Стеклянная женщина

– Там лежат мои бумаги и прочие личные вещи, которые женщине ни к чему.

– Пабби научил меня грамоте. Я могу быть тебе полезна. И я никогда не видела чердаков. – Выжидающе улыбнувшись, Роуса уже поворачивается было к лестнице.

– Стой!

Она застывает.

Он почесывает темную бороду и продолжает, уже мягче:

– Библия учит нас, что жены должны повиноваться своим мужьям^[14].

– Но…

Он вскидывает ладонь.

– Говоришь, маме твоей стало лучше? И мясо, что я присылаю, пришлось ей по вкусу? Нет нужды снова меня благодарить. Нетрудно быть щедрым с такою послушною женою.

Она так и раскрывает рот. Он легонько приподнимает ее подбородок, так что зубы клацают друг о друга, и холодно улыбается.

– Сюда. – Он берет ее под руку и ведет сперва в чулан, доверху забитый бочонками со skyr, а затем в кладовую, где со стропил свисает сушеная треска. – Я научу тебя потрошить и сушить рыбу, Роуса. А покамест мы заготавливаем сено. Умеешь ты косить?

Она кивает, вспоминая, как всхлипывает трава, когда в нее врезается лезвие косы.

– Вот и славно, – говорит он. – Принесешь нам dagverður и будешь помогать.

Она снова кивает. Скулы ломит. Бесконечный перечень обязанностей вызывает дурноту: ей предстоит стирать, готовить, прибираться, чинить белье, потрошить рыбу, косить. И этот запертый чердак… Да она свалится от изнеможения.

Йоун продолжает:

– У нас есть хлев и землянка, где хранятся рыболовные снасти и всякие орудия для работы в поле. Она заперта. К ней даже не думай подходить. – Глаза Роусы округляются, и он прибавляет: – Воры таскают веревки. Да и сами орудия острые. Мы живем в отдалении, и случись тебе пораниться, твоих криков никто не услышит.

Он сжимает ее плечо тяжелой ладонью. Лицо его бесстрастно, будто он говорит о погоде.

Роуса заставляет себя кивнуть. Она кажется самой себе марионеткой, которую однажды видела на купеческой подводе, – безъязыкой игрушкой, которая только и умеет что бестолково кивать или мотать головой по велению кукловода.

Йоун выпускает ее плечо и продолжает отрывисто:

– Подметать будешь каждое утро. Приносить нам с Пьетюром dagverður будешь в полдень, а nattverður – после заката. Мы едим в поле или в лодке.

У Роусы дрожат ноги.

– Ты и сегодня не станешь есть дома?

– Меня работа ждет, но сейчас мы с тобой поедим вдвоем.

Поежившись, Роуса плотнее кутается в платок.

– Я не голодна.

– Ты поешь. Со мной. – На его скулах выступают желваки. – Завтра принесешь нам dagverður в поле, что на вершине холма. Перейдешь ручей за домом, и тропинка приведет тебя, куда нужно.

– А самой мне есть надо будет в…?

– Как пожелаешь.

Стало быть, в одиночестве. Она прерывисто вздыхает и думает о маме. О Паудле. Переплетает пальцы, чтобы руки не дрожали.

– Я хочу… угодить тебе.

– Делай, как тебе велено, и угодишь.

На мгновение Роусе кажется, что он вот-вот наклонится и поцелует ее, но он берет ее за руку и прижимается к ней горячими мокрыми губами.

Она пересиливает себя и не вырывает руки, а потом принимается нарезать черный хлеб толстыми ломтями. Йоун наблюдает за ней. Она слышит его дыхание. Сердце колотится у нее в горле.

Они едят в молчании, и Йоун провожает взглядом каждый кусочек, который Роуса отправляет в рот. Хлеб рассыпается пеплом у нее во рту и тут же просится наружу, но она через силу все-таки проглатывает его. Йоун, впиваясь в хлеб зубами и размеренно жуя, приканчивает три ломтя. Он поднимается, доедая последний кусок на ходу, вытирает ладони о рубаху и говорит:

– Я вернусь поздно. Не дожидайся меня. Ляжешь спать, как стемнеет. Тебе надлежит о себе заботиться. Теперь ты моя жена, и жизнь твоя для меня важна.

С этими словами он поворачивается и выходит вон.

