Освенцим. Любовь, прошедшая сквозь ад. Реальная история

Часть II
Ария

Глава 7
В порядке вещей

Как только в вагон для скота стал просачиваться первый утренний свет, у Циппи с попутчицами начинался новый раунд молчаливой борьбы за жизненное пространство. Все они не первые сутки сидели притиснутые вплотную друг к другу, поджав колени к подбородку. Суставы затекли, задницы саднило. Год на дворе был точно 1942-й. А месяц? Все еще март или уже 1 апреля наступило? Так вот и перешучивались, хотя на самом деле минули всего лишь сутки с момента их убытия из Патронки. Начало шестого утра, судя по только что забрезжившему солнцу.

Снаружи донеслись лающие команды: «Los, los hears und einreihen!»^[22] – явно в их адрес^{202}.

На смену гвардейцам Глинки пришли немцы в темно-зеленых мундирах и в кожаных сапогах с высокими голенищами. Циппи сразу заметила кокарды-черепа на их фуражках: Totenkopf – мертвая голова, – это были эсэсовцы! Она впервые в жизни воочию увидела их живьем! Они-то и погнали женщин из вагонов дальше – дубинками, пинками кованых сапог, голодными немецкими овчарками. Женщинам волей-неволей приходилось пошевеливаться. Быстрее быстрого^{203}.

Измученные недосыпанием и недоеданием Циппи с попутчицами высыпали из вагона в чистое поле на подъезде к станции – и их погнали куда-то грязными проселками под беспрерывный лай команд: «Держать строй по пятеро! Шире шаг! Schnell! Schneller!^[23]»^{204}

На марше через городок взвинченная, все примечающая и ко всему готовая Циппи вдруг усмотрела подобия ходячих трупов, таскающих кирпичи для кладки каких-то стен. Вскоре выяснится, что это были заключенные, а возводили они барак для них, вновь прибывших пополнить ряды призрачных скелетов, занятых на подобных работах^{205}.

Ботинки увязали в грязи; весенняя распутица в самом разгаре. Пирамидальные тополя, однако, так и торчат там и сям голыми, с редкими высохшими прошлогодними листьями на указующих в хмурое небо узловатых пальцах ветвей.

Так их строем и отконвоировали к массивным железным воротам. Над ними змеился выполненный готическими буквами девиз: ARBEIT MACHT FREI – «Труд освобождает». Она даже с шага сбилась. Как это понимать-то? Тем более что по обе стороны от этого приветствия начинался высокий забор из колючей проволоки.

Вновь прибывших женщин загнали на забранную колючкой территорию.

Циппи повела глазами по сторонам в поисках какой-нибудь таблички или знака, которые позволили бы понять, куда именно ее пригнали. По левую руку обнаружился пришпиленный к доскам лист формата стандартной канцелярской бумаги, на котором черным по белому жирными буквами значилось: Konzentrationslager – «концлагерь»^{206}.

Вот все и встало на свои места. Никакой это не «трудовой», а самый что ни на есть концентрационный лагерь нацистов. «Сезонными полевыми работами тут не обойдется», – поняла Циппи. Тут ей предстоит пройти через нечто куда более жуткое^{207}.

До превращения в зловещий Аушвиц Освенцим был обычным уездным городком и славился разве что промозглыми туманами да затянутым круглый год тучами небом из-за низинного месторасположения.

Копнув в историю чуть глубже, однако, обнаруживаешь, что Освенцим – город древний^[24] и не раз восстававший из руин и пепелищ. Средневековый замок-крепость Освенцим трижды сгорал дотла в ходе сотрясавших регион войн. Но выжившие жители упорно возводили себе все на том же единственном холме посреди котловины новый город вокруг единственной готической каменной башни, перестав со временем втуне заморачиваться восстановлением бесполезных, как оказалось, фортификаций^{208}.

