Акулы во дни спасателей

Я стояла на улице, наблюдала за репетицией. Порой куму^[34] прекращали петь и стучать по ипу, выкрикивали что-нибудь вроде: “Нани, ты неправильно делаешь хела, посмотри, как все остальные” или “Джесси, у тебя в кахоло^[35] руки вялые”, и песня начиналась сначала. Три ряда девушек делали шаги, поворачивались, подпрыгивали. Ипу гулко звучали, пальцы стучали, женщины пели песню. Она проникала в самое сердце, окей? Глубоко-глубоко. Меня потряхивало от чувства, которому я никак не могла подыскать названия. Стояла и смотрела, пока баскетбольные часы не начали обратный отсчет и не завопили, не засвистели зрители на трибунах. Тогда я пошла назад. Дин и прочие победили, как я поняла, но игра, похоже, складывалась напряженно. И до самого конца не было ясно, кто кого.

* * *

Впрочем, тогда мне особо некогда было об этом думать. На следующий день случилось вот что: к нам домой явился человек. Сперва барабанил кулаком в дверь. Ноа был в своей комнате, но наверняка слышал.

Дверь открыл папа, и в дом, едва не упав, ввалился какой-то мужчина.

– Где он? – Все тело мужчины двигалось. Он моргал, поворачивал голову и дергал плечом, точно в нелепом танце. Прижатые к бедрам ладони порхали, как бабочки, сжимались-разжимались. Казалось, будто его слегка бьют током. – Мне нужно его видеть, – сказал этот человек.

– Ну нет. – Папа скрестил руки на груди, демонстрируя тросы мышц. Он сильный, хотя так и не скажешь, пока он не сделает что-нибудь в этом роде. На вид-то он рыхлый – бока, живот.

– Мне ничуть не легче, – произнес мужчина, сообразил, что и сам знает, где искать Ноа, направился к их с Дином комнате, но папа уперся ладонью ему в грудь. Мужчина даже не попытался оттолкнуть его руку. Навалился на нее, точно ладонь – это сильный ветер, который можно одолеть, если продолжать двигаться. Тело его по-прежнему сотрясали электрические разряды, но папина рука его остановила. – Выходи, – крикнул он, обернувшись к двери Ноа, и повторял “выходи, выходи, выходи”, пока уголки губ не побелели от застывшей слюны.

Папа стал выпихивать мужчину обратно. В ту же дверь, через которую впустил. Но оба вдруг ни с того ни с сего перестали толкаться. Разошлись и уставились в коридор.

Там стоял Ноа. А рядом с ним – лысая кореянка без бровей и с напряженным лицом.

– Не надо было… – начал мужчина и поднял ладони. Его по-прежнему трясло. – Ты мне ничем не помог, видишь? Оно не проходит.

Он направился к Ноа, но папа снова перехватил его.

– Я уже мертв, – сказал мужчина. – Понимаешь ты это?

Он стряхнул с себя папины руки, развернулся и вышел, хлопнув сетчатой дверью. Хрипло орал с улицы, пока не пропал голос.

Папа стоял в прежней позе. Приподняв руку, точно собирался погрозить пальцем. Или закрыть лицо. Кто знает. Он уронил руку и сказал:

– Может, сделаем небольшой перерыв?

Мама тоже была там.

Но важнее всего то, что случилось после этого. Когда Дин вернулся домой и все узнал. Он отправился в их с Ноа комнату, закрыл дверь; разумеется, я пошла следом, слушать, прохладная слизь старой краски на двери – единственное, что отделяло меня от братьев.

– Эй, давай я позвоню Джейси и его парням, мы пойдем и наваляем этому чуваку, – сказал Дин.

– Это что, гавайская мафия? – спросил Ноа.

– Я просто предложил, – ответил Дин.

– Не надо, – сказал Ноа. – У него Паркинсон.

– Да хоть Ролекс, мне-то что, – возразил Дин. – Нельзя же вот так заявиться и…

– Нервное расстройство, – перебил Ноа.

– Еблан чертов, – не выдержал Дин. – Я пытаюсь тебе помочь, а ты мне тут словаря изображаешь.

– Прости, – сказал Ноа.

Они приблизились к двери. Я поняла это, потому что гудение их голосов отдавалось в завитке моего уха.

