Освенцим. Любовь, прошедшая сквозь ад. Реальная история

Глава 5
«Еврейский кодекс»

Циппи теперь было неведомо, где ее Тибор. А тот под nom de guerre Юзек просочился через словацко-венгерскую границу, добрался до французского консульства в Будапеште и занялся совместно с чешскими агентами организацией переправки таких же, как он, нелегалов из Словакии в Венгрию. Мало того, он еще и вербовал из их числа пополнение в Чешский легион и содействовал дальнейшему транзиту в Югославию желающих вступить в ряды орудовавших там партизан. Был у него налажен еще и надежный канал контрабандного вывоза чешских и словацких евреев в Палестину.

Все это требовало строжайшей конспирации, вот Циппи и не знала, где ее суженый, до тех пор, пока до нее не долетела прискорбная весть: Тибор арестован.

Венгерская полиция схватила его в июле 1940 года на вокзале при узловой железнодорожной станции в Штульвайсенбурге^[18]. Ему инкриминировали организацию переправки сорока партий беженцев численностью от трех до двенадцати человек и личное сопровождение большинства из них.

В ноябре венгерская полиция выдала Тибора гестапо для показательного судилища в Берлине^{146}.

Новости из подполья долетали быстро. Скорее всего, Циппи узнала об аресте Тибора еще до его выдачи немцам, но сделать для спасения своего жениха ничего не могла. В третий раз за свою недолгую жизнь она теряла любимого человека, но, должно быть, на этот раз все-таки надеялась на то, что рано или поздно Тибор вернется, они сыграют долгожданную свадьбу и жизнь наконец войдет в нормальную колею. А что ей еще оставалось?..

В 1941 году Словакия ввела в действие так называемый Еврейский кодекс, созданный по образу и подобию приснопамятных Нюрнбергских расовых законов, исполнение которых нацистская Германия насаждала и на всех оккупированных или, как в данном случае, подконтрольных ей землях. Эти постоянно дорабатывавшиеся и дополнявшиеся законы в явном виде определяли, кто считается евреем. В Словакии на тот момент еврейство определялось по иудейскому вероисповеданию – то есть до откровенного расизма власти там еще не дошли^{147}.

Однако принадлежавшие ранее евреям предприятия по всей Братиславе исправно «арианизировались», а проще говоря – отнимались словаками и немцами. Сэм хотя бы сохранил работу на ковровом складе, где отвечал теперь за подготовку новых рабочих, хотя зарплату ему и урезали чуть ли не на 90 %. Ну так у Сэма осталась хоть какая-то зарплата, и он этому был несказанно рад, ведь его дядя, как еврей-хозяин этой лавочки, был попросту вышвырнут на улицу и оставлен без работы и средств к существованию, а взамен него посажен словак из Глинковской народной партии^{148}.

Сэм продержался несколько месяцев, пока в январе 1942 года на склад средь бела дня, вынеся дверь, не вломилась бригада глинковских гвардейцев с маузерами и дубинками. Явились они туда с единственной целью – арестовать всех, кто мог быть причастен к «безобразию» (в их понимании), о котором им донесли, включая, само собой, и Сэма.

Люди, которых Сэм регулярно пускал на склад на ночлег по просьбе Тибора, как назло, оказались бывшими офицерами чехословацкой армии, уезжавшими кто в Лондон, а кто и в Палестину. При этом большинство этих чехов и евреев, уехав, еще и примыкали к чешскому и/или еврейскому антифашистскому Сопротивлению немцам и словакам. Сэм мог об этом и не знать – но глинковцам до этого дела не было. К тому же у них могли иметься и другие основания для его ареста – распространяемые им листовки и брошюры, помощь беженцам, да мало ли что еще? Из официальных документов и вовсе следует, что контрразведка нового режима выписала ордер на его арест за «незаконную прокоммунистическую деятельность»^{149}.

Доставив Сэма в полицейский участок, гвардейцы принялись выпытывать у него имена и явки: «Кто еще участвует в Сопротивлении? На кого ты работал?» и т. п. На все вопросы Сэм отвечал: «Не знаю». Он терпеливо сносил неизбежные в такой ситуации побои – и так никого и не выдал. В итоге после многочасового допроса глинковцы поняли, что им из этого парня никаких показаний не выбить, – и бросили Сэма в КПЗ. При этом обвинение ему было предъявлено по чисто политической статье.