После оккупации Польши нацисты в 1939 году сразу же переименовали Освенцим в Аушвиц, как он исторически назывался в Германии, и запланировали выселить оттуда двенадцатитысячное польское население и расквартировать в городе войска СС^{209}. До войны город был известен прежде всего благодаря узловой железнодорожной станции на пересечении путей из Силезии в Австрию и Чехословакию, да казармам польской артиллерии на стрелке при впадении Солы в Вислу^{210}. Вот это-то сочетание сложившейся транспортной инфраструктуры и обособленных от жилых кварталов казарм и делало Аушвиц лакомым куском для нацистов, затеявших использовать повидавший всякое за свою долгую историю городок в невиданных доселе целях.

Поначалу наци использовали эту территорию в качестве пересыльного лагеря, откуда отправляли партии польских военнопленных на принудительные работы, фактически в качестве рабов^{211}. В 1940 году рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер остановил свой выбор на Аушвице как месте под крупнейший в системе концентрационный лагерь. Вслед за этим I. G. Farbenindustrie AG (для краткости именовавшийся в обиходе просто IG Farben), колоссальный конгломерат немецких химических концернов, счел Аушвиц самым подходящим местом для нового комбината по производству синтетического каучука и жидкого топлива всех видов^{212}. Соседство было донельзя обоюдовыгодным: IG Farben получал неограниченный ресурс дешевейшей рабочей силы в лице узников концлагеря, а СС – бесперебойный поток рейхсмарок за ее поставку^{213}.

На пост коменданта Аушвица Гиммлер назначил Рудольфа Гёсса, давно доказавшего свою верность идеалам и делу НСДАП крепкого семьянина. Будучи выходцем из семьи рьяных католиков, Гёсс с детства привык беспрекословно выполнять приказы старших. Дома он, правда, еще мог позволить себе делать это избирательно и не всякий бзик родителей принимал к исполнению. Но вступив в ряды нацистов, Рудольф сомнения отбросил и подчинялся любой команде с непоколебимым фанатизмом и без малейших вопросов.

В 1933 году Гиммлер призвал Гёсса вступить в ряды СС. Тот не посмел отказать, а уже на следующий год стал инструктором по строевой подготовке в Дахау, лагере – прототипе всей будущей системы нацистских концентрационных лагерей. С этого момента Гёсс и принялся целеустремленно насаждать этику принудительного труда, коей был одержим чуть ли не до психоза, на всех постах в иерархии СС, по ступеням которой взлетал с головокружительной скоростью. Ко дню его прибытия в Освенцим Гёсс в совершенстве освоил теорию и практику управления концентрационными лагерями на различных постах в администрации Заксенхаузена.

Прибыв в Освенцим в апреле 1940 года, Гёсс был до крайности разочарован тем, что предстало его взору. Двадцать краснокирпичных казарм – основа лагеря – пребывали в антисанитарном состоянии, кишели вшами и прочими паразитами. В планы Гёсса входило построить станцию дезинсекции, склады одежды, душевые, столовую, административный корпус. В «горячечном тумане одержимости» (по его собственному признанию) Гёсс принялся за работу по созданию концлагеря мечты, которым сможет гордиться. И рассчитывал на полную поддержку со стороны всех, кого он к воплощению этой своей мечты в жизнь привлечет^{214}.

Поляки – строители, электрики и т. п. – трудились вовсю, во-первых, за неимением другой работы, а во-вторых, полагая, что приводят в божеский вид пересыльный карантинный лагерь для своих сограждан, попавших в плен перед отправкой на принудительные работы в Германию. А еще Гёсс распорядился перевести в Аушвиц под начало СС самых разномастных заключенных из Германии – от политических до уголовников-рецидивистов. Им были уготованы всяческие роли в диапазоне от капо (рядовых надзирателей) до Blockältester (старост блоков). Самые способные из последних имели все шансы дослужиться до весьма высоких постов в лагерной иерархии.