– Ну и ладно, – сказал Дин. – Я же должон тебя защищать. Ты ведь один такой, да?

Голос его звучал так, словно он попробовал нечто такое, что ему совершенно не понравилось. Тем более теперь, когда он заделался восходящей звездой баскетбола и все вдруг заговорили и о нем тоже, а не только о Ноа. Но там, в комнате, он сказал: ты один такой. И это неожиданно прозвучало как правда. Мы ведь все видели, что происходит с Ноа, что он особенный. И если гавайские боги тут ни при чем, может, это новая наука. Или что-то типа того, я не знаю. Эволюция.

Больше Дин и Ноа ничего не сказали, потому что Дин открыл дверь. Я опомнилась, лишь когда щелкнула ручка, и успела отскочить, чтобы не свалиться им под ноги.

– Ну надо же, она подслушивала у двери, – фыркнул Дин.

– Кауи, – только и произнес Ноа, будто устал за миллион лет.

– Я ничего не слышала, – сказала я.

– А там и нечего было слышать, – ответил Дин, протянул руку и с силой взъерошил мне волосы.

В коридоре братья расстались без единого слова: Ноа с уке^[36] рванул в гараж, Дин – в гостиную, наверное, телевизор, какой-нибудь матч. А я так и осталась стоять. Словно в собственном доме мне некуда было идти.

* * *

Каждый день на следующей неделе я возвращалась в рекреационный клуб, слушала напевы, начало репетиции. Обычно она проходила не в кафетерии, а в спортзале, но я все равно находила. Голоса звали. Я смотрела с порога. Когда все заканчивалось, девушки обувались, присев на корточки, раскалывались на группки. Куму открывали спортивные сумки, прятали в них ипу, сворачивали и складывали циновки, на которых сидели и по которым барабанили. И тоже обувались. Все уходили, пол в спортзале блестел, эхо напевов и ипу смолкало под потолком. Лишь тихонько гудела электронная табличка “выход”.

Что бы там ни было, в этом воздухе, оно питало меня, поверьте. Я приходила, слушала и даже иногда танцевала. А когда все заканчивалось, возвращалась домой, старалась еще сильнее, и учеба давалась мне легко. Для дополнительных баллов по биологии я собирала головастиков в дренажной трубе неподалеку от дома. Или подсчитывала сумму выпавших очков в игре в кости или в карты для дополнительных баллов по математике. Ко мне подходили после уроков, просили помочь с домашним заданием, меня всегда выбирали для совместной работы на лабораторных и викторинах. И все это я делала в Кахене.

* * *

Но после того чувака с Паркинсоном с Ноа все-таки что-то случилось. Он вдруг перестал принимать посетителей. Если в дверь стучали, маме с папой приходилось извиняться: он сегодня не выйдет, вроде бы неважно себя чувствует – и возвращать деньги, а несколько недель спустя у нас и вовсе не осталось лишних. Мама с папой сидели за столом с пустеющими конвертами, записывали длинные ряды цифр – делили и вычитали. Всегда вычитали.

Ноа обычно не объяснял, в чем дело. Говорил лишь: не могу, и все.

– Оставь его в покое, – предупреждали мама с папой, заметив меня у двери гаража, по другую сторону которой Ноа играл на уке. Печальные сложные песни, иногда с таким количеством одновременно летящих нот и аккордов, будто у него была третья рука. Потом они звали его в дом и втроем падали на диван. Телевизор заливал их лица то синим, то белым светом. Пока мы с Дином выполняли за Ноа его часть работы по дому, окей? Подметали полы, мыли посуду, убирали в туалете.

– Не делай ничего, – говорил Дин, по запястья в мыльной пене, пытаясь выловить последние вилки.

Но однажды я сделала. Дин принимал душ после баскетбола, мама с папой ложились спать. Ноа был в гараже, но не играл на уке. По крайней мере, какое-то время.

Я вошла в гараж, он сидел в дальнем углу, возле верстака, на котором папа держал охотничьи и рыболовные снасти. Автомобильные инструменты и прочее. Ноа, согнувшись и спустив штаны до колен, сидел на складном стульчике. Спиной ко мне.

Я подкралась тихонько, как таракан. Пахло старым деревом, Ноа странно вздыхал. И что-то сжимал в руке. Что именно, я не видела, он держал руку низко, и я подошла ближе, чтобы посмотреть. Когда до него оставалось футов пять, я нечаянно пнула крышку от бутылки. Та со стуком отлетела куда-то в темный угол, Ноа вздрогнул.

