Освенцим. Любовь, прошедшая сквозь ад. Реальная история

Глава 6
«Вот и ступай»

До этого Элиаху месяцами бесперебойно отправлялся на работу на аэродром трижды в неделю строго по графику. Так что, когда однажды ранним летним утром 1941 года отец сказался больным и попросил его подменить, Давид был немало удивлен.

– Хочешь выйти сегодня вместо меня? – спросил Элиаху тоном, не подразумевавшим возражений. То ли у него было дурное предчувствие, то ли просто так совпало. Давиду этого знать было не суждено. – Вот и ступай к грузовику и доложись там, – велел ему отец.

И Давид пошел^{183}.

За стены гетто нога Давида не ступала со времени их возведения. Всем было известно, что попытка к бегству карается смертью. И о судьбе своего беглого брата Моше Давид ничего не знал, но считал, что если тот все еще жив, то лишь каким-то чудом. Однако Давид жаждал посмотреть на внешний мир за периметром опостылевших еврейских кварталов: осталось ли там хоть что-то от той Варшавы, какой она ему помнилась?

Выйдя из дома, он прошел три квартала до Гжибовской. Там, в самом сердце еврейской общины, сидели на грязной мостовой костлявые как смерть дети, протянув или поджав под себя босые ноги-спички. Народ толпился вокруг тележки торговца старыми книгами на иврите. Издали доносилось сиплое с потрескиванием пение из трубы граммофона в старой детской коляске, которую катал по улочкам какой-то попрошайка^{184}. Сами улочки были, как обычно, наводнены какофоническим смешением музыки и стенаний, гомона и ружейной пальбы. Давид на все это внимания не обращал и следовал строго к цели. Ему важно было не привлечь к себе внимание немецких или польских стражей порядка. Последствия могли быть самыми непредсказуемыми.

Давид благополучно пристроился в очередь из десятков прочих ожидающих посадки на грузовик до аэродрома. Когда тот прибыл, он забрался в дощатый открытый кузов и вполне вписался в ряды рабочих, отметив, что севшие ранее с готовностью потеснились.

Трясясь на ухабах, они выехали за ворота гетто, – и вдруг тошнотворный смрад фекалий и мочи, месяцами пропитывавший все фибры его тела и души, не говоря уже об одежде, разом развеялся. Воздух вдруг очистился и наполнился свежестью. И груды мусора на всех углах исчезли. Весь мир предстал чуждым, хотя и смутно знакомым по старым воспоминаниям.

Аэропорт был по большей части разрушен в 1939 году во время осады, а то, что осталось, превратили в авиабазу и место для отдыха войск. По прибытии Давида задействовали на подметании полов в казармах и разгрузке ящиков и бочек с припасами. Все было в чистоте и порядке, вплоть до аккуратно заправленных казарменных коек. Давиду подумалось, что ведь когда-то и он спал на чистом постельном белье, прежде чем их семью опустили на самое дно. Хорошо хоть не лишили возможности согреваться теплом друг друга.

Давид работал молча. На обед каждому выдали по ломтю хлеба. Тут потихоньку и разговорились, делясь секретами выживания. Убедившись, что никто из охраны их не слышит, завели фантазии на тему побега из гетто. Считаные месяцы тому назад Давид мечтал о новой жизни в Америке. Теперь пределом мечтаний было хоть чуток еще пожить на воле, вне стен вонючего гетто.

Наконец охрана решила, что пора закругляться. Тот же самый грузовик с открытым кузовом повез их обратно. Оглянуться не успели – и вот врата в их смрадную реальность.

При въезде в гетто щит с надписью: «Зона тифозного карантина: проезд строго без остановки»^{185}. Въехали, и горы мусора будто приветствуют: «Добро пожаловать домой!» Теперь Давид знал, как проходят дни его отца.

Поначалу ничего необычного за воротами гетто не происходило, ехал себе их грузовик и ехал.

Затем их вдруг остановил жезлом постовой. Похоже, случилось что-то неладное.

Грузовик развернулся и заглушил мотор. Может, это в порядке вещей – вдруг менять пункт высадки? Откуда Давиду было знать при первом выезде из гетто на работы? Он спрыгнул на мостовую и направился в сторону дома через привычный хаос.