Первая партия польских заключенных поступила в Освенцим, ставший Аушвицем, в июне 1940 года и состояла в основном из военнопленных и участников Сопротивления, задержанных при попытке выбраться из захваченной Польши через южную границу. В лагере их встретили побоями и пытками, заложив тем самым фундаментальную основу традиций лагерной культуры, а затем задействовали на постройке новых и реконструкции старых казарм, или «блоков», как они назывались на лагерном языке^{215}.

Польские рабочие, однако, быстро нашли общий язык с польскими же заключенными. Вольнонаемные поляки, узнав о жутких условиях, в которых содержатся узники лагеря, старались их подкармливать тайком принесенными из дома продуктами. Не прошло и месяца, как они помогли устроить первый побег. План, придуманный беглецом по имени Тадеуш Веевский лично, был прост до гениальности: ему пронесли гражданскую одежду, нарукавную повязку вольнонаемного и немного денег, после чего он в конце смены смешался с толпой рабочих и покинул Аушвиц тем же поездом, что и они. Эсэсовцы хватились его только на вечерней поверке в 18:00^{216}.

Взбешенная лагерная охрана отыгралась на всех оставшихся узниках, продержав их на этой самой поверке на плацу двадцать часов кряду – до 14:00 следующего дня 7 июля. Признание эсэсовцы выбивали сапогами, плетьми и палками. Все это время они морили заключенных жаждой и голодом. И к концу такой «поверки» один еврей-заключенный скончался от несовместимых с жизнью травм, положив начало долгому списку жертв Аушвица.

Рабочих из той смены СС после этого допрашивала много месяцев, выпытывая у них признания, кто именно помог Тадеушу бежать. По меньшей мере одиннадцать человек забили и замучили до смерти.

Кончилась эта история тем, что через год с небольшим после побега попался и сам Тадеуш, скрывавшийся, как нетрудно было догадаться, в родном городке. После ареста беглеца расстреляли, а тело сбросили гнить в заброшенную нефтяную скважину.

Все вышеописанное проделывалось с особой свирепостью и публичностью, дабы отбить у окрестного населения всякое желание впредь пособничать зэкам с побегами. Вот только у самих узников желания бежать такими методами было не отбить. Попытка – не пытка, как известно. Имелись в их арсенале и иные формы сопротивления – тихий саботаж, к примеру.

Вскоре после побега Тадеуша узникам Аушвица разрешили и даже настоятельно предложили отправлять письма и открытки домой. В ответных письмах родственникам разрешалось высылать им деньги на расходы в лагерной столовой. Такая система была призвана противодействовать контрабандным поставкам продуктов питания и табачных изделий вольнонаемными. В результате заключенные стали диктовать свои послания писарям, иногда вворачивая в них иносказательные описания лагерного житья-бытья, в пределах разрешенных пятнадцати строк. Такая схема служила еще и средством маскировки Аушвица под нормальность: узники официально имели право на переписку в пределах двух исходящих и двух входящих писем в месяц, – но вся корреспонденция подлежала жесткой цензуре со стороны лагерной администрации^{217}.

В марте 1941 года Гиммлер прибыл в Аушвиц с намерением впечатлить представителей IG Farben его потенциалом. В ходе визита он приказал расширить лагерь за счет строительства второй очереди по другую сторону от железной дороги, в деревне Бжезинка, она же Биркенау согласно онемеченной топонимике нацистов. Вошедший в историю под двояким названием Аушвиц II или Биркенау, новый концлагерь был рассчитан на размещение свыше 100 000 рабской рабочей силы для IG Farben из числа прежде всего советских военнопленных, которые начнут исправно поступать туда ближе к концу года. Первоначальный лагерь, соответственно, стал именоваться Аушвиц I. Планы Гиммлера на ближайшее будущее включали также и возделывание прилегающих сельхозугодий, и постройку военно-промышленных производств^{218}.

