Ее нужно по новой сеять. Только не озимую, а яровую. На том же поле. А если мороз ударит, снег ее закрыл, то до марта просидит.
Председатель выпил.
– В апреле-мае растет, в июне она уже до метра. Колоситься начинает. Растет как соломинка: ничего там нет. А потом наверху образуется колосок. Через время в этом колоске появляются зернышки.
И снова выпил.
Жалея, что под рукой нет диктофона, я надеялся в подробностях запомнить речь Зиновия Аркадьевича.
– Как подсолнух: мы сажаем семечко, а оттуда идет какая-то палка. Вот примерно крупная, такой толщины, – председатель показал диаметр, соединив большой палец с указательным. – До полутора метров дорастает. А потом раз – и что-то раскрывается. И растет. Как шапка круглая. И думаешь: «А как это так, с одной-то семечки!» А вот с этой круглой там их может быть тысяча семечек. И как так?!
Председатель деревни, старожил и просто бывший секретарь райкома партии был истинным романтиком.
Он с воодушевлением выпил и продолжил восхищаться чудесами природы:
– И чем, наверное, семечко здоровей, тем шапка большая. И там стоко вот, – он развел руки, – Вот как в пчелах соты. В каждой штучке находится семечка. С одного колоска может быть и десять, и пятнадцать. Сколько раз вот так идешь в июле, сорвешь колосок. В руке вот так: раз – и она выскакивает. Зерна. Такие вкусные.
Старожил опустошил графин и указал на него бармену. Сергей наполнил.
– А яровую, – кивнул Зиновий Аркадьевич, – сеют в мае-апреле. У нас в мае. В конце апреля почву готовят. Так же пашут, боронят. Та же сеялка идет. Сейчас-то что! Вручную, раньше было, деды наши до революции и до войны сеяли, ты можешь понять?! А сейчас сеялки. Вот идет такая сеялка, метра три-четыре в длину. И туда, в какое-то корыто, туда несколько мешков засыпают. А потом с каждого выходит. В каждом какое-то сделано, из какой-то твердой резины.
Председатель говорил все медленнее и слова подбирал с трудом.
– Маленькие трубочки. И из этой трубочки зерно попадает в землю. А сзади две-три бороны их засыпают. И она, борона, идет, она с зубьями, металлическими, из железа. И она это засыпает, чтобы не видать было, от птиц. И эта яровая чем хороша? Она успевает. С мая месяца уже до августа вырастает. Можно садить сразу после этого озимую.
Он снова выпил.
– А про пиво что-нибудь знаете? – спросил я.
– Пиво делают с ячменя, – обескуражил меня старожил.
– А с пшеницы?
– С пшеницы не делают. С овса. Его тоже сеют, созревает быстро. Вот он влагу любит. С овса делают муку, пряники. Он сладкий.
Председатель выпил.
– Когда созревает в июне, он сладкий. Из него такой сладкий сок. И вот потому, знаешь, кто любит овес? Медведь! – Зиновий Аркадьевич улыбнулся. – Он вот, если придет в овсяное поле, вот он так берет лапой и в рот. Потому что ему нравится. Он все сладкое любит. Овес, малину, мед, рыбу.
– По домам давайте, – сказал Сергей, убирая графин с водкой.
– Бабушка же из пшеницы пиво делала, – сказал я.
– Да, – неожиданно согласился председатель деревни, – пиво со вкусом моего первого поцелуя. Вот была у меня баба, не поверишь, какая…
2.15.3. Засаленный листок
Я шел домой, размышляя, чего стою.
Могу ли я пойти на такое предприятие, как выращивание пшеницы? Что я знаю о зерновых культурах, кроме того, что рассказал подшофе председатель деревни? Как подготовлю землю, посею пшеницу, а потом соберу урожай?
И ведь это не все. После нужно будет заняться пивоварением, в котором я тоже ничего не смыслю. И тут опять вставал вопрос, который занимал меня, когда пшеницу выращивал Высокий Папа: в чем секрет бабушкиного пива? Почему оно имело разом вкус меда, персиков, малины, первого поцелуя и чего-то давно забытого из детства.
На скамейке у дома меня поджидал дядя Паша.
– Я что пришел? – спросил он и полез в карман рабочих штанов. Вынул оттуда горсть смятых бумажек, долго рассматривал.
