Кристка вспыхнула и на глазах её заблестели слезы. Она взяла его руками за плечи.
– Ясек!
Он посмотрел на нее с равнодушной иронией и спросил:
– Ну?
Кристка бросилась перед ним на колени. Ветка, которую она задела ногой, брызнула искрами к самому потолку.
– Ясек! Не любила я тебя!?
– Что было, то силыло, – ответил он, поправляя топориком горящие ветви; потревоженный огонь заворчал и запенился пламенем.
– Не любила я тебя? – говорила Кристка, почти стонала. – Не была я тебе верной эти три года? Ты был первый, ты и последний. Не лечила я тебя, когда Вовулк ударил тебя обухом по голове? Не спасала я тебя, когда Дунайчане окружили тебя на свадьбе? Разве пустила я жандармов, когда они пришли тебя искать у нас, после того, как ты украл деньги в Хохолове? У меня до сих пор синяки на теле, так меня ударил кто-то из них прикладом, когда ты через окно убежал в поле. Не искала я тебя, когда ты упал с козой со скалы на Медной Горе? Ты чуть не замерз тогда. А меня чуть Липтовская пуля не убила. Ясек!
– Чего?
– Что ж мне за это? Что ж мне за это? Что?
– Кораллы и двадцать пять талеров.
– Кабы они у меня в руках были, взяла бы и бросила в огонь.
– Ну, и сгорели бы.
Тут Ясек вынул из кармана трубку и стал выгребать из неё проволокой угольки и пепел.
Кристка, стоя на коленях, обняла его и приблизила губы к ого лицу.
– Ясек, Ясек, – сказала она с болью. – Плохо тебе было эти три года?
Ясек вытряхнул угольки и непел на ладонь, достал кисет и присьшал к ним табаку.
Кристка смотрела ему в глаза:
– Ясь!..
– Ну? – сказал Ясек, плюнул в табак и стал его растирать на руке.
– Не пойдешь больше к ней, правда?
– Куда?..
– К Ядвиге?..
Ясек затолкал табак, смешанный с угольками, в трубку, взял ее в рот, вынул из костра горящую веточку, прижал ее к табаку, прижал пальцем, потянул несколько раз, бросил ветку в огонь и сплюнул в него. Кристка присела перед ним на корточки и смотрела на него, как на своего ребенка.
– Ясек! – сказала она вполголоса, – все, что хочешь, дам я тебе.
– Да, ведь ты уж мне все дала, верно? – насмешливо спросил Ясек.
– Буду ходить за тобой, как мать. Никогда работать не будешь…
– Да, ведь, я и теперь немного работаю.
– Будет у тебя все, как у барина. Обед тебе буду варить каждый день!
– Да ну?.. – Ясек снова сплюнул в огонь. – Ну, а еще что?
– На свадьбу дам…
– С кем?
– Ясек!.. не будь такой недобрый, как дьявол!
Ясек встал со скамейки.
– Куда идешь?
– Куда хочу, – ответил он спокойно.
Кристка снова обняла его.
– Не любила я тебя? Не целовала? Не ласкала? – говорила она ласковым голосом. – Когда ты приходил, ты всегда был желанным. Приходил ты по ночам, стоило тебе только в окно постучать или в стену, разве я тебе не открывала; приходил ты зимой, когда холодно было, разве я не выскакивала к тебе в рубашке, босиком? Я тебя всегда, как спасенья желала! Ясек! – И Кристка прикоснулась лбом к его коленям и обняла его ноги.
– Ясек! Ясек!
Но Ясек уже стал терять терпение, рванулся и пошел к двери. Кристка не выпустила его ног и потащилась за ним по земле.
– Пусти же меня!
– Не пущу, ты мой! ты мой! ты мой! – Я той, чьим быть хочу! – сказал не терпеливо Ясек.
– Еще крепче буду тебя целовать! Не хочешь меня больше?
– Целуй! – ответил Ясек. – Ведь тыменя не купила, чтоб привязать, как бычка, на веревку.
– Купила! и на веки!
– Чем?
– Сердцем моим!
– Ну, болтай, – проворчал Ясек и направился к двери.