Летом 1941 года Гиммлер пригласил Гёсса в свой берлинский кабинет. Именно там и тогда он выразил уверенность в том, что Аушвицу предстоит сыграть главную роль в «окончательном решении еврейского вопроса», как именовала поголовное истребление евреев нацистская верхушка^{219}. Хотя «окончательно» этот план был оформлен лишь в январе 1942 года протоколом Ванзейской конференции, совещания пятнадцати главарей нацистского режима в особняке на озере Ванзее под Берлином. На выработку консенсуса относительно участи целого народа у них ушло всего полтора часа^{220}.

«Евреи – вечные враги немецкого народа и подлежат истреблению, – заявил Гиммлер Гёссу за полгода до этого. – Все евреи в пределах досягаемости должны быть в ходе этой войны уничтожены». Аушвицу отводилась роль главного центра физической ликвидации еврейства, и Гёсс получил приказ приступить к исполнению исходящего от самого фюрера приказа о приведении этого замысла в исполнение незамедлительно^{221}.

Как раз в тех числах прибыла первая партия советских военнопленных. Помимо евреев Гитлер ставил целью искоренить еще и коммунистическую заразу, сокрушив ее оплот в лице Советского Союза. Пережившие ад попадания в плен советские солдаты составили первую крупную партию заключенных специально под них созданного при Аушвице отдельного лагеря Биркенау, где их разместили в недостроенных бараках и заставили голыми руками продолжать возведение кирпичных стен своего узилища. Военнопленные прибыли изможденными, в рваном летнем обмундировании, никак не защищавшем от местного промозглого холода, и быстро приходили в негодность в качестве рабочей силы. Тогда эсэсовцы их же ставили на земляные работы по выкапыванию рвов и быстро добивали тех, кто не погиб сам, очередями из автоматов, а то и просто лопатами, а следующую партию для начала отправляли засыпать рвы с трупами щебнем, прежде чем рыть новые. Истребление длилось, пока транспорты^[25] с советскими пленными вдруг не перестали прибывать. Они понадобились, как выяснилось, в качестве рабочей силы на немецких военных заводах. По завершении строительства лагеря Аушвиц II / Биркенау ему нашли иное, нежели планировалось первоначально, применение^{222}.

В последовавшие за сверхсекретной встречей с Гиммлером месяцы Гёсс работал над созданием и отладкой бесперебойной машины смерти, производительность которой в полной мере соответствовала бы масштабам миссии рейха. Одной из своих задач он, вероятно, видел выбор наиболее практичного и экономически целесообразного подхода к организации массовых казней.

«Только газ и подходил, поскольку расстрелы в столь колоссальных количествах, как предполагалось, наладить было совершенно немыслимо не только технически, но и из-за неимоверной нервной нагрузки, которая выпала бы на долю солдат СС, которым изо дня в день пришлось бы выполнять приказ [о расстреле], в том числе и в отношении женщин и детей», – напишет он позже.

Дешевизна и простота решения были для Гёсса важнейшими соображениями, и он счел идеальным решением использовать трубы и распылители лагерных душевых для подачи отравляющих веществ в смертельных дозах. Ему же пришлось выбирать и годные в плане удаленности, обширности и труднодоступности места для утилизации ожидаемых миллионов трупов. Вдобавок приходилось решать вопросы оперативного управления и логистики: как оформлять и вести документы на заключенных, где их размещать, как планировать графики работ и организовывать ежедневную доставку зэков к местам их проведения и обратно^{223}.

По состоянию на март 1941 года пропускная способность Аушвица оставляла желать лучшего: лагерь был рассчитан на единовременное содержание всего лишь 10 900 узников^{224}. Нужно было обстраиваться крематориями и полигонами под массовые захоронения, чтобы выйти на заданные темпы решения «еврейского вопроса». Рассчитывать можно было лишь на труд самих заключенных^{225}.