– Эй… – начал он, пытаясь прикрыться. Но я шагнула ближе. Он не успел спрятать то, что держал в правой руке.

Охотничий нож, длинный, толстый, зубастый. Вверху на левом бедре, там, где кожа была намного светлее, виднелся свежий порез. Сочилась кровь.

Мы заговорили одновременно. Я хотела знать, что он делает, он отвечал: уходи. Но я устала уходить. Я спрашивала, не больно ли ему, не позвать ли маму с папой.

– Нет, – сказал он. – Нет-нет-нет. Это не случайность.

– Ясно, что не случайность, – ответила я. – Ты видишь здесь кого-то еще с ножом в руке?

Он со стуком бросил нож на верстак, будто это о чем-то говорило. Например, что все кончено. Из пореза капала кровь. Ноа просто смотрел.

– Исправь, – сказала я.

– Не могу, – ответил он.

– В смысле, сейчас? – спросила я. – Или вообще?

Мы глядели на кровь. Ноа так напряженно смотрел на рану, что я думала, у него лопнет лицо.

– Ноа?

– Никогда уже не было так, как на Новый год, – сказал он.

Это все объясняло. И почему он принимал посетителей только один на один, за закрытой дверью. И почему вернулся мужчина с Паркинсоном.

– Ноа, – начала я, – все эти люди…

– Я все равно что-то делал, – перебил он. – Чаще всего я это чувствовал, как если бы побывал в их теле. Но все эти картинки, приказы приходят снова и снова, я даже не знаю… – И он хлопнул себя ладонью по голове. Сильно. Потом еще раз. Потом зажмурился – и еще. Из-под закрытых век бежали слезы.

Я коснулась его спины, но он дернулся, точно от укуса.

– Уходи, – сказал он.

Пожалуй, я не удивилась. И сделала, как он сказал.

* * *

На следующий день после школы я вернулась в спортзал. Жара пуще прежнего. Ни облачка – не день, а головная боль, от которой щуришь глаза. Шипение и стук автобусных тормозов. Рев голосов в спортзале и снаружи. Даже легкий веселый треск: в передней комнате рекреационного центра играют в пул. Я наблюдала за халау^[37] сквозь открытую дверь.

Мы договорились, окей. Потому что я не попросила маму с папой оплачивать мое обучение. Я знала ответ. И куму сказали, что я могу приходить, если буду смотреть снаружи, так? Когда куму Вайлоа – в топе, изношенном до прозрачности папиросной бумаги, с торчащим из-под мышки пучком волос, похожим на вана^[38], лбом в оспинах и дельфиньей улыбкой, – когда она сказала, что я могу выучить все, что вижу, я сказала себе, что научусь всему.

Куму заиграли музыку для разминки. Мягкие легкие шлепки по ипу. Я повторяла за девушками в спортзале: ами, уве, кахоло, хела^[39], шаг, взмах, руки то как молния, то как вода. Покачивания и круги бедрами. Моя спина и все косточки. Твердая, как копье. Я чувствовала себя на месте. Точно гавайка из прошлого, ритм ее хулы. Гибкая, в шрамах, почти чернокожая – так я себя ощущала. Сомкнутые маной^[40] губы, обнаженная грудь выставлена наружу, никаких платьев хоуле. Руки, что плели циновки из лау хала^[41] и носили с полей кало^[42], сжаты в кулаки.

Может, мама, папа и боги не дорожили мною, как дорожили Ноа. Но это не значило, что я не могу стать кем-то. Я все-таки могла.

4

ДИН, 2001. КАЛИХИ

На стене напротив моей кровати висит плакат с надписью, я вижу ее сразу, как только просыпаюсь, и верю в нее больше чем во что бы то ни было. Там так: каждое утро газели должны бежать быстрее самого быстрого льва или их съедят. Каждое утро львы должны бежать быстрее самой медленой газели, или будут голодать. Это правда: в мире всего два типа людей. У нас в Линкольн-хай все именно так, ага – ребята в боро боро жалуются, что в частных школах дети получают все, чего только захочут и не знают настоящей жизни, но те же самые ребята из Линкольн-хай только плачутся и ждут сложа руки. И не один из них не разу не встал и не взял чего хочет, и кто они как не газели? Я то не газель, не пугаюсь и не бегу. Я всегда был и буду гребаным львом.