Тогда Кристка вскочила и крикнула:
– Стой! – голос её звенел таким бешенством, глаза так горели, что Ясек остановился.
– Стой! – кричала Кристка. – Скажи мне, что приглянулось тебе в этой губастой? Богаче она меня, что-ли? Или краше? Или слава о ней ходит? Что тебе в ней приглянулось больше, чем во мне? Только ты ее увидел этим летом, так тебя к ней и потянуло! Говори! Чем она приманила тебя к себе! Говори! Разве есть девка лучше меня? Ну?
И она стояла перед ним с растрепанными волосами – платок упал на плечи – с блестящими черными глазами и пылающим лицом.
Ясек в шляпе на бекрень, с трубкой в зубах, опирался, подбоченясь, на чупагу.
– Что тебе приглянулось в ней больше, чем во мне?
– Серые глаза.
– Серые глаза?
– Да.
У Кристки ещо больше запылало лицо, словно молния пробежала и остановилась у неё между черными бровями.
– Глаза!? – крикнула она снова.
– Да! – ответил Ясек небрежно и нетерпеливо.
Молния горела между бровями Кристки, но лицо её переменилось, и дикой усыешкой забелели из-за губ мелкие, острью зубы.
– И ты к ней хочешь идти?!
– Иду туда, куда хочу.
– Конечно. Еще бы. Вот еслиб я могла выкрасить глаза в серый цвет! Что мне с ними делать? Не посереют они у меня. Ничего тут не поделаешь! Да постой же, Ясек, не ходи, я тебе ее сама приведу; коли ты мне так прямо сказал, так я уж знаю, что делать. Сиди здесь, в шалаше, я тебе сейчас ее приведу!
Она выхватила из костра большую головню.
– Темно? Так я посвечу тебе!
Ясек ступил шаг вперед и смотрел на нее, немного изумленный.
– Что ты хочешь делать, Кристка? – спросил он.
– Приведу ее! Сейчас обе в шалаше будем. Коли ты мне так прямо сказал, так я уж знаю, что делать.
И с огромной пылающей головней, как с факелом, она выбежала из шалаша; сквозь щели Ясек видел по свету, как она шла к избе Ядвиги, которая была в нескольких шагах.
– Ядвига лежит и спит, – подумал он, – она ее ко мне позовет, что-ли?
И снова спокойно сел лицом к костру.
Кристка подбежала к избе Ядвиги. Там звенели колокольчики коров, запертых на ночь. Ядвига сидела на пороге со стороны поля.
– Что там? – спросила она, видя приближающийся огонь головни.
– Не спишь еще, Ядвись? – спросила Кристка.
– Нет. Это ты, Кристка?
– Я.
– Зачем ты пришла сюда с головней?
– За тобой.
– Зачем?
– Иди со мной.
– Куда-ж мне идти?
– К Яську.
– К Яську? Да он сам ко мне придет, – отрезала Ядвига.
Кристка помолчала немного, потом сказала странным голосом.
– Глаза у тебя серые, Ядвись?
– Какие есть, такие есть. А тебе что?
– Ядвись! глаза у тебя серые?
– На кого черта тебе мои глаза, серые ли, карие.
– Ядвись! глаза у тебя серые?!
– Хочешь знать: сама посмотри!
– Покажи!
– Иди, откуда пришла! Чего тебе от меня надо?
– Покажи мне их, глаза твои!
– Кристка, да ты очумела!? Чего ты хочешь?
Ядвига встала с порога и остановилась перед Кристкой лицом к лицу, вся красная от огня.
– Чего хочешь?!
– Глаз твоих хочу! Вот чего! – крикнула Кристка и ударила ее по глазам пылающей головней.
Страшный, раздирающий крик разорвал лесной мрак и ночь. Собаки пронзительно залаяли, а эхо крика разлетелось во все стороны, словно скалы завыли вокруг. За этим криком раздался другой и третий; поляну наполнил ужасный, пронзительный стон, словно вырывавшийся из внутренностей.
Ясек выскочил из шалаша и подбежал к избе.