К осени 1941 года эшелоны с заключенными прибывали в Аушвиц один за другим, и изощренные умы СС были заняты исключительно изобретением методов их ликвидации. В сентябре, перед самым прибытием Циппи, они начали экспериментировать с использованием в этих целях отравляющего вещества под названием «Циклон Б» – пестицида, производимого одной из компаний в составе все того же нефтехимического концерна IG Farben, на заводах которого предполагалось использовать труд заключенных Аушвица. «Циклон Б» представлял собой присыпку от вредителей и паразитов, действующую за счет выделения из его гранул при контакте с воздухом синильной кислоты в убийственных для всего живого концентрациях, и поначалу использовался для санитарной обработки помещений. Дезинсекторы из числа заключенных заходили в обрабатываемые помещения в противогазах, но голыми, дабы не вынести вшей на одежде, рассыпали внутри ядовитые гранулы – тут же выбегали наружу и плотно затворяли двери, чтобы вернуться через сутки выметать горы дохлых насекомых и тщательно проветривать помещение на протяжении не менее двух часов^{226}.

В СС и решили апробировать^[26] этот ядохимикат на советских военнопленных^{227}. Результаты Гёсса обнадежили, вот только на проветривание от ядовитых испарений подвала блока № 11, где прошло испытание, ушло двое суток^{228}. Нужно было оперативно изыскивать более практичный и пригодный к постановке на поток метод ликвидации избыточного количества людей перед грядущим наплывом узников.

Еще до завершения строительных работ, а именно 20 марта 1942 года в Биркенау была введена в строй первая газовая камера под официальным названием «бункер I». В эсэсовской администрации этот кирпичный крестьянский дом именовали «красным домиком». Много переделок он не потребовал: уплотнили двери, заложили оконные проемы, залили щели герметиком – и ввели в эксплуатацию. В это двухкомнатное помещение входило в общей сложности около восьмисот человек. Эсэсовцы тщательно следили за тем, чтобы обе комнаты были заполнены битком, прежде чем запирать воздухонепроницаемые двери и отправлять на смерть очередные восемь сотен заключенных^{229}.

Через считаные дни после ввода в действие «красного домика» ожидалось прибытие в Аушвиц первого эшелона с евреями, в общей сложности их планировалось завезти туда 20 000 человек. Был отдан приказ эвакуировать всех выживших советских военнопленных. Недостроенный Биркенау предстояло разделить на женскую и мужскую зоны забором с колючей проволокой под высоким напряжением^{230}. Много чего предстояло организовать к ожидаемой в ближайшие недели доставке не менее семи тысяч узниц из Словакии.

Для начала СС нужно было где-то набрать надзирательниц. Гиммлер, недолго думая, решил просто перевести туда нескольких женщин – офицеров охраны из расположенного на живописном озере в часе езды от Берлина женского концлагеря Равенсбрюк во главе со старшей надсмотрщицей Йоханной Лангефельд^{231}. Та была эсэсовкой со стажем и на прежнем месте справлялась с пятью тысячами заключенных. Ей поручили возглавить охрану формируемого в Аушвице женского лагеря, взяв себе в помощь не только кадровых эсэсовок, но и сколько сочтет нужным проверенных зэчек из Равенсбрюка, чтобы сразу взять под контроль партию из 999 евреек, прибывающих из Словакии первым эшелоном. Этим заключенным предстояло проследовать за Лангефельд в Аушвиц I, а оттуда со временем в Биркенау. Большинству переведенных из Равенсбрюка была уготована роль капо – надзирателей за заключенными-еврейками в обмен на привилегии «блатных». В число этих капо попали в основном этнические немки, оказавшиеся на нарах за выражение недовольства Гитлером или его режимом либо за принадлежность к «асоциальным группам» (проститутки, нищенки, лесбиянки, воровки и т. п.)^{232}. Отбор женщин в капо велся из числа самых «жестоких и гнусных мразей», так что в итоге, по свидетельству Гёсса, они по этой части на голову превосходили мужчин.