Как только его шаги стихают вдали, Роуса опускает голову на низкий стол. Прикосновение к твердому дереву успокаивает. Она закрывает глаза и стискивает зубы, пытаясь сдержать слезы. Ее муж – хороший человек, все ей об этом твердят. А все-таки за косой он идет в хлев, а вовсе не в землянку, где, по его словам, хранятся острые орудия.

Роусе вдруг слышится мамин голос – так ясно, как если бы та стояла у нее за плечом. А ты чего ожидала, глупышка? Что сказал бы о ее муже Паудль? Непременно что-нибудь смешное, но Роуса не может вызвать в памяти его голос, с трудом представляет его лицо. Черты его расплываются. Он остался в прежней жизни.

Она достает из кармана прелестную стеклянную фигурку. Увидев такое украшение на другой женщине, она подумала бы, что муж любит эту счастливицу без памяти.

Роуса вздыхает и прижимает холодное стекло ко лбу. Кожа ее пылает.

Солнце спускается все ниже. Она сидит в кухне и наблюдает за тем, как удлиняются тени. Мускулы ее одеревенели, ноги затекли от неподвижности, но она почему-то не в силах пошевелиться. Ей чудится, что ее изучают тысячи глаз, что тяжесть ладони Йоуна по-прежнему давит на плечо.

Наконец в окна начинает просачиваться зернистая серая полумгла. А вдруг Йоун все-таки возвратится? А вдруг он захочет разделить с ней постель? Она стискивает юбки обеими руками и прижимает их к ногам, будто это может помешать мужу овладеть ею.

Тени постепенно окружают ее. Она слышит шаги за спиной, вздрагивает и стремительно поворачивается. Никого. Она по-прежнему одна. Ветер скребется о стены дома, в отдалении вздыхает море. Весь остальной мир словно перестал существовать. Роуса так напряженно вглядывалась в сумрак, что у нее разболелись глаза; она через силу поднимается и зажигает свечу. Пламя вынуждает темноту отступить, и на мгновение Роуса готова поклясться, что в углу белеет чье-то лицо. Она вскрикивает и чуть было не роняет свечу, но, присмотревшись, понимает, что это не лицо, а свернутое одеяло.

Роуса накидывает его на плечи. Дрожь так и не проходит.

Кутаясь в одеяло плотнее, она неожиданно натыкается пальцами на что-то сухое и хрусткое. Она подносит свечу поближе и видит, что в ткани запутался крохотный ломкий стебелек разрыв-травы, подвешенный на нитке.

Быть не может… В этом доме? Она вглядывается пристальней. И вправду разрыв-трава. Если засушить ее в темном месте, а потом повесить на шелковую ниточку и носить на шее, она отопрет любые замки. Самого существования такого ожерелья достаточно, чтобы его обладателя обвинили в колдовстве.

Роусе снова мерещатся шаги за спиной, и она вмиг заталкивает одеяло с разрыв-травой под кухонную скамью и резко оборачивается. По-прежнему никого, только ветер гуляет во мраке. Она достает одеяло, осторожно высвобождает запутавшийся стебелек и с мыслью о чердаке и землянке прячет его в карман. Но тут пальцы ее натыкаются на деревянный крестик пабби. Она снова вытаскивает разрыв-траву и, оборвав листья, бросает их вместе со стеблем в hlóðir, прямо в тлеющие угли.

Отбрасывая упавшие на лицо волосы, Роуса чувствует, что щеки ее мокры, хотя она и не заметила, когда начала плакать.

Измученная, она садится за стол и ждет возвращения мужа.

Просыпается Роуса уже наутро. Дом погружен в тишину. Поморгав, она трет глаза и тут же вскакивает на ноги. Не возвращался ли Йоун? Вдруг он обнаружил, что она уснула? Он будет в ярости.

Она бежит через кухню к двери на улицу и, поспешно поднявшись на холм, видит, что от землянки вверх по тропинке идут Пьетюр и Йоун. Она опускает взгляд и делает книксен.

Йоун берет ее за руку, и она выпрямляется.

– У тебя усталый вид, Роуса. Я велел тебе отдохнуть.

– Я… Я отдохнула, – лепечет она, не решаясь спросить, где он ночевал.

– Сегодня принесешь нам еду в поле. И о прочих своих обязанностях не позабудь.

Она кивает, вспоминая бесконечный список дел.

– Идем, Пьетюр, – говорит Йоун, и они снова спускаются к подножию холма.

Когда оба они исчезают из виду, Роуса стирает с лица натянутую улыбку и бредет обратно в дом. Щеки ее болят.