В тот день ГГ провела большую зачистку столицы от подрывных элементов. Помимо Сэма были схвачены сотни других членов движения Сопротивления. На фото из арестантского досье двадцатилетний Сэм в рваном темном пиджаке и косоворотке выглядит измученным.

Сэм Шпитцер после ареста за участие в движении Сопротивления, 1942 год

Весть об аресте брата быстро дошла до Циппи. Будто мало ей было ареста жениха. Сэм хотя бы избежал передачи в лапы немцев. Он оставался в их родной Братиславе – пусть и в КПЗ при здании суда.

Сэм относительно легко отделался: статус политзаключенного исключал перспективу отправки в концентрационный или трудовой лагерь, куда загоняли большинство евреев. Сэм отрабатывал свой тюремный хлеб, клея бумажные стаканчики для мороженого. За выполнение нормы выработки и отсутствие брака на следующий день ему всякий раз причиталось два лишних ломтя хлеба. Очаровательный и харизматичный Сэм быстро подружился не только с другими зэками, но и кое с кем из охранников, которые охотно делились с ним новостями внешнего мира, передаваемыми по радио. А о том, как обстоят дела в подполье, вести среди заключенных разносились и без помощи охраны со скоростью молнии^{150}.

Новости, правда, были одна другой хуже. Словаки хотели сплавить евреев из страны, а немцам требовалась дешевая рабочая сила, вот две страны и нашли «взаимовыгодное решение»: Словакия обязалась организовать массовую депортацию евреев прямиком в трудовые лагеря в Германии и на оккупированных немцами территориях, да еще и приплачивать немецкой стороне подушевой «колонизационный сбор» за принятых ею словацких евреев^{151}.

До Сэма, конечно, эта новость в тюрьме долетела мгновенно. И он поначалу был уверен, что политических заключенных, включая его самого, депортируют в первых рядах. Не тут-то было^{152}.

Братислава едва начала оправляться от небывало снежной зимы, как вдруг на исходе февраля 1942 года киоски по всему городу запестрели плакатами с предписанием: всем незамужним братиславским еврейкам в возрасте до 45 лет явиться 21 марта в указанное в повестках время в указанное там же место сбора с вещами. Вес поклажи – не более 50 кг. В случае неявки будут задержаны и отправлены к месту назначения родители уклонисток^{153}.

Куда? Зачем? Еврейские семьи теперь только и судачили между собой о том, что и кому удалось об этом разузнать. Когда до Циппи дошел достоверный слух о том, что на самом деле кроется за этим приказом, она была ошеломлена: правительство страны, которую она почитала за родину, продает их оптом немцам будто гуртовой скот. Само по себе осознание, что она для словаков не более чем товар, стало для нее очень болезненным ударом^{154}.

В 23 года Циппи была поставлена на грань потери последнего, что у нее оставалось в жизни из дорогого и любимого, – работы и отца с его новой семьей. Осмыслив все хорошенько, Циппи решила принести себя в жертву ради отца и его близких. Оставить позади работу, город, всю свою жизнь – и сдаться властям^{155}.

Может, не так уж и плохо будет отдохнуть от Братиславы, уговаривали сами себя и друг друга еврейки. Поговаривали, что их отправят на сельхозработы на север Словакии от силы на пару месяцев. Хорошо бы так. Звучало правдоподобно, и Циппи хотелось в это верить^{156}.

За считаные дни перед депортацией Циппи узнала, что, в принципе, ее можно избежать и без риска подставить отца с его семьей. Христианские церкви всех конфессий – от протестантских до католической и православной – вовсю предлагали евреям массово обращаться в их веру (зачастую небезвозмездно)^{157}. Для Циппи это была не проблема. Она же прекрасно знала, кто она на самом деле такая. А обращение в иную веру – всего лишь коммерческая сделка, как и все в этом мире.

Процедура обычно сводилась к участию в обрядах крещения всех явившихся скопом. Эта практика получила настолько широкое распространение, что немецкоязычная газета словацких нацистов Grenzbote грозно предупреждала пасторов и священников, что с них будет взыскано по всей строгости, если они не прекратят плодить выкрестов^{158}. Вскоре выяснилось, впрочем, что обращение в христианство для евреев – не выход: согласно Нюрнбергским расовым законам, к евреям причисляли не по вероисповеданию, а по крови всех, у кого ее в жилах течет больше половины^{159}. «Жид остается жидом, даже если его крестили хоть сто епископов», – якобы резюмировал лично президент Словакии из римско-католического духовенства Йозеф Тисо^{160}.