Выдернутые из обстановки рабского бесправия и пыток, царившей в трудовом лагере Равенсбрюк, эти женщины-заключенные попали в не менее жуткие условия. Зато отныне они были наделены властью и получили карт-бланш на поддержание порядка любыми методами, какие сочтут нужными. И как раз те из них, кто отличится на этом поприще особой жестокостью, и будут затем назначены Blockälteste, старостами блоков, отвечающими за поддержание дисциплины и порядка в женских бараках^{233}.

26 марта 1942 года сразу вслед за переводом из Равенсбрюка отряда капо подтянулся к станции Аушвиц и первый «транспорт», как нацисты именовали товарные эшелоны, с еврейками из Словакии. Циппи с Катей еще только ждали своей очереди в чистилище на Патронке, а эти 999 словацких евреек, пропев все триста километров пути на северо-восток под стук колес песни то на иврите, то на словацком, прибыли к месту назначения. И вошли в историю Холокоста как женский «транспорт № 1»^{234}.

Циппи и ее попутчицы по транспорту прибыли двумя сутками позже.

Лай команд возобновился: «Всем раздеться догола!» Надсмотрщицам из Равенсбрюка не терпелось приступить к личному досмотру прибывших.

Пытавшиеся прикрыть интимные части тела молодые еврейки быстро убеждались в тщетности этих своих потуг. Грубейшие из грубых зэчки из Равенсбрюка беспардонно лезли лапами во влагалища и анусы любой, на кого падало подозрение в попытке утаить там ювелирные изделия, живо напомнив всем о столь же грубом первичном досмотре на Патронке. Затем всех поливали из брандспойта мощной струей дезинфицирующего раствора, не пропуская ни сантиметра тела. После этого остригли под ноль тупыми ножницами и нещадно дерущими волосы машинками, поранив некоторым скальп до крови. Затем дошла очередь до бровей и лобковых волос. После этого заставляли встать на табурет и сбривали кожный волосяной покров, где только найдут. И напоследок остригли под корень и чуть ли не с мясом ногти на руках и ногах. И все это на холоде, многократно усугублявшем боль от каждой ссадины и каждого пореза^{235}.

За людей их не считали, относясь как к скоту на санитарной обработке перед забоем. Затем партию вновь прибывших придирчиво осмотрели офицеры СС, заставив вертеться на месте в позе руки за голову, буфера вперед. И они послушно вертелись, дрожа от холода^{236}.

Десяти лет не прошло с тех пор, как Циппи загорала и купалась на дунайском пляже, ходила в походы, изучала ремесло, строила планы на жизнь. А тут ее загнали в ржавую бочку с маслянистой ледяной водой и приказали: купайся!

После «купания» всех узниц выстроили на улице, по-прежнему нагишом. Одежду у них отобрали на дезинфекцию с последующей сдачей на склад; и больше они ее в жизни не увидят^{237}. Но и тюремные робы выдавать не торопились. Так они и стояли, косясь на лысых чудищ с выпученными глазами вокруг себя. Что это за чокнутые, спрашивали себя некоторые, запрещая себе даже думать о том, что они и сами из их числа.

А эсэсовский охранник все прогуливался туда-сюда перед шеренгой голых девушек и женщин – и посмеивался. Вот ведь, прибыли сюда все такие изящные и нарядные. «Что, красотки, где все ваши прелести-то? Чик – и нету!»^{238}

Наконец вместо изъятой у кого добротной, а у кого и впрямь изысканной одежды всем женщинам раздали даже не робы, а форменную рванину, оставшуюся после пленных русских^{239}. Какие-то хлопчатобумажные лохмотья, часто со следами спекшейся крови и/или дырками от пуль. Зато все это тряпье изрядно село в процессе дезинфекции и теперь вполне годилось женщинам по размеру. И каждый комплект мог многое рассказать о насилии, учиненном над его бывшим владельцем^{240}.