– Крепись, Роуса. – Слова ее пылинками повисают в воздухе.

Дом поскрипывает на ветру. Роуса заглядывает в темный угол baðstofa и видит верхушку лестницы, исчезающую в раскрытом зеве потолка. Тут же ей вспоминается тяжесть теплой ладони Йоуна на плече. Тряхнув головой, она возвращается в кухню.

Отхватив ножом четыре ломтя тугого плотного хлеба, она густо намазывает каждый найденным в кладовке мягким жиром – наверное, прогорклое масло, думает она, но, лизнув его, чувствует вкус рыбы.

Китовый жир.

Поморщившись, она обследует остальные полки в кладовке. Большей частью там хранится сушеная рыба и полоски вяленой баранины, но есть немного skyr и кувшин пива. Обнаруживается и копченая баранья нога. Отрезав от нее несколько толстых кусков, Роуса укладывает их на хлеб – студенисто блестящее мясо поверх слоя белого жира.

Все это отправляется в деревянное ведерко, но для двух взрослых мужчин такой ничтожной порции явно будет мало. Роуса добавляет еще хлеба и намазывает на него skyr.

Все еще мало.

Быть может, если ей удастся произвести впечатление на Йоуна, он будет с ней поласковее. Снова обшарив кладовку, она обнаруживает горшок с густым золотистым содержимым. Оно тоже похоже на масло, которое сперва растаяло, а потом затвердело. Роуса соскребает немного ножом и кладет в рот. Сладость со вкусом солнца тает на языке. С большим трудом она удерживается от того, чтобы не наброситься на лакомство. Она читала о незаконной торговле медом – покупать его разрешается лишь у датчан, – но никогда прежде его не пробовала.

Щедро намазав медом два последних куска хлеба, Роуса старательно вытирает стол и застывает в давящей тишине, рассеянно прикусывая кончик ножа. Солнце только поднимается к зениту, и время у нее еще есть. Смутно зарождающееся любопытство влечет ее в baðstofa.

Кровати здесь шире, чем в Скаульхольте, но одеяла такие же, толстые, шерстяные. Роуса прижимает одно из них к лицу и вдыхает его запах.

Может, сбежать? Увести одну из лошадей и поспешить домой, пока не выпал снег? Нет, нельзя. Возвратиться означает бессильно наблюдать за тем, как чахнет и умирает мама. Роуса впивается зубами в губу, пока не чувствует привкус крови.

Она присаживается на краешек самой большой кровати, потом ложится. Вот оно, ее брачное ложе. Снова ее охватывает желание сбежать. Она закрывает глаза и выдыхает, на миг нарушая удушливую тишину, затем поворачивается лицом к стене, гадая, не смотрела ли Анна на ту же самую обшивку. Было ли ей тоже страшно? Роуса придвигается поближе к стене, разглядывает древесные узоры, проводит пальцем по неровным линиям. Вдруг раздается какой-то шорох, будто она, пошевелившись, сдвинула нечто спрятанное под тюфяком. Она приподнимает его за угол и видит лист бумаги, на котором начерчен огромный, выписанный сложной вязью знак. Не веря своим глазам, Роуса берет листок в руки. Да, и вправду рунический символ. Крик о помощи. Она в смятении разглядывает его.

Почему?

Вдруг над ее головой поскрипывают доски, словно потревоженные чьим-то весом.

Роуса мигом вскакивает и с колотящимся сердцем прячет свою находку обратно под тюфяк.

– Кто здесь?

Доски снова скрипят. Она бросается к лестнице.

– Эй?

Темный квадратный зев, не мигая, таращится на нее.

Ничего. Никого. Тихо.

Она начинает подниматься. В ушах стучит кровь. Черная пасть поглощает ее, и она различает лишь смутные очертания. Приникнув к двери почти вплотную, Роуса видит, что к ней, словно в знак предостережения, приделан огромный железный затвор.

Роуса толкает дверь, но тщетно. Она налегает на нее плечом, наваливается всем телом, – с тем же успехом можно было пытаться сдвинуть скалу. Прижавшись к доскам ухом, она чувствует тепло, будто они по-прежнему дышат живой жизнью далеких краев, где деревья поскрипывают на легком ветру.

Но вдруг она слышит приглушенный вздох: кто-то за дверью затаил дыхание.

