Это была спальня. Причём мужская: с гардины ещё свешивались поеденные молью выцветшие тёмно-синие шторы, слабо прикрывающие грубые кривые доски, коими было заколочено окно без стекла. Безликие серые обои местами отклеились, но на них виднелись остатки старых плакатов из журналов двадцатилетней давности. Лесли довольно легко узнала и потёртый логотип «Линкин Парк» в углу, и разворот на полстены с пожелтевшим Куртом Кобейном в растянутой фланелевой рубахе. Нет, тут жил не мужчина – подросток. Его комната на удивление неплохо сохранилась, даже простая деревянная кровать не развалилась, хотя брошенный на ней матрас был в дырах и тёмных пятнах неясного происхождения. Вот и место для ночлега, почти что королевский приют.
Но присесть пока не хотелось. В спальне на удивление легче дышалось: будто весь дом сгнил до основания, но тут ещё что-то держало жизнь за хвост. Посветив в угол, Лесли тихо ахнула: на покрытом ровным слоем пыли письменном столе каким-то образом сохранился древний кассетный магнитофон. Ей ещё повезло застать эпоху этого чуда техники, которое следующее поколение уже не увидело. Не сдержав любопытства, Лесли подошла ближе и провела указательным пальцем по пыльным кнопкам. Точь-в-точь как её старый «Филлипс», серенький и облезший, этот раритет был обклеен полустёртыми вкладышами из жвачек с комиксом «Базука Джо», еле угадывающимися под всей грязью.
Она думала, что не сможет заставить себя улыбнуться этим вечером, но ностальгия всё же растянула ссохшиеся губы в кривом подобии улыбки. Лесли отставила бутылку на стол и тут заметила под ним какие-то обломки пластика с деревом, опасно торчащую проволоку. Не сразу сообразила, на что похожа эта куча: остатки разбитой акустической гитары, гнутые струны.
«Всё интересней и интересней», – быстро разгоралось в ней природное любопытство, и она продолжила исследование.
В углу стола пристроилась небольшая коробка, доверху забитая аудиокассетами. Лесли посветила на логотипы вполне знакомых наименований: «Нирвана», «Квин», «Металлика», Мэрилин Мэнсон и сверху, будто на почётном месте, второй студийный альбом «Линкин Парк». Остальные записи названий не имели, только даты, нацарапанные поблёкшей чёрной ручкой.
Соблазн оказался так велик, что подключить мутнеющий от алкоголя мозг к рукам не удалось. Не особо ожидая результата, Лесли ткнула кнопку воспроизведения и едва не подпрыгнула на месте: со скрипом и шорохом жрущего дерево жука-короеда зашуршала запустившаяся кассета.
– Да ладно, – хрипло выдохнула она, во все глаза уставившись на ожившую технику.
Спешно осветила фонариком пространство вокруг магнитофона и увидела ведущий под стол шнур, облепленный грязью и паутиной. Неужели электричество в заброшенном доме ещё не отключено? Или это батарейки? Нет, Лесли точно помнила эту модель, которая была в каждом втором доме в пору, когда ей было лет двенадцать. И работал такой «Филлипс» исключительно от сети. Странностей прибавлялось, ответов больше не становилось, но стоило только протянуть руку к шнуру, дабы убедиться, что он воткнут в розетку, как колошматящее по рёбрам сердце замерло, а пальцы зависли в воздухе.
Шорох плёнки сменился начинающейся композицией, с первых же нот будто пробравшейся под череп и пёрышком защекотавшей мозжечок. Клавиши. Это фортепиано знал каждый подросток нулевых, и Лесли не была исключением.
– И как всегда1…
«О, нет-нет-нет, только не это», – едва не проскулила она.
Давно запретила себе включать такие песни, дабы не терять нарочито жизнерадостное выражение лица. Лишь оптимистичный маскарад уже столько месяцев и спасал её от отвратительного, раздражающего сочувствия всех вокруг.
Строчки речитатива она могла повторить слово в слово за Майком Шинодой, и о том, что его голос вообще не должен звучать здесь и сейчас, забылось моментально. Подхватив бутылку, Лесли снова щедро глотнула с горла и бездумно попятилась назад, пока пятки не упёрлись в кровать, и она не села в полной растерянности на матрас, подняв густое удушливое облако гнилостной пыли.