Заключенные на марше в барак после досмотра, отсева и санобработки

Выданные узницам деревянные сабо, больше походившие на колодки, сваливались с ног чуть ли не при каждом шаге по липкой грязи. Считаным счастливицам необъяснимым образом вернули собственную обувь. Циппи оказалась в их числе. Поразмыслив на ходу, она предположила, что ее горные ботиночки просто никому из эсэсовок на ноги не налезли. Маленькая, но победа как-никак!^{241}

Все получили по куску хлеба и были разведены по кирпичным баракам казарменного типа с единственной дверью в торце. Забив их потрясенными женщинами, эсэсовцы оставили их там ночевать на гнилой соломе из-под советских военнопленных.

Свистки к подъему и лающие команды «Appell! Appell!» к утреннему построению на поверку раздались затемно.

– Из них тут что, солдат решили вымуштровать? – дивилась Циппи спросонья в толчее на выход из казармы на плац. – Иначе к чему такие побудки?

Капо подгоняли замешкавшихся. Во дворе было хоть глаз выколи, ветер, эсэсовки палками выстраивали заключенных в длиннющую колонну по пять. Неорганизованность, беспорядок и полная некомпетентность командирш – вот что более всего поразило Циппи в первое же утро^{242}.

Хотя чему было удивляться? Йоханна Лангефельд была выбрана на роль начальницы нового женского лагеря как проверенная эсэсовка, успешно справлявшаяся с надзором за узницами Равенсбрюка, и переведена сюда вместе с подручными без всякого учета на порядок большей численности контингента; тут только и выяснилось, что пределы их компетенции исчерпаны^{243}. «Эти бабы понятия не имеют, как управляться с такой толпой, – с отвращением подумала Циппи, – да еще и безграмотны, похоже, раз считают нас по пальцам»^{244}.

Никакой системы учета и построения заключенных в новом женском лагере поначалу действительно не имелось. Все перебегали из ряда в ряд в надежде пристроиться среди знакомых. Капо пытались эту толчею пресечь пинками и тычками. Злобно рычали и гулко лаяли овчарки; охранницы пытались их перекрыть командами «смирно!». Часть женщин посбивали с ног; часть продолжала прыгать и вертеться юлой, чтобы хоть как-то согреться и не окоченеть на предутреннем холоде^{245}.

Некомпетентность нацистов приводила Циппи в отчаяние. Пересчитывали женщин-заключенных по рядам, а состав рядов все время менялся. В итоге эта процедура растянулась на нескончаемо долгие четыре часа на раннем утреннем холоде.

Пыточные построения до и после работы шесть дней в неделю и в три часа пополудни по воскресеньям станут не просто рутиной, а, можно сказать, обязательной составляющей лагерной жизни. Поверки неизменно тянулись часами. При всяком пополнении рядов узниц ситуация усугублялась. Неспособные понять или не желающие выполнять команду «смирно!» новенькие навлекали побои на всех, а в новых партиях всегда находились упрямицы, так и продолжавшие лезть на рожон, дабы пробиться к знакомым, даже под градом палочных ударов. В холодную погоду положение женщин усугублялось вплоть до обморожений пальцев ног и рук. Именно так вынуждена будет Циппи подходить к отсчету срока своего заключения в Аушвице^{246}.

Всего двое суток по прибытии в Освенцим ушло у Циппи на полное преображение. Имя Хелен Ципора Шпитцер, полученное ею при рождении, было вычеркнуто из ее личного дела за ненадобностью, и ей следовало и самой поскорее его забыть и усвоить, что отныне она – заключенная под номером 2286 и больше никто. Лоскуток с этим номером ее заставили собственноручно пришить себе на левый рукав. Помимо номера, Циппи получила жестяную миску под раздачу еды. Миски, объяснили им, выдаются в первый и последний раз. Потерявшие свою миску другой взамен не получат^{247}.

Лагерный номер 2286 через пару недель продублировали, вытатуировав его синими чернилами на ее левом предплечье чуть ниже локтевого сгиба. Так Циппи и осталась до конца жизни меченной этой несводимой наколкой «2286», словно на вечную память о том, что возврата к ее прежнему «я» не будет^{248}.