Спохватившись, Циппи попыталась в последний момент переменить тактику. Ее новый немецкий работодатель, оказывается, готов был написать официальный запрос властям о ее исключении из списка подлежащих отправке как незаменимого кадра. Но тут уже бюрократия взяла свое: ходатайство в отношении Циппи, как ей сказали, можно будет забрать в конторе в 9:00 утра в понедельник, – а на сборный пункт ей было предписано явиться не позднее восьми утра того же дня. Так какие-то жалкие шестьдесят минут все и решили. Права пойти на риск часового опоздания она за собой не чувствовала.

Вышло ее время.

Ей оставалось лишь надеяться, что правительство Словакии не врет и отправляют их на эти работы временно, самое большое на три месяца. После исполнения трудового долга перед отечеством женщины смогут вернуться к нормальной жизни, заверяли их. Циппи теперь оставалось лишь саму себя убеждать, что это правда, – и так оно все и будет^{161}.

Отправили ее для начала на узловую станцию Патронка, названную так некогда в честь располагавшегося по соседству завода винтовочных патронов^{162}. Завод давно закрыли, и на его заброшенную территорию их и доставили, что явно ничего доброго не сулило и навеивало лишь самые дурные предчувствия.

На Патронку Циппи прибыла в окружении целого роя девушек и дам в юбках и пальто от портных с чемоданами ценнейших вещей весом строго по полсотни разрешенных килограммов при каждой. Сама Циппи оделась со стратегическим прицелом. На ней были ее любимые австрийские горные ботинки Goiserer – неубиваемые и удобные. Также она, хорошенько все взвесив, предпочла облачиться в модельное зимнее пальто и теплые перчатки, а волосы тщательно прибрала под темно-зеленый вязаный тюрбан из ангоры^{163}. Встречают-то всюду по одежке.

В свои 23 года Циппи оказалась в числе самых старших в толпе, хотя возрастной разброс там был невелик – от шестнадцати до ее ровесниц^{164}. Их построили по периметру здания казарменного типа за оцеплением из глинковских гвардейцев, пресекавших любые разговоры в строю. Многие еврейки прибыли в лучших нарядах, со свежеуложенными волосами, явно рассчитывая на кратковременный характер неудобств при переезде^{165}. Однако на входе в барак охрана из ГГ грубо отбирала у всех сумки и документы, деньги и украшения. У одной близорукой интеллигентки даже очки сорвали с носа^{166}.

Циппи до последнего цеплялась за свое главное сокровище – собственноручно ею составленный том художественно-оформительского дела. Это была толстая общая тетрадь, куда она годами заносила конспекты лекций с секретами подбора цветовых сочетаний, формулами и рецептами приготовления и смешивания красок для получения различных эффектов. Там ее каллиграфическим почерком разъяснялось буквально все: как монтировать различные элементы декора, как выбирать и чем сверлить и буравить различные материалы. Для нее это была воистину священная книга – свод знаний, накопленных за годы прилежного ученичества, с замусоленными от каждодневного перелистывания страницами.

Глинковцы, однако, и на нее наложили лапу, отобрав вместе со всеми прочими книгами, деньгами и личными документами. Зачем охранникам ее книги и тетради?! Отняли – и все тут. С тех пор ей оставалось полагаться лишь на свою память^{167}.

Далее евреек ожидал кордон из местных словацких крестьянок, которым поручили проведение личного досмотра на предмет контрабанды^{168}. Эти даром времени не теряли: когда очередь дошла до Циппи, одна словачка задрала и натянула ей юбку на голову, а другая запустила жирные мясистые пальцы сначала во влагалище, а затем в задний проход^{169}.

Ни намека на воду или еду между тем не предвиделось. Еврейкам пора было привыкать к грубому и бесцеремонному обращению, походя отвешиваемым им оскорблениям и надругательствам, пренебрежению условностями и приличиями, голоду и жажде. Ужас становился все более осязаемым. Среди них было немало знакомых между собой – по школе, молодежным группам, дунайскому пляжу, походам в горы и прочим миражам прежней жизни. Никто не осмеливался не только заговаривать друг с другом, а хотя бы просто здороваться, пусть даже простым кивком.