– Что там случилось?! – кричал он. – Что такое? Кто там так орет?! Что… – Слова у него заотряли в горле. Кристка держала за руку ползавшую по земле и кричавшую Ядвигу и светила над ней вихрем искр от головни. Увидев Яська, она крикнула:
– Вот она! Вот её серые глаза! Смотри-ка!
И пахнула ему огнем.
– Что ты сделала, несчастная!?
– Что!? Подожгла её глаза, как мох, – засмеялась Кристка, так что в лесу загудело.
Люди, проснувшись, стали выходить из изб и бежали туда, откуда неслись стоны и крики и где блестел в воздухе огонь, но вдруг Ядвига перестала стонать и метаться на камнях и навозе, – доллено быть, лишилась чувств от боли.
– Подожгла её глаза, как мох! – повторила Кристка, отпустила руку Ядвиги и бросила догоравшую головню прочь.
Стало тихо и темно; тогда она подошла к Яську, который стоял, онемев от ужаса, крепко, порывисто обвила ого шею обеими руками и с силой пригнула его голову к себе.
– Теперь ты будешь мой! – сказала она диким полушепотом. – Теперь ты будешь мой!
И он наклонился к ней, хоть и не по доброй воле, но не упираясь. Кристка взяла его за руку и повела его в темный и легкошумный лес.
Как взяли Войтка Хроньца
Якубек Хуцянский мчался, что было духу, в горы и покрикивал:
– Ей-ей, скажу ему! Ей-ей, скажу ему!
Якубку Хуцянскому было лет четырнадцать, и он прекрасно понимал, что о Войтке Хроньце, который «дезентировал» из полка и сидит у них в горах, никому не надо говорить, – да только он прекрасно понимал и то, что о Касе Ненцковской, Войтковой невесте, что пляшет теперь в корчме с парнями, – рассказать ему надо. Он мчался, что было духу, в горы и покрикивал:
– Ей-ей, скажу ему! Ей-ей, скажу ему!..
Мчался он, правду сказать, и оттого, что страшно боялся медведя, который прошлой ночью «отведал мяса» на поляне.
Лес кончался, сосны стали редеть, замелькала поляна, залитая лунным светом.
– Ну, вот я и добежал! – прошептал про себя Якубек. А потом стал звать собак: – Ту! ту! ту! ту! ту! – а они, услышав знакомый голос, с шумом побежали к нему, а Варуй, огромный, как теленок, влез е. му под ноги… Якубек сел на него верхом, схватил за шею и со страшным собачьим лаем подкатил к горскому шалашу.
– Э! да и проворен ты! – сказал ему горец. – А все принес?
Якубек вынул из мешка пачку табаку, спички и бутылку водки.
– Все, что ты велел.
– Вот тебе! – сказал горец, протягивая ему большую медную монету.
И Войтек Хронец, который лежал у стены на соломе, поднялся, сунул руку за пояс и дал Якубку серебряный талер.
Якубек приметил, что к Войтку два раза приходил какой-то незнакомый мужик, очень высокого роста, говорил о чем-то потихоньку с горцем, и после этого Войтка раз не было дома всю ночь, в другой раз день и ночь, а потом целых четыре дня. А когда он вернулся – у него была масса серебряных денег, были даже золотые дукаты, из которых он дал по одному двум немым горцам из Мураня, Михалу и Кубе, которые могли по пуду поднять зубами, а на спине и десять пудов. Были они мужики спокойные и никому зла не делали. А Куба, тот умел еще дивно на свирели играть, а на трубе играл так, что эхо звенело.
Якубек рассудил, что Войтек Хронец не из какого другого места приносит столько серебра и золота, а из Липтова, из за Татр, а тот огромный мужик, должно быть, никто иной, как посланец от разбойников, с которыми сошелся Войтек.
Да впрочем об этом не говорили. Заметил только Якубек, что его дядя держит Войтка в большом почете, кормит его как нельзя лучше, а иногда говорит:
– Из тебя, Войтек, когда-нибудь толк выйдет.
Знал Якубек и то, что Войтек хотел жениться на Касе Пенцковской, что она даже была у него тут два раза, так как Войтку нельзя было ходить на деревню, все из-за его дезертирства.