Но на свою улицу Давиду пройти не удалось: она оказалась оцеплена. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что наглухо заперт как раз их квартал. Еврейская полиция, организованная нацистами для поддержания порядка в гетто, сказала, что туда нельзя, там стреляют. Будто у него у самого ушей нет. Давид попытался пробраться поближе. Ему хотелось посмотреть, какой именно дом попал под зачистку.

Ему удалось прошмыгнуть на задворки своего дома. Эсэсовцы вскинули автоматы и показали: назад! Давид мигом развернулся и ретировался. Но ему нужно было найти свою семью.

Давид знал эти дворы всяко лучше эсэсовцев – и прокрался потайным ходом во внутренний двор…

…И уткнулся в груду – да такую, что глаз от нее отвести не мог.

Даже не груда, а штабель. Штабель из трупов. Человеческих трупов. Будто поленница, только не из дров, а из тел тех, чья грудь еще недавно мерно вздымалась. А теперь бездыханных^{186}.

Давид стоял и смотрел.

Он оказался слишком близко к трупам, чтобы не различить среди них тело своей матери. По фигуре. По характерному лацкану ее коричневого пальто. А рядом – торчащая из штабеля застывшая ладонь отца. Ему ли было не узнать отца по ладони? Затем он увидел братишку Дова. И тут же дедушку.

Давид рухнул ничком на этот штабель^{187}.

Как долго он там пролежал? Секунды? Минуты? Тут ему память отказывала. И как его вообще туда пропустили? Почему не предупредили? Как не схватили? Он падал на этот штабель тел? Видел его – или это была галлюцинация?

Каким-то образом Давиду удалось собраться с мыслями. Медлить нельзя. Непозволительная роскошь.

Нужно было срочно исчезнуть. Хочешь жить, умей вертеться. А жить Давиду хотелось.

Для начала Давид помчался в дальний конец улицы. К себе в квартиру ему показываться было нельзя – слишком опасно. Бежал он, не прихватив на память о родительском доме ничего, что могло бы хоть как-то скрасить жуткую картину последнего, что он там увидел.

Прямо на бегу Давид сорвал с руки и выбросил повязку со звездой, которую до этого носил не без гордости. Хотя почти по всему периметру гетто было окружено высокими и глухими кирпичными стенами, Давид знал местечко, до сих пор забранное всего лишь колючей проволокой. Через ее ряды он и вылез наружу.

Так пятнадцатилетний Давид и остался в мире один и сам по себе.

Картина окружающего рассыпалась у Давида прямо на глазах. Едва выбравшись из гетто, он осознал, что внешний мир в действительности ничуть не лучше мира за стеной. Хотя люди внешне и выглядели здоровее, разоренный войной пейзаж смотрелся не лучше, чем в гетто. К лету 1941 года Варшава близко не оправилась от последствий осенней осады 1939 года. Рельсовые пути и дороги так и оставались развороченными, а мосты взорванными^{188}. По всей Польше нацисты были более озабочены «германизацией» населения, нежели восстановлением базовой инфраструктуры и нормализацией жизни^{189}. Да и бойцы Сопротивления вносили свой вклад в усугубление разрухи ради усложнения жизни оккупантам и нарушения их коммуникаций.

Давид, приметив скопление людей на трамвайной остановке, прибился к ним. Кое-какие трамваи, стало быть, еще курсировали. Он всячески старался походить на нормального пассажира, хотя понятия не имел, что тут по нынешним временам понимается под «нормой». На всякий случай осмотрел свою одежду. Пятен крови на ней не было. Бойня, видимо, случилась днем, и кровь его родителей успела высохнуть под летним солнцем к тому времени, когда он распростерся поверх их тел.

Дождавшись трамвая, Давид на него благополучно сел. Дальше у него особого выбора не было: трамвай шел в Прагу, заречный район Варшавы, где работала официанткой его подруга Ванда. Через двадцать минут Давид был там. Ванду внутри ресторанчика он углядел сразу – и осторожно постучал по стеклу. Вскоре она вышла к нему в скверик по соседству с заведением.

Мог ли Давид наглядно и доходчиво объяснить старой знакомой, что он пережил? Как передать словами, что твоей семьи, которая была в целости, сохранности и полном сборе нынче поутру, больше нет?

– Мне нужно отсюда выбраться во что бы то ни стало, – сказал он. – Поможешь? Сил нет, как хочется домой, в Сохачев.