Но есть и третий тип людей. Точнее не тип, просто мой брат, я не хочу верить в него, но чаще всего верю. Верю. Я видел и акул, и потом, как он поумнел, как люди приходят к нему, потому что слышали то, что случилось на новый год. Мама с папой, особенно мама, говорят об аумакуа и о том что возвращаются старые боги айна^[43]. Иногда когда она об этом говорит у меня даже бегут мурашки. В общем я верю, да. Противно – да, противно – в этом признаваться, но верю.

Часто бывает, я просыпаюсь, вижу спящего Ноа под выцветшим синим одеялом, изо рта свисает слюна, как раньше, когда он приходил к моей кровати, ему снились кошмары, а я говорил ему то, что все хорошо, залезай ко мне, он был горячий как угли в хибати^[44]. Только теперь я просыпаюсь без него, кушаю хлопья, шучу с мамой и папой, входит Кауи, все улыбаются, я их смешу, только я. Но тут – опа – является Ноа, и все начинают его расспрашивать какие планы на день, хорошо ли он спал и на какие внеклассные занятия ему записаться в Кахене.

Трудно не разозлиться за это все. У меня в груди словно кулак сжимается.

Раньше мы жили как: я пукал брату прямо под нос, Ноа такой – ну хватит, маху, и на меня. Мы завязывались узлом, даже Кауи втягивали, боролись втроем на дешовом проженом кавролине в “Олд Нейви”^[45] или на крутом берегу в Сэнди-Бич. Мы тогда просто возились, не брызгали слюной от ненависти, не тыкали друг друга локтем в горло – это все началось позже. И началось жоско.

Или все эти каникапила по выходным, когда мы оба сидючи на поцарапаных краснозеленых складных стульях играли на укулеле, пели “Серфинг на Большом острове”, мама доставала из холодильника спэм-мусуби, а папа готовил на гриле курицу шойю^[46]. И это у нас бывало пока Ноа не научился очень быстро двигать пальцами по струнам и грифу уке, а когда я пытался его догнать, делал это еще быстрее. Чтобы потом улыбнутся и сказать: давай я буду помедленее и тебе покажу.

Говнюк. Но в беге он меня ни разу не победил, да и вообще в спорте, было видно что у него нет никаких способностей к этому, не то что к учебе или музыке. И я упорно тренировался с ним или без него, и в конце концов двигался по площадке легко и плавно точно река, и не было никого круче меня. Иногда брал Ноа с собой в парк играть в защите если больше не с кем было играть, даже позволял ему набрать пару очков чтобы все в-за правду, но потом перехватывал мяч и побеждал. Ноа еще долго ходил со мной в парк, хотя знал то, что ему все равно не выиграть.

Но тогда после нового года, после раны и боли и после того как к нам со всей округи стали приходить хромые, после чувака с Паркинсоном, с каждым из них Ноа становился все больше и больше… чужим. Что то в нем ломалось, как я теперь понимаю. Порой я просыпался среди ночи не знаю почему, разумеется, поворачивался лицом к комнате, а Ноа не спит, иногда его не было, я слышал как он в ванной роется в шкавчике с лекарствами, может, пробует по очереди все чего там есть. Или он был в комнате, сидел скрючясь над моей коробкой с травой, будто над бомбой в “Миссия невыполнима”, на следущий день считаю – разумеется, не хватает. Даже не знаю умеет он скрутить косяк или просто ее ел. С ним явно что то творилось, вроде и незаметно, но ребята в школе шептались в коридорах как всегда, а мама с папой и не скрывали то что думают, с ним что-то не то. Он как будто сломался. Хотя по прежнему приносил домой медали от директора школы и все такое.

Потом я как то вернулся домой пораньше в выходной, а Ноа на кухне роеться в маминой сумочке. Я спросил, что он делает, он сказал ничего, а я такой: “Приди уже в себя”. Он сперва ничего не ответил, и я понял, что прав. Мы с ним стояли и думали о том что с ним происходит, эти его способности. И как мы оба видим, что он не дотягивает до того чего все от него ждут. А он такой: “Ты все время берешь у нее деньги”.