Роуса вмиг скатывается по лестнице вниз, оскальзывается на последних ступеньках, падает, ободрав колени и порвав чулок, но ей сейчас не до чулка. Она поспешно удирает из baðstofa в тепло кухни и только там останавливается, сгибаясь пополам и ловя ртом воздух. Постепенно бешеный стук сердца успокаивается и дыхание выравнивается, и тишина снова смыкается вокруг. Сверху не слышно ни звука.

Вот же дура, отчитывает Роуса сама себя и пытается рассмеяться, но губы дрожат и смех больше походит на всхлип.

Вдруг она замечает на грязном, усыпанном соломой полу несколько белокурых волосков, тонких, как шелковая паутина. Она подбирает их и наматывает на пальцы. Подносит к глазам – длинные, прямые, они покрыты пятнами какой-то коричневатой ржавчины, которая чешуйками осыпается ей на ладонь.

Кровь.

Роуса вздрагивает и швыряет прядку в hlóðir – туда же, куда прошлой ночью отправилась разрыв-трава. Подталкивая ее к огню железной кочергой, она снова слышит за спиной тот же звук – не то вдох, не то шепот. Кочерга со звоном падает на пол, но Роуса этого даже не замечает.

Она подхватывает ведерко с едой, выскальзывает за порог и бежит к полю, страшась обернуться. Там, в доме, шевелится и дышит какое-то существо. Быть может, крыса. Но разве бывают такие огромные крысы, чтобы под ними скрипели доски?

В небе с криками кружат морские птицы. Роуса встряхивает головой. Должно быть, эти звуки ей померещились; она устала, и воображение разыгралось на пустом месте.

Чтобы успокоиться, она стискивает в кулаке стеклянную женщину. Та холодна и бескровна.

Мало-помалу Роуса начинает дышать ровнее. Она разглядывает волнистые мускулы полей, выпирающие кости гор, пустое небесное око.

В маленьком селении у подножия холма вовсю кипит жизнь. Женщины снуют туда-сюда между домами, выкликая друг друга; двое мужчин пытаются привязать овцу, навалившись на нее каждый со своей стороны. Овца брыкается и сбивает их с ног. Наблюдающий за всем этим ребенок покатывается со смеху, а когда мужчины начинают кричать и угрожающе замахиваться для шлепка, бросается наутек. И вдруг замирает на месте, указывая пальцем на вершину холма. Прямо на Роусу. И тогда одно за другим, будто цветы, следующие за солнцем, к ней поворачиваются бледные лица.

Роуса приветственно машет рукой.

И тут все как один отводят глаза и возвращаются к своим хлопотам. Никто даже не оглядывается. Будто на холме стоит не она, а какой-нибудь горный дух.

Вдруг кто-то слева окликает ее. Роуса вздрагивает и поворачивается.

На тропинке, вскинув руки в знак приветствия, стоят две женщины. Ветер треплет их юбки. Они улыбаются, и Роуса чувствует, как отступает тянущее чувство в животе. Ей, наверное, показалось, что местные жители ведут себя странно.

У одной из женщин из-под чепца выбиваются седые пряди, и она тяжело опирается на руку своей спутницы, которая, впрочем, тоже отнюдь не молода. В волосах ее виднеется седина, однако она высока и широкоплеча, и пристальный взгляд еще не утратил блеска.

– Sœl og blessuð! – говорит она мелодичным голосом.

– Sœlar og blessaðar, – отвечает Роуса.

– Blessuð, – бормочет старуха. Лицо ее походит на мятое вязанье, а почти безгубый ввалившийся рот – на дурно заштопанный носок.

Лицо женщины помоложе расцветает.

– Я Катрин Сигурдсдоуттир, а это Гвюдрун Пьетюрсдоуттир. Ты ведь Роуса?

У Катрин бледно-голубые глаза, которые придавали бы ее лицу суровое и холодное выражение, когда бы не открытая улыбка.

– Да. Роуса Магнусдоуттир. – Она смущенно улыбается. – Я только вчера приехала.

– Трудной была дорога-то?

– Ехать далеко, и я немного устала. – Роуса тут же спохватывается, что лучше бы держаться поприветливей, и обводит рукой море и горы. – Здесь очень красиво.

Гвюдрун кричит так громко, будто Роуса стоит на другом краю поля:

– Ты совсем молода, дитя мое! И худа как щепка! – И поворачивается к Катрин: – Ее унесет первым же порывом ветра. Хотя Анна тоже худенькая была. Йоуну такие по душе, кожа да…

– Гвюдрун! – одергивает ее Катрин.