Имя родного местечка будто само всплыло из памяти Давида и слетело с языка. Там он когда-то чувствовал себя в полной безопасности. Знал всех соседей. Да и обстановка там будет более предсказуемой, чем в разгромленной Варшаве. Но как выбраться туда без Ванды – голубоглазой блондинки и польки-католички? Кто, кроме нее, купит ему билет на поезд? Да и снова остаться в полном одиночестве ему никак не хотелось.

– На вокзал я тебя проведу, – сказала Ванда.

И он терпеливо ожидал конца ее смены в скверике. Притаивался, дабы не привлечь внимания. И держался из последних сил, чтобы просто не рассыпаться в прах.

Освободилась она почти затемно. До вокзала они доехали на трамвае. На платформе она цепко схватила его за руку и уверенно провела сквозь толпу.

– Давай уж я сама и билет тебе куплю, – сказала Ванда и отправилась к окошку кассы.

Он дождался ее с билетом и позволил проводить себя до самого вагона. На прощание Ванда его обняла и пожелала удачи, обливаясь слезами. Давид пытался держаться стоически. Нельзя было терять самообладание – до поры до времени, само собой.

Езды до Сохачева час. За окном – запущенные поля, изрытые воронками от бомб, да полуразрушенные хутора с изрешеченными пулями стенами и выбитыми окнами.

По прибытии в Сохачев сошедшие с поезда пассажиры расселись по поджидавшим их у станции извозчикам и были таковы. Давид инстинктивно зашагал было к своему бывшему дому, попутно выжидая, чтобы глаза привыкли к смоляной темени летней ночи. И только тут, в кромешной тьме, до Давида понемногу начало доходить, что он же съехал из Сохачева четыре года назад, и с тех пор от того тихого местечка, которое ему запомнилось, тут мало что осталось. Особенно же критичной была одна-единственная перемена мест: Давид почему-то напрочь запамятовал, что его родной Сохачев вот уже несколько месяцев как зачищен от евреев, которых переместили в Варшавское гетто^{190}.

К тому же его малая родина располагалась на арене крупнейшего сражения, данного польской армией вермахту и вошедшего в историю под названием «битва на Бзуре». Множество сохачевцев покинули город еще тогда, в середине сентября 1939 года, вместе с отступившим Войском Польским. Как и в столице, немцы, заняв город, реквизировали у евреев имущество, их лавки и мастерские, позакрывали еврейские школы, принудили «жидов» носить нарукавные повязки и к январю 1941 года согнали их в Сохачевское гетто на берегу Бзуры. Старая знакомая и партнерша Давида по дуэту Сара была вместе с сестрами перемещена в гетто лишь с тем количеством вещей, которое удалось унести с собой за один раз^{191}. Не прошло и месяца, как нацисты вдруг передумали и решили объявить Сохачев Judenrein, «очищенным от евреев». Пришлось им паковать вещи на одну поноску вторично и грузиться на подводы до Варшавского гетто, мысленно благодаря нацистов, что хотя бы не погнали за десятки верст пешком^{192}.

Так и вышло, что летом 1941 года Давид прибыл на ночь глядя прямиком туда, где евреям точно не место, поскольку городок от них нацистами «зачищен» более чем полностью. Да и от самого городка мало что осталось. От дома, построенного некогда его дедом и отцом, – лишь обугленный остов, как, впрочем, и от всех соседних домов.

Давид понял, что стучаться придется к кому-то из знакомых христиан. Иного выбора у него не было, и он постучался.

– Уноси отсюда ноги, покуда жив, – зашипел в ужасе при виде Давида один его давний приятель.

– У нас тут рядом немцы на постое, – шепотом отказал ему в приюте другой. – Так что я тебе не помощник.

Тогда он отыскал дом пожилой вдовы, некогда зарабатывавшей себе на жизнь глажкой одежды, в том числе и его семьи.

– Пани Шмигельска, это же я, Давид Вишня, – сказал он. – Сбежал вот из Варшавы. Пустите, пожалуйста.

– Давидик, – ласково откликнулась она, – мне боязно. Поищи, милок, другое место, у меня же немцы живут.

Четвертая дверь, в которую он постучал, была в многоквартирном доме по соседству с футбольным полем, на котором он некогда играл. За ней в ту пору жил его товарищ по команде. Мать приятеля участливо спросила у Давида, где его семья и как у них дела.

– Заходи, – сказала она, услышав его честный ответ. – Поешь хоть чего-нибудь.