– Бери, – наконец, сказал он.
Павел Никифорович протянул засаленный листок.
– Когда Антонины не стало, схоронил у себя.
Вместе с телевизором, плитой, большим баллоном с газом и двумя маленькими, а также неработающим холодильником «Морозко».
Дядя Паша пошел к калитке.
Я развернул листок и не поверил глазам.
«Неужели это то, что я так долго искал?! Неужели это рецепт вкуснейшего пива из грустной комнаты?»
2.16. Неожиданный поворот
2.16.0. Страшное открытие
Ступив на пшеничное поле, я ощутил беспокойство. Что-то было не так.
Я огляделся. Грабли валялись там, где их оставил. Желтый стог соломы стоял на краю участка, готовый к сожжению. В кармане у меня лежали спички.
Я наклонился к земле, чтобы подобрать бабушкины рабочие перчатки. В нос ударил едкий запах.
Вот что было не так на пшеничном поле – запах. Воняло хуже, чем на автозаправке.
– Что за черт?! – я бросил перчатки, зачерпнул рукой землю и понюхал.
Забрал новую горсть земли. Тот же результат.
Исследуя поле, я перебирался от одного участка земли до другого. Каждая крупица почвы была отравлена.
– Мать сено просит, – услышал я. – Для скотины.
Ленька стоял у калитки, следя за моими перемещениями.
– Не жгите эту… кучу.
Он указал на стог пшеницы.
– Кучу? – ничего не соображая, спросил я. – Ты запах чувствуешь?
Ленька недоуменно молчал.
– Это же керосин. Вся земля в чертовом керосине!
2.16.1. Так себе дед
– Не поможет уже ничего, земле вашей, – авторитетно сказал Зиновий Аркадьевич. – Зато ведь и не зарастет. Сорняков не будет.
Дед стоял, прислонившись к забору. Обозревал мои земельные дали без особого желания помочь.
Без сомнения, это он проболтался о восхитительном плане посадить на бабушкином участке озимую пшеницу. Проболтался Высокому Папе. И тот отомстил. Расширил конфликт за пределы человеческого понимания.
– Спасибо надо сказать. Не будет хлопот на много лет вперед. – Получившаяся рифма позабавила председателя, и он радостно повторил: – Не будет хлопот много лет вперед.
– Кто-то землю потравил, а ему спасибо сказать?! – предельно широко распахнув голубые глаза, Толик смотрел на старожила.
Зиновий Аркадьевич принял на себя озабоченный председательский вид.
– Чтобы спортить землю, можно любые растворимые соли взять, – авторитетно сказал Зиновий Аркадьевич, будто именно этот вопрос интересовал собравшихся. – Ту же соль, соду. Купорос там, селитру. А про керосин я первый раз слышу. Но, точно Вам говорю, керосином на войне еду травили.
– Зачем? – тупо спросил я.
– Чтобы врагу не досталось, – ответил Толик.
– Насколько все плохо? – обратился Павел Никифорович к старожилу.
– Ну, что-то вверх поднялось, что-то в грунт ушло, – сказал он. – Нужно ждать.
– Сколько?
– Лет десять. А то и больше.
Он покивал головой, соглашаясь с самим собой.
– А сделать что-то можно?
Председатель злобно посмотрел на меня:
– Что делать, что делать! Я ужо сказал, что делать. Погодить, пока само все. Что он корчит из себя?! Спортить землю можно по-разному. Вон, положь побольше чернозема, и ничего не вырастет. Удобрения не те возьми. Тоже мне. Не садил ничего, а ноет, что земля плохая.
Потом повернулся, собравшись уходить. Я бы тоже ушел. От запаха тошнило, кружилась голова.
– Не будем мы годить, – сказал Толик.
– Мы все справим, – подтвердил дядя Паша.
– Справьте, – проворчал старожил. – Кто же вам не дает?! Толку не будет, это уж точно.
– Поглядим, – Толик с вызовом смотрел на старика.
– Справьте, – повторил председатель, как-то скукожившись. И попятился с участка, не поднимая головы.
– Пару машин с землей, – примирительным тоном сказал Павел Никифорович. – И перепахать надо.