Губы Гвюдрун кривятся, и она бормочет что-то невнятное.

Роуса нарушает неловкое молчание:

– Мне двадцать пять.

– Двадцать пять? И только что замуж вышла? Да ведь ты не сказать чтобы совсем дурнушка, хотя глаза у меня уже не те. Что, Катрин, безобразная она?

Катрин сердито цокает языком.

– Вовсе нет. Извини Гвюдрун, Роуса. Она думает, что число пережитых зим извиняет ее дурные манеры.

– Я сказала вслух то, что все остальные подумают, – бурчит Гвюдрун.

– Не забывай, что мудр тот, кто держит рот на замке, – отрезает Катрин и вполголоса поясняет Роусе: – Гвюдрун любит подлить масла в огонь. Не обращай внимания, и ей быстро прискучит.

– Что ты там бормочешь, Катрин? – кричит Гвюдрун.

– А еще она глуховата. Так что, если понизить голос, можешь говорить о ней все, что вздумается.

Роуса подавляет смешок.

– Извините меня, но я должна отнести еду Йоуну.

– Ты так и не пригласишь нас в дом? – громко возмущается Гвюдрун. И добавляет вполголоса, повернувшись к Катрин: – Я-то думала, эта будет другая.

– Ради всего святого, Гвюдрун, умолкни. Мы, пожалуй, наведаемся к тебе в другой раз, когда Йоун в море уйдет.

У Роусы сжимается сердце.

– Он не любит гостей?

В глазах Катрин внезапно мелькает тревога, будто она хочет о чем-то предупредить Роусу.

– Он не любит чужих в доме.

Она легонько пожимает руку Роусы, и в этом жесте столько сочувствия и неожиданного понимания, что Роуса готова расплакаться.

Катрин разглядывает ее, сощурив глаза, и словно читает ее мысли.

– Ты прежде никогда не вела хозяйства? И присесть-то бывает некогда.

У Роусы так сжимается горло, что она не в силах говорить. Она качает головой.

Катрин улыбается.

– Приходи к нам и захвати с собой белье на починку. Мы часто вяжем вместе, покуда мужчины рыбачат или работают в поле.

– Этого Йоун тоже не одобрит, – ворчит Гвюдрун. – И разве ты не должна на сей раз держаться от его жены подальше, а, Катрин?

Катрин косится на старуху и, понизив голос, торопливо бормочет:

– Приходи ко мне, если что-то вдруг покажется тебе странным. Обещай, что придешь. Оставаясь в одиночестве, погружаешься во тьму.

Это звучит почти как угроза, и Роуса пятится.

Вдруг Катрин застывает: ее взгляд прикован к стеклянной женщине, висящей у Роусы на шее. Рот ее ошеломленно приоткрывается. Роуса прячет фигурку в вырез платья.

Гвюдрун фыркает, прерывая повисшее молчание.

– Что ж, ты хотя бы грамоте умеешь – значит, не станешь доставлять всем хлопот и рисовать закорючки на камнях, как Ан…

– Это Пьетюр тебя привез? – перебивает ее Катрин нарочито оживленным тоном.

Роуса кивает, инстинктивно стискивая камень с гальдраставом в кармане.

Гвюдрун подается к ней.

– Эйидль все сокрушается, что так и не смог приструнить Пьетюра, но я ему не раз говорила: дьявола тебе не сломить.

– Думаю, Роусе не стоит слушать…

– Этого Пьетюра, скажу я вам, осудить бы на альтинге да вздернуть. Зверь лютый, вот он кто. Никак в толк не возьму, почему Эйидль до сих пор его любит, после всего, что…

– Довольно, Гвюдрун! – Катрин потирает виски. – Роуса должна кормить Йоуна, а мы ее задерживаем. Было приятно с тобой познакомиться, Роуса. Bless.

– Bless. Взаимно.

И Катрин уводит Гвюдрун, которая по-прежнему что-то бормочет, но ветер не дает расслышать слов.

Роуса продолжает путь по тропинке, ведущей в поле, и считает шаги, чтобы успокоить мысли.

Стиккисхоульмюр, сентябрь 1686 года

Роуса торопливо шагает вдоль берега угрюмо-серого моря, наблюдая за тупиками, которые пикируют с утесов в воду и выныривают, набив клювы мелкими рыбешками. Прямо из-под ног у нее неожиданно вспархивает белая куропатка, и глухое хлопанье ее крыльев напоминает стук сердца. Собственное сердце Роусы гулко и неистово бьется в груди.