Вскоре по прибытии Циппи определили на второй этаж блока № 9 Аушвица I, одного из стылых краснокирпичных бараков по обе стороны от плаца^{249}. Как и все прочие, он был поделен на секции двухъярусных нар по обе стороны от прохода. Туда порой набивали по 1200 узниц^{250}, на которых приходилось всего 22 отверстия в туалете на первом этаже. Циппи почти повезло – она делила кров «всего лишь» с 400–600 женщинами единовременно^{251}.

Ночевали узницы теперь не на полу с накиданной больше для виду соломой, а на двуспальных деревянных нарах с тюфяками. Правда, перенаселенность бараков была такая, что на каждую полку размером примерно 160 × 200 см приходилось порой до восьми женщин. Втискиваться и раскладываться на них было сродни решению головоломки, к примеру: две пары валетом на боку плюс четверо калачиком в ряд. Нары были трехъярусными. Циппи предпочитала верхнюю полку, где воздух, по ее разумению, был свежее. Да и клаустрофобия под потолком давала о себе знать не столь остро, как под нависшей над тобой верхней или средней полкой^{252}.

Десять блоков женской части лагеря отличались наихудшими условиями содержания и полнейшей антисанитарией. Они были хронически перегружены сверх меры из-за того, что эшелоны с новыми партиями арестанток прибывали раньше, чем администрация успевала проредить контингент и навести порядок, из-за чего и без того полный хаос только усугублялся^{253}.

Циппи попала в порочный круг, обернувшийся хронической диареей, единожды не удержавшись из-за сильной жажды от глотка сырой воды: понос – обезвоживание – жажда – сырая вода – понос… И так до бесконечности.

И ладно бы она была одна такая: сотни отчаявшихся женщин только что в глотки друг другу не вцеплялись в битвах за освобождающиеся отхожие места. Как-то раз Циппи, скрипя зубами, едва дотерпела в очереди «сделать свое грязное дело», как она теперь сама это называла. И тут посреди очередного спазма с кровавым поносом какая-то не столь терпеливая, как она сама, хабалка грубо спихнула ее с насиженного было места на грязный пол. С тех пор Циппи остерегалась соваться в уборную в период борьбы за места над парашами и приучилась ходить в свою табельную жестяную миску, держа ее по ночам наготове под нарами, а по утрам выпрастывая в помойное ведро^{254}.

Иногда приспичивало настолько остро, что заключенные ходили под себя. Сменных трусов и униформы не полагалось, приходилось застирывать обгаженные дождевой водой, которую старались собирать в жестянки во время ливней и держать про запас на такие случаи. Бараки провоняли испражнениями^{255}. Вшам и постельным клопам на грязной женской коже было настоящее раздолье^{256}. Измученные обезвоживанием зэчки доходили до попыток утолить жажду собственной вымороженной мочой^{257}. Результатом становилось не только усугубление жажды, но и зачастую острая почечная недостаточность.

По утрам в бараке появлялась ржавая бочка с мутной бурдой – «завтрак»^{258}. Циппи, будучи не в состоянии определить, чай это или кофе, предпочитала использовать свою порцию для умывания и чистки зубов с помощью смоченных этой горячей жижей углов одежды за неимением зубной щетки. Все лучше, чем вовсе их не чистить.

Слухи по лагерю также распространялись со скоростью заразы^{259}. По ночам все только и шептались о том, что их разместили в бараке, высвободившемся из-под отправленных в газовые камеры военнопленных, а камеры те находятся в новом лагере смерти Биркенау, что строится через железную дорогу от их Аушвица I. В доказательство женщины показывали друг другу неотстиравшиеся штампы с личными номерами военнопленных на выданной им в качестве арестантских роб севшей солдатской униформе, вместо которых на них теперь красуются свежие штампы с их собственными номерами. После этого лагерная форма стала действовать на женщин-заключенных совсем угнетающе. Все-таки дурной знак – носить, не снимая, мужскую одежду, да еще и с покойников^{260}.