После досмотра женщин всем гуртом загнали внутрь барака и там распихали кого по длинным цехам с голыми стенами и накиданной на земляные полы соломой по сорок постоялиц в каждый, кого в чердачные помещения с единственным окном в торце, зато с тюфяками, а кого и в подвалы, где им и вовсе предстояло спать на голом и холодном каменном полу. После этого все двери и окна затворили и заперли снаружи, как бы подчеркивая, что выхода из этих узилищ нет и не будет^{170}.

Не успела Циппи начать хоть как-то устраиваться на грязной соломе, как ее от этого и без того безрадостного занятия отвлек просто-таки душераздирающий вой. Одиноко тут, это понятно. Но эти разносящиеся гулким эхом по всей казарме рыдания со всхлипами и иканием живо напомнили Циппи неразумное капризное дитя в истерике. Как можно так распускаться? Эта женщина так их всех, чего доброго, подставит еще под какую-нибудь раздачу. Циппи подсела к зашедшейся истошным воем блондинке и принялась ее утешать. «Ну же, уймись, – увещевала она ее. – Мы все тут в одной лодке. Никто тебе права не давал так стенать и плакать. Слезами горю не поможешь!»^{171}

Но женщина была безутешна. Она же ни разу не еврейка, так за что ей такое наказание? Родители у нее вообще атеисты, а сама она христианка, причитала она. И с евреями-то она особой дружбы не водила, разве что изредка оказывалась в общих компаниях. Так что это какая-то чудовищная ошибка! Циппи умоляла ее вести себя потише ради собственной же безопасности. И через какое-то время блондинка утихомирилась.

Звали ее Катя Зингер. Была она высокая и стройная, с красивым, будто фарфоровым лицом – и, как и Циппи, из «старух» сильно за двадцать. Циппи так при Кате и осталась во избежание риска ее повторного срыва в истерику, которая вполне могла навлечь на их голову внимание глинковской стражи^{172}.

Ночь за ночью проводили они в заброшенном цеху под присмотром этих гвардейцев, которые еще и вламывались к женщинам без стука, когда им вздумается. Ежедневно тел в их корпусе прибавлялось: подвозили малыми партиями девушек, схваченных из дома по городам и весям вовсе без предупреждения. Становилось все теснее. Запасы фруктов, хлеба, сыра и воды, прихваченные из дома, иссякли до последней крошки и капли, – и теперь все узницы до единой изнывали от голода и жажды^{173}.

Циппи и Катя делили скудные трапезы и ночевали на земляном полу на соломе бок о бок. Так они могли перешептываться, не привлекая внимания охраны. Вопреки не самому приятному первому впечатлению Катя теперь скорее нравилась Циппи, чем нет.

Наконец глинковцы объявили женщинам, что на днях их переводят из этого сборно-перевалочного пункта в трудовой лагерь, выдали каждой по почтовой открытке и велели написать домой родным, что с ними все хорошо. Женщины нацарапали куцые весточки с недоговорками, не будучи уверены, что эти послания дойдут до адресатов, зато зная наверняка, что цензоры их прочтут от и до с пристрастием.

Циппи решила адресовать свою открытку брату Сэму и для верности обратилась к нему по известному только в кругу семьи уменьшительному имени Шани:

Дорогой Шани.

Решила сегодня черкануть тебе несколько строк, потому что выбраться к тебе пока что не получается. Мы все тут дома и в добром здравии. Дети с радостью ходят в школу, а я на работу. Если есть у тебя такое желание и возможность, пожалуйста, черкни и ты нам несколько строк. Нет ли у тебя в чем нужды? Может, обувь или одежку какую на обмен тебе подбросить? Надеюсь, свидимся с тобой как-нибудь на днях. Целую тебя, братик, и от себя, и от обоих родителей наших, и от детей.

Твоя сестра Хонка^{174}.

Циппи знала наверняка, что Сэм правильно воспримет переданный ею привет «от обоих родителей» как весть о том, что дела у нее не просто плохи, а очень плохи. Заодно это было призвано послужить брату предупреждением: избегай транспортировок – это ловушка!^{175}

В пятницу утром раздались зычные команды охраны: «Выходи строиться! В колонну по пять становись! На железнодорожную станцию шагом марш!»^{176}

К тому времени их успели продержать на Патронке без дня неделю!