– Перепахивайте. Я сказал, что ли, что?! – согласился Зиновий Аркадьевич. – Это ваше дело. Вон у меня был знакомый, вместе служили…
Я был уверен, что, уродись на поле пшеница, председатель бы отреагировал на это не иначе, как словами: «Ну а я что говорил, я же с самого начала говорил. Землю спасать надо! Вот и спасли».
– И все? – крикнул Толик.
– А что надо?
– Как град прошел, так ему допрос, а как керосином землю потравили, слова никому не скажут? – Толик был возмущен до глубины души.
– Ну пошутила детвора, и все, – рассердился старожил, махая на Толика рукой. – Не мое это дело. Лучше надо смотреть.
И ушел.
– Надо еще с ним потолковать, – сказал Павел Никифорович. – Может, скажет что, дед бывалый.
– Так себе дед, – сурово сказал Толик. – Болтает много, а без толку. Зря его звали.
– Ну, как сказать, – сказал я. Благодаря лекции председателя я знал, как отравить землю соперника подручными средствами, не используя керосин.
2.16.2. Избавление от хлопот
– Готов об заклад биться, только сверху плохо. А там убрать можно, новой земли насыпать. Удобрений наложить, чернозема.
Толик вопросительно посмотрел на Павла Никифоровича. Тот кивнул.
Сдается мне, все понимали, что земля на долгие годы потеряла чудесные свойства. И даже если не она была причиной богатого урожая пшеницы, волшебное бабушкино пиво больше не сварить.
Толик ушел, обещая договориться насчет машин с землей, а Павел Никифорович не сводил с меня взгляд.
Я вздыхал и печально смотрел на искалеченный кусок земли.
– Не выглядишь ты шибко печальным, – заключил Павел Никифорович.
Я расслабился и взглянул ему в глаза. Опомнился, стыдливо опустил голову.
– Поди Толику скажи, не нужна земля, – только и сказал Павел Никифорович.
Он ушел, а я все придумывал оправдания, почему не стоит возиться с почвой. Но факт оставался фактом, я чувствовал облегчение. Может, смешанное с разочарованием, но облегчение.
Я нащупал в кармане бумажку с рецептом вкуснейшего пива. Обычный рецепт, ничего особенного. Такими интернет полнился. В нем не было и намека на причину появления в пиве вкусов меда, персиков, малины, первого поцелуя и чего-то давно забытого из детства. Я до сих пор не знал, в чем секрет бабушкиного пива, почему оно было замечательным.
2.16.3. Реванш
– Нужно поговорить, – сказал я, зайдя к Толику. Тот обрадованно закивал головой.
– Пошли со мной.
Оглядываясь по сторонам, завел меня в сад за домом.
– Я не буду восстанавливать поле, – сказал я.
– Ай! – Толик махнул рукой. – Кому какое дело.
Я с удивлением на него уставился.
– Сан Санычу не должно с рук сойти, – быстро заговорил он. – Телегу увел? Увел. Теперь вот поле Антонины, – Толик наклонился ко мне и уверенно постановил: – Нужно дать сдачи.
Я понял, почему вопрос мести не был поставлен при дяде Паше. Тот применил бы миротворческие навыки и пресек бы заговор на корню.
– Ты со мной? – спросил Толик тоном заправского хулигана. И в по-детски наивных его глазах не видно было ни капли сомнения, одна дикая уверенность.
– Мне надо подумать.
Толик не понял. Отступил на шаг, упер руки в боки. Я открыл было рот, но он уже сменил гнев на милость. «Что с этих городских взять? Рохли, одним словом!»
– Я не просто так! У меня думка есть, – сказал он, решив, что для утвердительного ответа с моей стороны нужно взять на себя как можно больше ответственности.
– Понятно, – сказал я.
– Ну иди! – Толик показал на беседку в саду.
Я поплелся в беседку, уже зная ответ.
Я не чувствовал злость. Не таил обиду. Ни на Зиновия Аркадьевича, разболтавшего о моем восхитительном плане, ни на Высокого Папу, его разрушившем. Все, что произошло, должно было произойти. Высший смысл вмешался, попустив злодеяние Сан Саныча.
Возможно, его стоило наказать, но делать это надо не исподтишка, а по закону. Пока же я сам был виноват в горестной судьбе бабушкиного участка. С тех пор как приехал в деревню, я поступал из страха, из понуждения, из корыстных помыслов. Душевным состоянием, недовольством, я словно притягивал к себе несчастья.