Но не успел Давид расслабиться, как снова услышал о немцах на постое в соседней квартире.

– Видишь ли, – сказала ему эта добрая полька. – Не могу я тебя оставить на ночлег, ведь если они тебя тут застукают, они не только тебя, но и нас всех пустят в расход.

На прощание посоветовала попытать счастья у живущего за углом доброго христианина, который когда-то работал подмастерьем у дедушки Давида, и дала его точный адрес^{193}.

Пошел второй час ночи. Темень и тишина стояли абсолютные. Давид поспешил к дому этого старика и постучался. Иных вариантов у него вовсе не оставалось, а дед жил один и вполне мог ему дверь не отворить как из страха, так и по причине тугоухости.

Однако тот ему отворил практически мгновенно. Глаза у старика чуть на лоб не вылезли при виде Давида, которого он быстро зазвал жестом внутрь и тут же запер за ним входную дверь. Пришлось Давиду по новому кругу повторять свой горестный рассказ о случившемся: оба родителя и братишка мертвы. Гора трупов во дворе так и стоит перед глазами. И старший брат Моше давно пропал и, видно, сгинул, раз вестей от него никаких. Разве так бывает? Еще утром у него была семья, и тут такое…

Бывший работник его деда, глядя на страдания Давида, заново переживающего вереницу тягостных воспоминаний, невольно расплакался. Бедный мальчик, кожа да кости, и вот ведь – остался один-одинешенек в этом безумном и чудовищном мире.

Нужно было найти для него какой-то практический выход. Для начала старый поляк уступил Давиду свою постель – деревянные полати с соломенным тюфяком. Сам он одну ночь как-нибудь и на полу поспит.

– Доброй ночи, и выспись-ка хорошенько, – настоятельно посоветовал старик Давиду.

Ну а как еще? Больше Давиду в Сохачеве делать было нечего. Поутру он проводит его за мост через Бзуру и дальше на север, до границы^[20], по ту сторону которой верст за двадцать от Сохачева находится Червинск-над-Вислой, сельское местечко с еврейским гетто в разы меньше Варшавского.

– Я знаю, что у тебя там есть двоюродная тетя Файге Лея, – сказал старик. – Доберешься до того гетто – и сможешь там, по крайней мере, жить с родней.

Поутру он водрузил Давиду на голову большущую шляпу с полями пошире и пониже, и они пустились в путь к польско-германской границе, прикидываясь отцом и сыном, бредущими куда-то по семейной нужде.

– Через границу ты уж давай как-нибудь сам, без меня, – сказал провожатый.

Дед крепко обнял Давида и поцеловал его со слезами на глазах. На этот раз Давид не смог удержаться – и тоже прослезился^{194}.

Червинск оказался куда меньше Сохачева. Местечко со считаными мощеными улицами и грунтовыми переулками. Гетто за деревянным забором по соседству с католическим кладбищем занимало большую часть площади этого городского поселения. Давиду не составило труда отыскать там своих родственников. Файге Лея, двоюродная сестра его матери, ютилась в тесной, запущенной квартирке с двумя детьми и дряхлым отцом.

Давид пришел к ним с трагическим рассказом, которым, как оказалось, трудно было теперь кого-либо удивить. Двоюродная тетя с семьей вроде бы и приняли племянника к себе с распростертыми объятиями, но было одно но: у Давида не было при себе удостоверения личности. А без него, как выяснилось, его тут не поставят на довольствие и не выдадут карточку на получение и без того скудных пайков. Иными словами, он своим внезапным появлением поставил и без того живущую впроголодь семью перед фактом, что отныне им нужно делиться пропитанием еще и с нахлебником.

Он погостил у них еще пару дней, но ему и самому там становилось все тягостнее. Тетя Файге Лея подала в местный Judenrat заявление на выдачу Давиду продовольственной карточки. Но помощи оттуда не последовало, и Давид быстро понял, что им нужно разбегаться и стоять каждому за себя в этой борьбе за выживание.

Никакой профессиональной подготовки по части полезных для заработка навыков у Давида не было. Война застигла его, по сути, ребенком, пусть и одаренным; талантливые же студенты в лагерных условиях не нужны. Там нужны трудяги. Самые здоровые молодые евреи уже успели найти себе место и зарабатывали на хлеб работой на оккупантов по расчистке дорог и ремонту улиц. Другие работали в полях. Третью категорию, правда, составляли те, кого хватали по ночам и отправляли в трудовые лагеря. Просто так никому крохи хлеба не выдавали. Все и вся должны были служить «высшей цели»^{195}.