Циппи, Катя и еще около восьмисот женщин (пара сотен из исходной тысячи, судя по всему, исхитрились сбежать)^{177} побрели, спотыкаясь, к вагонам для перевозки скота. В каждый похожий на гроб вагон втиснули, кому как повезло, от сорока до восьмидесяти женщин. Кому-то удалось пристроиться сидя, кто-то так и остался стоять. Деревянные двери за ними с грохотом затворились. Циппи оставалось радоваться, что ей нашлось сидячее место в темном, пропахшем навозом стойле, и любоваться лучом света, пробивающимся сквозь прореху в потолке^{178}.

Она вспоминала выезды в летние лагеря и походы в составе молодежной группы. В ту пору они добровольно отправлялись на поиски приключений по всей стране, спали под открытым небом, добирались, куда им самим вздумается, поездами и автобусами, забирались далеко в горы. А теперь их удел – пускать по кругу ведра и опорожняться в них по-крестьянски, сидя на корточках, в провонявшем мочой и фекалиями вагоне для скота.

Время от времени Циппи, подсаживаясь на плечи одной из попутчиц, протискивала голову в прореху в потолке вагона-скотовоза, чтобы сориентироваться, куда их везут, по названиям полустанков. Когда топонимы пошли незнакомые и вроде как иностранные, они смекнули, что их, судя по всему, вывозят куда-то в Польшу. Затем в предутренних сумерках одна из девушек вроде бы усмотрела вдоль путей бородатых евреев в черных шляпах и с желтыми звездами на рукавах. Те, судя по всему, свободно разгуливали без конвоя. Хороший знак, подумали еврейки^{179}.

Одна из них раздала попутчицам почтовые открытки, невесть как похищенные ею из Патронки вместе с ручкой, которую пустила по кругу. Счастливицы, коих набралось чуть ли не полвагона, написали правду о том, что выпало на их долю. Эти послания они опускали, как в почтовый ящик, в щели между досок вагона и далее на волю ветра. Поезд двигался дальше, оставляя за собой россыпь из открыток на снегу. Кто знает, может, хоть пара-тройка из этого вороха и дошла до семей, которым была адресована, хотя, скорее всего, их все замело снегом, который, растаяв, размыл все, что там было написано чернилами, и обратил открытки в придорожный мусор^{180}.

Пища и вода иссякли полностью. Состав все стучал и стучал по стыкам рельсов, хотя снаружи снег перешел в мутный моросящий дождь, и сгустился туман. Внутри вагона-скотовоза сделалось до промозглости сыро и при этом неимоверно душно^{181}.

В субботу 28 марта 1942 года, через сутки после отбытия из Патронки, поезд наконец-таки куда-то дополз. Снаружи сквозь свистки паровоза и лязг сцепок до чуткого слуха Циппи донеслись голоса. Те, кто был поближе к стенам, прильнули к щелям между досками и разобрали название станции на вывеске: Oświęcim^{182}[19].

Под фанфары буферов и крещендо скрежета тормозов состав остановился, и воцарилась зловещая при всей ее относительности тишина. Циппи и ее невольные попутчицы теперь чутко прислушивались к лязгу дверей других вагонов. Ей поначалу не было вовсе ничего видно; затем в поле зрения показались грубо выпихиваемые из соседних вагонов женщины. Сама же Циппи по большей части вслушивалась в звукоряд: злобный лай собак и не менее грубый, хотя и приглушенный, мужской немецкий говор.

Затем Циппи удалось выторговать себе у соседок по вагону место с щелью пошире и обзором получше. Поезд их прибыл стылым вечером в некое погружающееся в ранние пятичасовые сумерки и окутанное густым туманом место. По периметру стояли сторожевые вышки, откуда гестаповцам были видны и все вновь прибывшие, и любые перемещения и поползновения на территории лагеря. Также Циппи не столько в деталях разглядела, сколько художническим чутьем усмотрела недостроенные каменные здания за заборами с колючей проволокой, а за этими корявыми заборами – фигурки людей в полосатых робах. И выглядели эти люди точь-в-точь как скелеты. С той небольшой разницей, что скелеты эти были ходячими.

Тут распахнулась перед Циппи дверь на выход и из ее собственного вагона-скотовоза в новый, чуждый мир.