Наконец посреди луга она видит обоих мужчин. Йоун жестом подзывает ее, и она оживленно машет рукой в ответ. Сейчас она расскажет о том, что ей наговорили женщины, и о звуках, которые ей померещились. Они посмеются, и веселье Йоуна прогонит страх, затаившийся у нее в животе.

Но вдруг он поймет, что она поднималась по лестнице? Он ее муж и к тому же bóndi – может выпороть ее за непослушание.

Она идет по одной из дорожек, протоптанных в высокой траве. Стебли шуршат и цепляются за подол.

Йоун кладет наземь косу и, широко улыбаясь, обводит рукой поле.

– Славный урожай – верно, Роуса?

Он улыбается, радостные глаза искрятся на солнце – вот он, ласковый муж, о котором мечтает любая. Роуса уже готова прильнуть к нему, готова во всем сознаться. «Я слышала странные звуки. Почему чердак заперт?»

Но под его испытующим взглядом ей вдруг начинает казаться, что рот ее заткнули тряпкой. Она сглатывает.

– Ты много работаешь, – хрипло выдавливает она.

Он кивает.

– Обыкновенно люди не засеивают больших полей и оставляют их для выпаса овец, а потом всю зиму кое-как перебиваются на сушеной рыбе. Меня еще с детства от нее мутит. Сколько ни съешь, все равно остаешься голодным. Жуешь ее и жуешь, точно вымоченную в море рубаху.

Роуса улыбается. Метко сказано.

Глаза Йоуна блестят.

– В Стиккисхоульмюре всегда жили бедно, едва ли не впроголодь, и то и дело болели. Я работал в поле от рассвета до заката, а ночи проводил в море и вылавливал больше рыбы, чем все мои соседи вместе взятые. Я удобрил землю навозом, чтобы выращивать ячмень, и так откормил скот, что крупнее во всей округе не сыщешь. Да еще и кречеты – каждый стоит тридцать коров, а какая-нибудь королевская особа даст и того больше.

– Подумать только! – На сей раз в голосе Роусы звучит непритворное восхищение.

Он отмахивается, но по-мальчишески заливается краской.

– Я не допущу, чтоб сельчане голодали. Иной bóndi засечет своих людей до полусмерти и сдерет с них три шкуры. Но я не тиран, хотя кое-кто в Стиккисхоульмюре и считает меня таковым.

– Эйидль? – тихо спрашивает Роуса, припоминая фигуру в черном.

Йоун хмурится.

– А еще Олав, прихвостень его. Они называют меня злодеем.

Пьетюр фыркает.

– Эйидль по самую макушку набит навозом. Он ему глаза застит, вот все и кажется дерьмом.

Роуса невольно хихикает.

Йоун тепло улыбается ей.

– В поле пахать – дело неблагодарное. Земля здесь сплошь камни, пепел да песок. Но оно того стоит. Иначе у нас челюсти сведет от сушеной рыбы. – Он зачерпывает пригоршню сернистой земли и развеивает ее по ветру. – Нравится тебе рыба?

– В общем, да.

– Ха! Лгать грешно. – Однако лицо его сияет и кажется совсем юным. – Страшная дрянь. Хорошо, что у нас есть баранина. – Он заговорщически склоняется к ее уху. – Мальчишкой я даже крыс ловил, лишь бы не питаться рыбой. – И хихикает. – Только погляди, Пьетюр, какие у ней глаза! Да не придется тебе крыс есть, Роуса.

– Я в роскоши не жила и не слишком привередлива.

Йоун легонько трогает ее пальцы.

– Это ты еще травы не пробовала, Роуса. У нее вкус солнца. Мои коровы и овцы самые выносливые во всей округе. Датчане за них двойную цену дают. На-ка. – Он срывает золотистую метелку и кладет ей на ладонь. – Съешь.

Неужто он ждет, что она будет жевать сено, как овца? Роуса в изумлении глядит на него. Йоун, не мигая, – на нее. Она медленно засовывает стебелек в рот, жует. Словно жук царапает горло шипастыми лапками. Йоун внимательно наблюдает за ней. Она разжевывает метелку, сглатывает.

Он поднимает брови.

– И?

– На вкус как… солнце и море. – Она силится не закашляться.