По-настоящему хорошо Давид умел только петь. За это можно было на что-то рассчитывать. Вот он и стал каждое утро сразу по пробуждении выползать из своего угла, где ему было постелено прямо на полу, на улицы Червинского гетто и петь попеременно по-английски, на идише и по-немецки – полицаям, прохожим и просто всем желающим послушать его выступления. Взамен получал какие-никакие подачки. Примелькавшиеся лица в толпе слушателей сменялись новыми, при этом сама толпа день ото дня густела. Послушать оперного певца теперь стекались евреи из всех окрестных местечек^{196}.

Но тут грянула неминуемая при такой скученности эпидемия сыпного тифа. После нее гестапо решило уплотнить остатки еврейского населения и переместить всех выживших из Червинска в гетто городка Новый Двор Мазовецкий покрупнее и восточнее по Висле. Так в октябре 1942 года Давид и оказался в числе 2600 евреев, посаженных в фургоны и отправленных к новому месту всего-то в каких-то 25 верстах к северу от Варшавы^[21]. Обстановка была еще более скученной, чем прежде, – по пять-шесть семей в одной комнате. И тиф, само собой, пришел туда вместе с ними.

Через пару недель гетто окружили гестаповцы. В ноябре они для начала приказали собраться на площади у ратуши всем старикам, больным и нетрудоспособным. В эту первую партию этапируемых невесть куда попал двоюродный дедушка Давида. Через две недели пришел черед многодетных семей, вдов и сирот. Тетя Файге Лея умоляла Давида отправиться за компанию с ней и ее семьей. Она же была многодетная вдова, и ей с детишками только и оставалось надеяться на помощь Давида на новом месте. Давид призадумался: другой родни у него не осталось. Но по каким-то причинам, которые он так впоследствии и не сумел внятно объяснить, решил повременить с отъездом.

Наконец в субботу 12 декабря в семь утра в гетто заявились эсэсовцы и, паля в воздух из автоматов и браунингов, согнали всех еще оставшихся на главную площадь и приказали выстроиться в колонну по пятеро.

Тут уже у Давида иного выбора, кроме как подчиниться приказу, не оставалось. Вместе с еще полутора тысячами человек^{197} его отконвоировали на станцию, где всех загнали в вагоны-скотовозы и заперли.

Он сидел на полу в такой тесноте, что шевельнуться было невозможно. За всю дорогу им не дали ни крошки пищи и ни капли воды. Если кому приспичило, на весь вагон было единственное ведро. Чтобы просто добраться до этого ведра, требовалась немыслимая изворотливость^{198}.

В этом вагоне Давид провел двое суток без единого глотка воды. До этого он мысленно представлял себе всякие варианты собственной кончины, но подобного даже в самом жутком кошмаре примерещиться не могло. И вот пожалуйста…

И еще вопрос: а не лучше ли было тогда сразу отмучиться, чтобы до такого не доводить? И главное: неужто и дальше все будет только хуже и хуже?^{199}

Когда-то, как теперь казалось, давным-давно, еще в Варшавском гетто, Давиду довелось слышать всякие ужасы о концлагере Треблинка от одного якобы беглого узника оттуда. Тот рассказывал такие галлюцинаторно-бредовые кошмары, что Давид считал их не иначе как плодом его воспаленного воображения. Сбежавший уверял, что там одни люди истязают и пытают других электрическим током и прочими изощренными способами; что хаос гетто меркнет на фоне царящего там худшего из зол – обширной системы, ценящей человеческую жизнь ниже жизни животных. Горестное и гибельное место.

Рассказы эти звучали настолько фантасмагорически и невообразимо, что он считал их выдумкой, если честно.

Давид слышал, что дни свои тот человек закончил в психушке при гетто. Потому что ну как можно такому поверить, будучи в здравом уме?^{200}

Позже, оказавшись в кругу огня, мальчик и девочка вообразят себя заживо попавшими в ад.

Девочка задумается о любви и ненависти. Совместимы ли они? Может, и в аду есть своя красота?

Задумается она и о самопожертвовании, и о том, совместимо ли оно с жаждой жизни.

Проще говоря, в какой мере они готовы пожертвовать собой во имя любви?^{201}