Слышал Якубек, как она поклялась Войтку, что не будет ходить в корчму, не будет плясать, а особенно с Брониславом Валенчаком.
И страшно возмутилось сердце Якубка, когда, покупая табак и водку, он увидел, как Каська плясала польку с этим самым Валенчаком… Он видел не только это, видел, что Валенчак обнял ее в толпе, поцеловал два раза в самые губы, а раз в лицо.
И еще больше возмутилось сердце Яська, когда он почувствовал Войтков талер в руке. Стоит он перед ним и говорит:
– Войтек! Я тебе скажу одну вещь…
– Ну?
– Каська пляшет.
Войтек вскочил:
– Пляшет?!
– Пляшет.
– Где?
– В корчме у костела.
– Сам видел?
– Видел.
– С кем?
– С Валенчаком.
Войтек соскочил с постели на пол.
Он был босиком и, хотя наступил на горящие угли костра, но даже не заметил этого.
– Правду ты говоришь? – крикнул он и схватил Якубка за горло.
– Ей Богу!
– На! – и бросил Якубку еще талер; Якубек его спрятал. Войтек бросился к стене, схватил сапоги, стал обуваться.
Два немых горца, неподвижно сидевшие у костра на нисенькой скамейке, пододвинув к огню головы, в черных просмоленных рубахах, в поясах, усаженных медными бляхами, с волосами, спадавшими до плеч, подняли головы и переглянулись. На черных, покрытых копотью и загоревших лицах блеснули только синеватые белки глаз.
Войтек обулся.
– Куда ты идешь? – спросил его горец.
– Туда.
– Берегись! – предостерег его горец.
– Не бойсь! Утром вернусь.
– С Богом.
– Оставайся с Богом.
Подали друг другу руки.
Войтек взял чупагу и вышел из шалаша.
Два черных немых великана встали со скамьи и кивнули горцу головами.
– Иди с ним.
Тот отрицательно мотнул головой.
– Ну, как хочешь.
Немые вышли из шалаша и вытащили из стены чупаги, которые они в нее вонзили.
– На какого черта ты ему это сказал, – обратился горец к Якубку.
– Да как же мне было не сказать; я ведь сам слышал, как она клялась, что не будет танцовать, а он ей все говорил, чтоб она особенно с этим Валенчаком не плясала.
– Эх! жарко там будет! – сказал горец в полголоса; и, вынув из костра раскаленную трубку, стал ее потягивать и погрузился в раздумье.
Войтек мчался так, что песок свистел у него под ногами. Промчался через поляну, промчался через лес, не слыша за собой горцев; он услышал их только на дороге. Но даже не оглянулся. Помчался дальше. Примчался в деревню, к корчме, взглянул в окно: Валенчак обнял Каську и носится с ней по корчме.
Вот он остановился перед музыкантами и поет:
Если б ты за мною,
Как я за тобою,
Были бы мы, Кася,
Днем и ночью двое.
А старик Хуцянский, веселый мужик, подпевает им из-за угла:
А тому она и рада,
Чтоб тянулась ночь-отрада!
И все хохочут.
Вошел Войтек в сени, из сеней в двери. Двое немых за ним. Кто-то дотронулся до его плеча.
– Как живешь, Войтек?
Он оглянулся.
Флорек Француз, немолодой, худощавый, маленький, некрасивый мужик, богач, который страшно любил Касю и, не имея данных соперничать с Волынчаком и Войтком Хроньцом, возненавидел Волынчака: «Уж если не я, так пускай ее Войтек берет».
– Здравствуй, – говорит ему Войтек. – Видишь, что тут делается!?
– А что тут делается?
– Каська пляшет с Волынчаком.
– Я из-за этого и пришел.
– Войтек!
– Будь, что будет.
– Вот тебе моя рука. Захочешь три дня пить, пей! Корову продам, коня продам, – пей! Войтек, сердце мое! Пей!!! А это что за черти с тобой пришли?
– Муранские горцы, немые.
– Ну, ну! Здоровые парни! Вот если б я такой был! Задал бы я Волынчаку!
– Не бойся, и я ему задам!