Это была не совсем правда. Ну да, иногда я брал деньги у ей из сумочки, но только когда мне было нужно чуть чуть на что-нибудь важное – отдать долг Роланду, если у меня торговля не шла, может, “Макдоналдс” после тренировки и за день возвращал в четыре пять раз больше, как только у нас с Роландом снова все хорошо. То есть я никогда не брал просто так лижь бы взять.

И я спросил Ноа:

– Тебе-то они зачем?

Он пожал плечами.

– Иногда мне чего-то хочется, понимаешь? – ответил он. – Те же шорты из специальной коллекции “Квиксилвер”. Да хотя бы банку колы купить, не спрашиваясь ни у кого.

Само собой я понимал о чем он.

– Между прочим, – продолжал он, – я зарабатываю нам деньги, за людей, которые приходят за помощью. И имею право взять чуть-чуть из этих денег. В отличие от тебя.

– Ни хрена ты уже не зарабатываешь, – ответил я. – И давно.

– Ну-ну, – сказал он, – наверное, мне надо попробовать выйти на средний балл “С”^[47], как у тебя, и так же делать уроки, да?

Мы стояли близко, он вынул руку из маминой сумки и попытался пройти мимо меня в нашу комнату. Но я уперся рукой ему в грудь.

– Стоять, – сказал я. – Не нарывайся.

– Отвали, – сказал он, но взбесили меня не слова. Его глаза были громче рта, я видел то, что он думает обо мне с высока, как будто семья дерево и он знает кто из нас гниль.

И я его ударил. Со всей дури – мой кулак, его нос. Он упал, я встал коленом ему на грудь и хотел ввалить еще. Но он закричал, вышла мама, кажеться из душа. Мы о ней совсем забыли. Завернутая в полотенце, темная гавайская кожа скольская, еще в мыле, длиные волосы въються и блестят, она пыталась удержать полотенце подмышками и одновременно оттащить меня от Ноа.

Чем больше мама дергала меня и орала чтобы я прекратил, тем больше ее руки говорили кто ее любимчик – все эти годы – так что я развернулся и ее тоже ударил. Сильно. В школе я дрался всего пару раз да и то классе в седьмом, так что даже ударить Ноа по настоящему для меня было не обычно, я раньше никогда так не делал. В нашей семье ни кто не разу ни кого не ударил так, как я тогда ударил маму. То есть когда я ее ударил – когда почуствовал яркую искру кости ударившей в кожу, – я понял то, что превращаюсь в какого то не знакомого урода.

Мама, конечно, крепкая. Выпрямилась, до щеки даже не дотронулась, спросила:

– Что ты делаешь?

А я хотел ответить, исправляю ему, но тут мамино полотенце соскользнуло. Я не хотел, но все равно увидил растяжки, густые курчавые волосы у нее на лобке, а когда она наклонилась, ее сиськи обвисли как у козы. У меня живот крутило от стыда. Я по прежнему сидел на Ноа.

– Слезь с меня, – сказал он.

– Ни за что, – ответил я. – Ты сам не знаешь, что делаешь.

– Как и ты? – спросил он.

В другой бы раз мама такая: ребята, вы мне даром не нужны, я найду где спрятать пару трупов и мы с вашим отцом наделаем новых детей, только теперь к счастью они все будут девочки. Сейчас она ничего подобного не сказала.

Я позволил Ноа меня спихнуть. Он направился в гараж но потом передумал, вышел из дома и хлопнул дверью. Сетка задрожала, скрипнули петли, затрещала рама.

– Ладно, окей, – сказал я под маминым пристальным взглядом. – Ладно, окей, окей, окей, ладно, – повторял я всю дорогу до своей комнаты.

* * *

Потом был вечер и следующее утро. У нас выездная игра, обычно в дни игр я начинал утро медленно, мечтал, что буду делать на площадке, типа: мяч у меня, я как на соревнованиях “AND1 Микстейп”^[48] на полукруге штрафного, мои подошвы скрипят, другая команда пытаеться меня перехватить, против меня сразу двое, но я делаю чумовой кроссовер^[49], чтобы они себе ноги сломали, шмыгаю как мангуст между двух долбаков, разворачиваюсь к кольцу и с фингер-ролла^[50] забрасываю двухочковый, сетка свистит как воздушный поцелуй толпе, и толпа ревет мне в ответ.