Йоун хлопает в ладоши и заливается смехом, как ребенок.

– Пьетюр! Пьетюр, поди-ка сюда. Ей понравилась трава.

– Дешево же тебе обойдется жена, которая любит корм для скота.

Они смеются. Горло Роусы как будто скребли ножом.

Йоун настаивает на том, чтобы она тоже взяла косу. Он ничуть не похож на того Йоуна, который сверлил ее свирепым взглядом и запрещал подниматься на чердак. Мягко придерживая ее руку своей, он показывает, как описывать косой широкие дуги то в одну, то в другую сторону, как поймать верный ритм, чтобы лезвие входило в гущу стеблей, точно в масло. Спиной и бедрами Роуса ощущает, как он прижимается к ней, и это рождает в ней смущение и жар.

Пьетюр идет следом, собирая сено в охапки, перевязывая их длинными стеблями и прислоняя готовые снопы друг к дружке, чтобы они сохли, вызревали и пухли на солнце.

Йоун то направляет руку Роусы, то приобнимает ее за талию. Она застывает от его прикосновений, и все ее тело гудит, словно обточенная ветром ракушка. Роуса медленно выдыхает и закрывает глаза, но не может разобраться в путанице своих чувств и понять, что так кипит у нее внутри.

Йоун, кажется, даже не видит замешательства Роусы. Заглянув в ведерко с dagverður, он издает радостный возглас, но тут же говорит, что в другой раз ей следует быть побережливей.

– Этих запасов нам на всю зиму должно хватить, не то придется глодать одну сушеную рыбу.

Комок страха в груди Роусы понемногу тает. Йоун улыбается ей, и оба они с Пьетюром смеются. И все же, стоит ему потянуться к ней, чтобы убрать упавшую на лоб прядь, как смех ее тут же обрывается, и горло сдавливает.

На скулах у него набухают желваки, но он отдергивает руку и отворачивается.

Роуса лепечет извинения, но слова ее беспомощно повисают в воздухе.

Пьетюр снова берется за косу, собираясь вернуться к работе. Йоун, прищурившись, смотрит на море. Роуса отчаянно силится придумать, что же ей такого сказать, чтобы стереть эту раздраженную мрачность с лица мужа.

Неожиданно она говорит:

– По дороге сюда я встретила двух женщин.

– Кого? – Тон Йоуна резок, как хлыст.

– Гвюдрун и Катрин. – Роуса накручивает на пальцы стебелек и дергает его с такой силой, что кончики пальцев обжигает болью.

– Гвюдрун – смутьянка, да и Катрин я бы доверять не стал. – Он сжимает кулаки. – Это неподходящая компания для жены bóndi. Нечего тебе с ними знаться. Они тебе голову заморочили.

Роуса еще туже накручивает стебелек на пальцы, и они окрашиваются алым.

Йоун берет ее руку в свою и распутывает травяную петлю. Его пальцы грубы на ощупь, большие ладони подрагивают от сдерживаемой силы.

– Что такое?

– Они сказали… Они сказали…

– Что они сказали?

В его голосе металл, и она вздрагивает.

Йоун вздыхает и трет глаза.

– Роуса, меня ждет неубранное поле. Что они сказали?

– Они сказали, что… что ты никого не пускаешь к себе.

– Я не могу звать в дом каждого встречного.

Она сильно прикусывает губу, чтобы та не дрожала. Но Йоун тянется к ней и осторожно высвобождает губу большим пальцем. Роуса застывает и ждет, пока он уберет руку.

– Ты не станешь приглашать этих женщин в гости, – мягко, почти ласково произносит он, поглаживая ее по щеке. – Хорошо?

– Но с кем же мне общаться?

– Посмотри на меня, Роуса, – говорит Йоун с нотками стали в голосе.

Она отворачивается от растворяющейся в бесконечности морской глади и натыкается на его шершавый каменный взгляд.

– Я видел, как сплетни губят человека. Ты должна понять. – Он вздыхает. – Анна… Я предупреждал ее. Ей стоило меня послушать.

Роуса молчит, и Йоун склоняется к ней. Она отодвигается.

– Останься ты при церкви, Роуса, и жизнь твоя протекала бы в уединенной молитве и труде. Мне думалось, что ты будешь рада…

– Я рада. Просто…

– И в чем тогда дело?

– Ни в чем, только…

– Что? – рычит он.

– Мне… – сдавленно пищит она. – Мне что-то послышалось.