– Войтек, дорогой ты мой! Пей, сколько хочешь! Луга продам, поле продам, дом продам, – пей! Войтек, сердце мое! Если не могу я, так бери ее ты! Бери, бери, бери! Бррр!!
Флорек Француз заворчал, как собака, на губах у него выступила пена; он впился ногтями в руку Войтка, весь задрожал и переступал с ноги ка ногу, как петух.
– Видишь ее там?
– Вижу.
– Целуются, обнимаются, по ночам сходятся! Войтек! Бррр!
Флорек Француз наклонил голову и впился зубами в рукав Войтковой рубахи.
– Войтек!
– Ну!
– Буду всех детей у тебя крестить! Все им оставлю! Буду им, как отец родной! Бей!!!
И толкнул его в избу. Два огромных горца пододвинулись к двери.
В эту минуту лопнула струна у скрипача: танец оборвался. Каська увидела Войтка, страшно смутилась и покраснела, хотя и так она была вся красная от пляски. Стоит она и не знает, подойти к нему, или нет? Что сказать? Наконец, подходит, протягивает ему руку и бормочет:
– Войтек, ты тут?
– Здесь! – отвечает Войтек.
Волынчак, пьяный, вспотевший, стоит рядом: протягивает и он руку Войтку. – Здоров, брат?
– Здоров!
Пожали друг другу руки так, что кости хрустнули. Музыкант провел смычком по струнам: опять можно плясать. Войтек широким движением снял шляпу перед Волынчаком, низко ему поклонился, онустился на одно колено, поднял голову вверх и сказал:
– Брат! Уступи!
Волынчак гордо покачал головой:
– Нет, брат!
– Уступи, прошу тебя, брат!
– Нет, брат!
– Не хочешь?
– Не хочу!
– Я тебе заплачу за три танца!
– Не хочу!
– Брат!..
Но Волынчак стоит уже перед музыкантами и снова поет:
Ты не пробуй, парень, хозяйничать в корчме!
Есть и лучше парни, спесь собьют тебе!
А Войтек Хронец отвечает ему, притворяясь веселым:
Иль меня убьют,
Или я кого,
Ведь топор в руке
Так и рвется вверх!
Остановился Волынчак, взглянул на Войтка, Войтек на него. Смотрят, улыбаются и грозят друг другу глазами; горят они у них, как свечи. Мужики уж соображают, что дело неладно; отходят в сторону, собираются в кучки. Бабы бегут к своим мужикам и становятся около них, перемигиваясь друг с другом и ожидая: «тут что-то будет». Музыка играет, Волынчак пляшет. Пляшет, да что-то не так у него выходит. Кончать не хочет, на зло, из гордости, но вдруг останавливается перед музыкой и поет хриплым голосом.
Потом берет Касю за талию, хочет обнять ее и закружить в воздухе в заключение пляски. А Флорек Француз дает Войтку тумаки в бок и шепчет ему:
– Войтек!
Войтек бросается вперед, хватает Касю за косу, да как закружит ее в воздухе, да как бросит о земь! Застонало даже все вокруг! А она даже не вскрикнула.
– Ты, сука! Так вот где твои клятвы! – кричит Войтек и топчет её грудь ногами.
Волынчак одурел, раскрыл рот, вытаращил глаза. Вдруг Сташек Пенцковский, брат Каси, выскочил с криком: «Бей! Бей!». И хвать Войтка за горло. Пришел в себя и Волынчак; бросился на Войтка.
Пять или шесть парней, друзья и родные, один со скамьей, другой с дубиной, третий с глиняным горшком, выливая себе пиво на голову, кинулись на Войтка, но в это мгновение люди у дверей рассьшались во все стороны, словно отруби в корыте, когда на них дунет корова, – и два огромных черных горца, сверкая медью своих поясов, подняли загорелые руки, до локтей обнажившиеся из широких рукавов. Словно кузнечные молоты, что поднимаются бесшумно, а бьют с грохотом, так беззвучно поднялись их руки и загремели по головам их огромные кулаки. В избе поднялся стон и крик. Сверкая синими белками и издавая какие-то хриплые звуки, муранские немые расшвыряли мужиков, как снопы в поле.