Но не в этот раз. Никаких мечтаний. В этот раз я прятался дома, потом без завтрака на городском автобусе поехал в школу. Школа как школа, на уроках наверняка что то происходило, но с тем же успехом я мог стоять в ландромате, а вокруг меня, как тупые машины, тряслись и шумели учителя.

Вечером, когда наконец начался матч, я играл как вялый хер: пасы за пределы площадки, сквозняки^[51] с трехочковой, на кроссовере ударил мяч коленом, потери потери потери^[52]. Я не чуствовал прежней легкости. И никто из семьи не пришел на игру. Конечно игра была выезная и мама с папой порой работали в вечернюю смену, но мне почему то казалось то что они все специально не пришли.

Когда после матча команда ехала в Линкольн, я не мог сказать ни слова. В другое время я усадил бы Ник к себе на колени, пусть плюхнет задницу на мои ноги, пусть смеется как майна, сейчас же сидел один и думал снова и снова, у каждого может быть одна плохая игра. Смотрел на руки. И уже тогда понимал, что одним разом не обойдеться.

Дома были только мама и папа, сидели на диване. Я думал то, что увижу на мамином лице синяк который рос вчера вечером, но ее смуглое лицо не распухло. Папа поцеловал ее в ту самую щеку, встал, посмотрел на меня – потом, потом, мы обсудим это потом – и ушел, я слышал как открылся и закрылся холодильник. Как звякнула и зашипела бутылка пива. Как заскрипели под папиными ногами половицы в коридоре. Все это время мама смотрела на меня похоронными глазами.

– Прости меня, – сказал я маме.

Она пожала плечами.

– Ты ударил как стюардесса, – ответила она. – Видала я драки и жестче, в “Уолмарте” в черную пятницу.

– Я сам не знаю, почему это сделал, – сказал я.

– Я тебе не верю, – сказала она. – Все ты знаешь.

Она была права. Сколько лет этот удар был в моем сердце, и я знал то что она знает. Я все равно что себя ударил.

– Он дурит, – пояснил я. – Я пытался ему исправить.

– Пытался его исправить, – поправила мама. – Дин, ну правда. Говори, как тебя учили.

– Да черт с ним, – ответил я. – Почему я просто не могу попросить у тебя прощения?

– Потому что тебе не стыдно, – сказала мама, мы стояли, смотрели друг на друга, пока я не перестал.

* * *

Потом в понедельник вечером матч с Сент-Кристофер, я забил три мяча за пятнадцать попыток и четыре кирпича^[53] со штрафной. Все равно что беременый кит, как я обрабатывал мяч. Игра была домашняя но я не чуствовал себя дома потому что наша толпа молчала как на контрольной. Я пытался стряхнуть чуство будто меня побили и тошнит каждый раз как я думал о Ноа, о маме, о семье. Но ничего не получалось, оно прицепилось и преследовало меня по всей площадке.

Сент-Кристофер размазал нас по паркету, за пять минут до конца меня отправили на скамью запасных, на краю скамьи я бросил на голову полотенце, пусть будет темно, глухо и воняет. Перед тем как полотенце закрыло мои глаза я увидел двух скаутов^[54] у трибун, они убрали камеры, ноутбуки и направились к выходу.

Может они приходили смотреть не меня.

* * *

После Сент-Кристофера я день отдыхал, сидел дома, смотрел спорт. Показывали десятку лучших матчей с мельницами^[55] и мячами летящими в корзину поверх рук соперника, попаданиями с одного удара и крюками^[56] справа которые отправляют соперника в нокаут, и на каждый такой бросок толпа реагировала криком, как когда то на мои.

Позади меня кто то вошел в комнату и на колени мне шлепнулся целлофановый пакет с моими косяками. Голос Ноа произнес:

– Нашел у тебя в обувной коробке.

Я запрокинул голову, он стоял за диваном, так что я видел его кверх ногами, и я такой:

– Ты теперь в моих вещах шаришься?

– Надо было придумать что-то пооригинальнее обувной коробки. И вообще, – сказал Ноа, – я думал, ты завязал.

Я опустил голову и посмотрел на сладкую пакалоло^[57] в папиросной бумаге.

– Ты разве не должен сейчас лечить рак? – спросил я. – Писать шыдевры для укулеле?