– Послышалось?

– Это было похоже на… Мне показалось, я что-то слышала.

Йоун громко сглатывает.

– Где?

– На чердаке. Но дверь была заперта, и я не…

– Ты не входила туда? Я тебе запретил, Роуса! Ты дала мне слово.

– Я не входила! Но…

– Но?

Она вздрагивает.

– Я испугалась. Я думала, что это какой-то зверь.

Внезапно он хохочет, и она пугается.

– Да крыса, наверное. Придется снова пустить их на мясо, раз их шуршание так тебя пугает. – Он наигранно смеется, сверля ее настороженным взглядом. – Ты не поднималась по лестнице?

Она молча качает головой.

Он похлопывает ее по руке. Ладонь его холодна, челюсти сжаты, улыбка не касается глаз.

– Крысы бывают свирепы. Они могли тебя укусить.

Под платьем не видно, как дрожат ноги Роусы.

Он подбирает с земли косу.

– На чердак не поднимайся. Крысы опасны. – Он отворачивается. – Я вернусь, когда стемнеет, и мы сядем за nattverður вместе. Тебе бы этого хотелось, правда? – Она чувствует на себе его взгляд, осязаемый, как прикосновение.

По-прежнему не поднимая головы, Роуса решается украдкой посмотреть на него. На лице его не осталось и следа былого мальчишеского веселья. Губы превратились в бледную ниточку. Сжав рукоятку косы так крепко, что костяшки пальцев белеют, он яростно врезается лезвием в траву.

Роуса бегом спускается обратно по склону и набирает ведро холодной воды из ручья. Весь остаток дня она рьяно прибирается в доме, и воздух наполняется звуками ее учащенного дыхания, шуршанием метлы и повизгиванием скребка. Уборку здесь делали совсем недавно, но на выскобленный деревянный стол уже лег тонкий слой пыли. Когда Роуса выколачивает одеяла, из них, точно блохи, разлетаются семена трав с полей.

Кажется, мир ее мужа преследует ее повсюду.

Она направляется в хлев, говоря себе, что нужно задать корм скоту, но перед землянкой останавливается. Пабби часто бранил ее за любопытство. Предупреждал, что оно доведет ее до беды.

Дверь землянки заперта. Роуса пытается заглянуть внутрь через щели между стеной и окном, однако в темноте ничего не видно. В затылке у нее покалывает, но, обернувшись, она убеждается, что позади никого нет. Разве что вдали, у подножия холма, раскинулось кипящее жизнью селение. Наблюдая за хлопочущими людьми, Роуса замечает, что время от времени они останавливаются и поднимают головы, заслоняя глаза от солнца. Будто тоже что-то ищут. Некоторое время Роуса глядит на сельчан, но их суета и оживленная болтовня заставляют ее еще острее ощутить собственное одиночество, и она медленно бредет обратно в дом, к недоделанной работе.

Здесь, на севере, темнота расплывается по небу раньше, по крупицам вымывая свет и окрашивая все вокруг в оттенки серого. Поглощенная отскабливанием полов, Роуса понимает, как сильно стемнело, только когда ударяется затылком о край стола. Ночь уже запускает в дом свои студеные пальцы, и Роуса, потирая ушибленное место, откладывает тряпку, зажигает сальные свечи и греет руки в густом пламени. От запаха свечей скручивает желудок: за весь день она почти ничего не ела, кроме пары кусочков хлеба, которые взяла украдкой, пока готовила мужчинам dagverður. Она отрезает тонкий ломтик, намазывает его медом и ест, повернувшись спиной к hlóðir. Теплый хлеб напоминает ей о сенокосных полях.

Она подходит к двери и выглядывает наружу. Йоуна не видно. Лишь темная пустота ночи все крепче сжимает кулак.

Роуса поспешно зажигает лучину, бежит к лестнице и неловко взбирается наверх, держась за ступени одной рукой и боясь затушить дрожащий огонек неосторожным движением. Добравшись до двери, она подносит лучину к замку и тянет за скобу. Рука дрожит, пламя трепещет, Роуса дышит шумно и сбивчиво.

Дверь не поддается. Она разглядывает замочную скважину, ощупывает ее. Может статься, если раздобыть сломанную ложку или какую-нибудь железку, она сумеет…

Вдруг до нее доносится шорох, потом звуки шагов и голоса. Роуса так и застывает, но быстро соображает, что шум доносится снизу, с улицы.