Хорошо еще, что не рубили, а то бы не приведи Господи!
Войтек Хронец повалил Волынчака на пол, придавил его коленом и схватил за горло; чупага упала рядом.
Люди начали пятиться и убегать из корчмы, музыканты в ужасе столпились в углу. Горцы гнали толпу в двери, и вокруг Войтка стало свободнее. Тогда к нему проскользнул Флорек Француз и толкнул его в плечо:
– Войтек!
А потом буркнул:
– Бррр!
Тогда Войтек схватил чупагу, встал, замахнулся и ударил топориком Волынчака в лоб, так что брызнул мозг; потом еще, и еще, и еще, куда ни попало.
А Флорок Француз при каждом ударе подскакивал и визжал каким-то нечеловеческим, ястребиным визгом:
– Бей! Я тебе за него по фунтам заплачу!
Войтек бил.
А Флорек Француз пищал в углу:
– Войтек! Войтек! Войтек! Хи-хи-хи! – он скакал и топал ногами.
Вдруг Войтек перестал издеваться над трупом, схватил с прилавка бутылку водки, опрокинул ее в горло и выпил до дна. Потом фыркнул и оглянулся по сторонам: Волынчак изрублен, как говядина; Кася израненная, истоптанная толпой, валяется в крови на полу. Музыканты толпятся в углу, – им некуда выйти.
– Играйте! – кричит им Войтек.
– Играйте! – и бросает им горсть талеров.
– Играйте! – и замахивается чупагой.
Один из музыкантов быстро настроил скрипку и провел по струнам смычком.
Войтек стал перед ними и запел:
Уж вы мне играйте,
Коль играть должны.
Пляшет. Скользит в крови. Толкнул ногой труп Валенчака. Побелевший от страха корчмарь оттащил Касю под скамейку. С исцарапанными и забрызганными кровью лицами двое немых стоят в дверях, держа в руках чупаги. Войтек пляшет, поет.
Пляшет, истекая кровью – не мало и ему досталось в драке – шатается и поет:
Виселицу тащат,
Виселицу ставять.
Там висеть я буду
За любовь мою!
Наконец, он опустился на скамью.
– Жид! – кричит он. Корчмарь трясется от страха.
– Что прикажешь, атаман?
– Давай перо, бумаги и того… чем пишут…
– Чернил?
– Чернил. Живо. На тебе за это!
Бросил ему талер. Корчмарь принес бумагу, перо, чернила.
– Пиши, я не умею.
Корчмарь обмакнул перо в чернила:
– «Пану начальнику жандармов в Новом Торге. Я, Войтек Хронец, дезертир 1-го полка уланов, покорно докладываю, что убил Касю Пендковскую за измену и Бронислава Валенчака, что меня за горло схватил и прошу, чтобы меня пришли взять. Могут смело придти, защищаться не буду». Подпишись за меня: Войтек Хронец. Аминь. Пошли на телеге, чтобы скорее из города приехали. А вы, парни, – обратился он к немым, – айда в поле, чтобы вас тут не убили или не забрали. Не мало тут в мешке серебра да два котелка новеньких талеров зарыты в Запавшей Долине, там, где вода течет из-под скалы; надо идти от сухой сосны вправо на два выстрела, а потом на два с половиной выстрела налево. Поделитесь, да отдайте четверть котелка горцу за то, что он держал меня летом. Ну, бегите скорее! – протянул он им руку. Обнялся с ними.
– Идите с Богом!
Немые посмотрели на него, вышли.
– Жид! – говорит Войтек, – жива она еще?
– Кто?
– Кася.
– И смотреть не хочу… столько крови!
– Эх! не жива, не жива! – запищал Флорек Француз и залился слезами.
Потом бросился на землю, начал биться головой о пол, рвать на себе волосы, метаться, извиваться, выть и стонать.
А Войтек Хронец опустил голову на грудь и прошептал:
– Ко сну меня клонит…
Потом, словно сквозь сон, тихо запел:
Ветерок мой быстрый,
Ветерочек с поля!
Будут меня вешать,
Оборви веревку!..
Опустил голову еще ниже и заснул.