– Я думал, ты говорил, что бросил, – повторил он.

– Бросил, – сказал я, и это была правда.

– Если это называется бросил, то мои бздехи не пахнут.

– Так оно и есть, судя по тому, как ты себя ведешь, – сказал я. – Задираешь нос, хотя сам в дерьме по уши. И наверняка в пакете не хватает, потому что ты спер.

– Я ничего не трогал, – сказал Ноа. – И у меня-то как раз все в порядке.

Я снова уставился на экран.

– Ага, как же. К нам теперь почти никто не ходит. А если и придет, мама с папой всех прогоняют. Типа того, – я изобразил папу с мамой, – “мы решили, ему лучше отдохнуть и пока никого не принимать, пожалуйста, не приходите больше, мы сами вам позвоним”.

На секунду Ноа удивился, но быстро справился с этим.

– То-то ты рад, – сказал он. – Наверняка улыбаешься, когда закрываешь перед кем-то дверь.

– Я не рад, что мы сидим без денег.

Это его заткнуло. По спортивному каналу показывали Тайгера Вудса^[58], который всех уделал, сразу за ним Виджай Сингх^[59], и я такой: наверняка сегодня вечером в загородных клубах будут злые хоуле.

Через минуту он сказал:

– Все равно тут мы живем лучше, чем на Большом острове.

Ноа сказал это таким тоном словно извиняется и не хочет больше ссорится. Как будто признался что с ним что то не так. Но я не мог остановиться.

– Еще бы, – сказал я. – Но уже не благодаря тебе. Мама с папой на тебя рассчитывали.

Он напрягся, застыл.

– В том-то и беда, – сказал он. – Вы думаете только об одном. Мы, мы, мы. А это важнее, чем мама с папой. Важнее, чем мы все, важнее, чем просто заработать пару лишних долларов для семьи…

– Нет ничего важнее нашей семьи, – перебил я, хотя наверное я так сказал, потому что понимал, он прав и то кем ему предстоит стать, важнее чем все мы. – Вот в чем твоя проблема.

– Это же наркотики, Дин, – сказал Ноа и потер лицо, словно разговаривает с непослушной собакой. – Не дури.

Мама права, мне не стыдно. Я подумал, если хорошенько дать ему по зубам, он их проглотит.

– Заткнись уже, – сказал я. – А то врежу. – Мышцы у меня так и горели, и единственое что мешало мне снова его ударить – то как я чуствовал себя в прошлый раз когда так сделал. Я прибавил звук.

– Дин, – сказал Ноа, – блин, извини.

– Проехали, – ответил я.

– Нам необязательно вот так, – сказал он.

– А как? – спросил я.

– Извини, – повторил он, и я по голосу понял то, что ему правда жаль. Мне тоже следовало извиниться, хлопнуть его по руке, может, пошутить или что, постараться чтобы все было как раньше когда мы были просто братья. Но я не мог. Слишком много всего случилось с тех пор. Слишком много его.

Вот увидишь я поднимусь, хотелось мне сказать, увидишь кем я стану через пять, десять лет, увидишь меня в новостях спорта. Ничего не будет важнее, и я сделаю это только для ради нашей семьи. Но он ушел, и мы не закончили что начали. И я сказал пустой комнате: “И мне больше не придется торговать. Не придется”.

* * *

Всю следущую неделю тренер гонял нас почем зря. Мы проигрывали игру за игрой. В последний раз Куакини с перевесом в семнадцать очков. Мы на тренировке дней за несколько перед игрой с Академией Кахена и тренер такой: Кахена вам устроит как будто вы в тюрьме и они продают ваши задницы за сигареты, вы это заслужили, если мы проиграем я первый выложу на ютьюб ролик с основными моментами. Притащил из туалета две мусорные корзины, поставил на концах площадки и сказал будем делать челноки пока кого-нибудь не стошнит, и мы делали, бегали от боковой к боковой, пока ноги не задрожали и у меня в груди была кровь как пещера огня. Тренер орал, нажимал на секундомер и если мы бежали хуже чем до этого заставлял нас бежать еще.

После пятидесяти с лишним раз Алика остановился и наблевал в мусорку. Мы смотрели как сжимается его живот, как дрожат ноги перед тем как польется рвота и брызнет об дно мусорной корзины.