«Я исходил не из избытка, а из недостатка, – твердил я, сидя в просторной беседке Толика. – И терял все больше».
Тюль на окнах развевался, стол был накрыт чистой белой салфеткой. Под потолком кружила оса.
Мне стоило остановиться и подумать. И вовсе не над тем, как отомстить Высокому Папе.
– Ну что? – спросил Толик. В руках он нес две рюмки. – Додумал?
– Да, – сказал я.
Толик вручил мне рюмку. Мы чокнулись и выпили.
– Если хотите, можете мне врезать, – я это начал, я должен был и закончить. Вовсе не Высокий Папа.
Я встал из-за стола, чтобы Толику было удобнее воспользоваться моим предложением. Тот стоял, наклонив голову набок.
– Нравится, когда бьют? Сам-то бил кого?
2.16.4. Яблочный призрак
И тут я ему вмазал. Съездил кулаком по лицу.
Так как решение было сиюминутным, проанализировать поступок я не успел. Кулак сжал недостаточно сильно, не прицелился, куда надо, чуть не сломал себе пальцы. Удар был неуклюжим и неумелым, будто неврастеничка руками всплеснула, не решив, что лучше – пощечину отвесить или по щеке потрепать.
Кожа на лице противника была нежная, губы – мягкие и влажные, а весь он словно розовощекий младенец, только что не агукает. Стало противно. Я не ожидал, что физическая реальность чужого лица так неприятно поразит меня и мои руки.
У него дыхание перехватило. Смотрел на меня ошарашенно, тихо мямлил: «Мама!»
А потом, приняв единственно верное решение, Арсений закатил истерику. Разыграл представление. Упал на спину и, падая, головой ударился о собственный шкафчик.
На дверце было нарисовано огромное красное яблоко, прокушенное червяком. Эта картинка встречала меня каждое утро и провожала по вечерам роковой метафорой: жалея дырявое яблок, я трясся от бессилия защитить Наташеньку; а в самодовольном червяке клял Арсения.
Наташенька была хрупкой. Носила банты и белые чулки на резинке. Играла с плюшевым пуделем и любила полдники. Арсений то и дело обзывал ее, развязывал банты, рисовал черным фломастером на голубых туфельках, проедая в самоуважении девочки огромную дыру.
В тот злосчастный день Арсений взял ножницы и обрезал пуделю шерсть, говоря, что у каждого глупого пса должна быть глупая прическа. Приведя пуделя в надлежащий вид, мальчик подошел к Наташеньке. Представил работу собачьего парикмахера. Потребовал конфету в качестве оплаты.
Наташенька заплакала. Началось оживленное обсуждение, есть ли такая работа на свете – собачий парикмахер, и не порет ли Арсений чушь. Мальчик, в семье которого жил боксер, только и мог сказать, что собаке обрезают когти, но это делает папа. У остальных ребят проживали кошки и морские свинки, к парикмахеру они не ходили.
Арсений взял слово и сказал, что, если работы такой и не было, то теперь уж точно есть, и он первый мастер на деревне.
Наташенька ушла рыдать в раздевалку, я топтался у туалетов. Мне давно хотелось поддержать девочку, проявить дружелюбие. И я решил с сегодняшнего дня отдавать ей свои полдники.
Когда я размышлял о полдниках, Наташенька с криком выбежала из раздевалки. Там, у шкафчика, я обнаружил Арсения. Он светился самодовольной улыбкой. Я подошел, протянул руку, чтобы скрыть его улыбку от белого света, но на полпути передумал и съездил по лицу.
Я вмазал Арсению, чтобы он навсегда запомнил, что Наташеньку обижать нехорошо, что нельзя быть подлым червяком в здоровом сочном яблоке. А он, не выдержав моих нравоучений, упал и ударился головой.
– Ма-ма! – заголосил он. И это не было похоже на спектакль.
К великому сожалению, он все забыл. Напрочь. Амнезия.
Целый день вылетел у Арсения из головы – все, чему я хотел его научить, он предпочел не помнить. Только зря силы на него потратил.
Арсения перевели в другой детский сад, а меня стали бояться. Наташенька первая обходила стороной. Все полдники были мои.
К ощущению, что меня боятся, я привык. Я сам себя боялся. Никогда не знаешь, что ждать от человека, который в одних людях видит яблоки, а в других – мерзких червяков.