– Теперь вы знаете, как я чуствовал себя вчера после игры, – сказал тренер, стоя рядом с Аликой, но глядя на нас. – Каждый раз, как я пересматриваю видео с нашим позорным проигрышем, меня тянет блевать, как сейчас Алику. Ты чего? – спросил меня тренер. Наверное я вылупился на него.

Мне хотелось сказать: да не знаю я нахрен, что будет дальше.

– Я спрашиваю, ты чего? – повторил тренер.

Пусть я хвастался перед Ноа, но может лучше ничего не будет.

– Ничего. – Я оперся на колени, хватал ртом воздух. – Все в порядке.

По дороге с тренировки я зашел в “Дж. Ямамото” хотя голова была как пьяная от нехватки воды и перенапряга на тренировке. Слез с автобуса, пошел в тумане от жаркого дождя который как раз перестал шипеть на асфальте, тележки свистели и стучали на парковке, работники собирали их в ряд, я стоял перед огромными витринами “Дж. Ямамото” и смотрел на маму. Она была вся в работе: зеленый фартук, пальцы клюют клавиши, слегка встряхивает запястьем, закрывая ящик кассы после того как сдала сдачу.

Глаза ее двигались вверх вниз, когда она переводила взгляд с покупок на клиента. Я четко это помню потому что вспомнил как подавал заявление в Академию Кахена. То первое письмо и как мама, когда оно пришло, сказала веселым голосом, о, надо же, из школы! И если оно оказалось легче, чем мы думали, никто ничего не сказал, мы разорвали конверт, папа взял меня за плечо, мамины глаза летели вниз по строчкам, она прочла, потом подняла влажные тяжелые глаза и сказала: окей. Окей.

Сколько раз я пытался попасть в Академию Кахена где сейчас Ноа и Кауи, где они получили стипендию для коренных гавайцев, но сперва нужно доказать что ты этого достоин, там тест который выжимает из тебя все соки, никому ненужная математика и слова хоуле. Типа если знаешь то что такое “катализатор” тогда поступишь.

К сожалению, вынуждены вам сообщить. У нас конкурс три человека на место и растет. Мы в вас верим. Попробуйте занова.

Седьмой класс, восьмой класс, девятый, я подаю заявления, приходят письма, по одному каждый год. А потом начинается подготовка к следующей попытке: толстые гнущиеся учебники, мама заворачивает мне с собой цельно зерновые крекеры из “Дж. Ямамото” и я такой, а почему не “Ритц”? Мама такая, он в два раза дороже, зачем платить за рекламу, так что крекеры “Дж. Ямамото” со старым арахисовым маслом, и я в столовой после уроков потею над подготовительными учебниками до тренировки. По утрам в автобусе до Линкольна Джейси болтает про “Футбол в понедельник вечером” и “Остров искушений”, а я такой, правила умножения двучленов, квадратные уравнения, они такие, чё это вообще, я такой, не знаю, но чувствую себя так будто у меня от них ребенок.

Кауи с Ноа поступили в Кахену с первого раза.

Папа каждую неделю грузит багаж в аэропорту до ночи, со сверхурочными. Мама иногда работает по утрам иногда по вечерам, если повезет то в обе смены в “Дж. Ямамото”, после дополнительных смен ходит как наркоман после бату^[60]. В конце вечера приходят домой, работа еще гремит у них в костях как будто говорят, Дин, неужели ты не видишь какие мы? А мне хочеться отвечать, никакой разницы если я не получу то чего они хочут, за один дурацкий тест, угадайте чье имя все знают после игры в пятницу вечером. Угадайте кто может вам сказать как пахнут голые девченки из почти каждой школы в нашем дивизионе.

Я стоял с боку окна, возле полок с пропаном. Покупатели приходили и уходили, я слышал как мама и Триш говорят с ними, можно было понять кто местный, сразу начинались смешки, имена кузенов и бабушек, все на расслабоне, хоуле же такие, типа, вы не знаете, во сколько открываеться мемориал “Аризона”^[61] или как от сюдова добраться в парк морских животных. Мама и Триш отвечали но было понятно то что они хочут сказать, мы вам не гиды. Маме оставалось еще несколько часов стоять, пытаться улыбаться, брать у людей карты и давать им то что они хочут – стейки, меч-рыбу и дорогое пиво.