– А стрелки продолжали бежать, пытаясь провернуть течение вспять. Растратил впустую всё, чего я достиг, тебя упустил, – на фоне речитатива пробирающим до костей потусторонним эхом разлился неповторимый вокал любимого миллионами людей солиста: – Лишившись сил…
Перед глазами плыло, отчаянно мутилось в голове, и Лесли без сил откинулась назад, рухнув спиной на постель. Она видела не эту разрушенную комнату с крошащейся с потолка штукатуркой, а все свои последние полтора года: коридоры больниц, врачей, медсестёр. Слышала вновь и вновь очередные приговоры и горстями глотала таблетки. Выблёвывала их вместе с желчью и кусками печени и подписывала согласие лечь под нож. Видела Ройса, держащего за руку все недели реабилитации. Тогда она ещё не понимала, что его привязала к постели умирающей не любовь, а болезнь – совесть, ответственность. Он слишком хорошо воспитан, чтобы бросить девушку, которая лечилась от рака. Но недостаточно хорошо, чтобы суметь хранить ей верность и суметь когда-нибудь снова её искренне захотеть.
Нужно было отпустить его ещё тогда, с первым диагнозом. А вместо этого она вцепилась всеми когтями, как тонущий слабый котёнок, в единственного, кто был рядом. Это их общая вина, что в итоге сейчас они друг другу так противны.
– И я взлетал, и я мечтал. Но теперь мне всё это не важно. И лишь упав и потеряв… Но теперь мне всё это не важно-о-о.
Вокал Честера привычно и легко скользнул под кожу, будто благословенный укол лидокаина. Онемев, Лесли слушала как через подушку этот старый, похрипывающий и шипящий от усилия магнитофон, и не замечала, как защипало нос, а в глазах собрались слёзы. Прикрыла ослабшие веки, смаргивая эту пелену. Насколько ей всё равно сейчас? Насколько уже не имел значения ни Ройс, ни его похождения, ни это отвратительное тело гермафродита, если ремиссия окончена, и второго курса химии не пережить?
Как проще дышать, когда можно позволить себе плакать. Впервые со дня, как узнала про свою болезнь, Лесли разрешила этой соли покатиться к вискам, залиться под капюшон в спутанные волосы. Сглотнуть тугой комок всё не получалось, знакомая с детства музыка внезапно наполнилась новым смыслом. Мурашки. И бескрайнее облегчение: к чёрту, больше нет смысла прикрывать шумной весёлостью всю грязь её существования.
Иногда белый флаг нужно выкинуть ещё до того, как идти в последнее сражение.
– Вообще-то, это мой магнитофон, – раздался совсем близко глухой, но вполне отчётливый мужской голос, перекрывая моментально чуть притихшую музыку.
– Что?! – кое-как вырвавшись из гипнотически сжавшей виски родной мелодии, пискнула Лесли, распахнув глаза. Подскочив, будто ужаленная, она села и резко обернулась. И замерла в ужасе, забыв, что надо дышать.
У изголовья кровати виднелся слабо светящийся серебром полупрозрачный силуэт. Молодой худощавый парень сидел по-турецки, и торчащие костлявые колени выглядывали из дыр на широких штанах. Лесли несколько раз в шоке открыла и закрыла рот, а затем бездумно приложилась к бутылке, жадно глотая чудом не пролитый бурбон – чтобы не заорать в голос от представшего перед ней ожившего кошмара.
– Я говорю, магнитофон этот – мой, – отчётливей повторил парень, будто для глухой, и его силуэт слабо зарябил, а затем засиял чётче, так, что фонарик терял свою необходимость. – Ты меня видишь… И слышишь. Забавно.
Он прищурился, окинув Лесли оценивающим взглядом. Рассеянно провёл пятернёй по густым лохматым волосам, откидывая назад длинную чёлку, падающую на лоб. У него не было никаких цветов – только свечение, как у джедайского призрака Силы, что моментально родило в сознании Лесли одну-единственную спасительную мысль:
– Я уснула. Перебрала с бурбоном и уснула, и мне снится, что я стала героиней фильма с Патриком Суэйзи. Так? – она обличительно приподняла бровь и вновь ощутила, как всё ещё играющая на фоне музыка будто закачала, успокаивая забушевавший было инстинкт бежать отсюда к чертям. Успокоила порывы тела, но не мутный от алкоголя разум, пульсирующий шоком.
– Если тебе так проще, то да, ты спишь, Алиса в стране чудес. – Парень безразлично пожал плечами и криво усмехнулся уголком тонких губ. У него были мелкие, резкие черты лица и длинный нос, украшенный точкой пирсинга. Чёлка мешала поймать прямой, но очевидно колкий взгляд, когда он добавил с ехидцей: – А я твой кролик. Но можешь звать меня Эш.
Он протянул вперёд руку, и Лесли с ужасом уставилась на полупрозрачную святящуюся ладонь, непроизвольно шарахнувшись к самому краю кровати. Эш хохотнул на её реакцию, запрокинув голову так, что стало чётко видно дёргающийся выступающий на тощей шее кадык:
– Да брось, пошутил я! Побудешь трупом пятнадцать лет, ещё не так разучишься развлекать девчонок в своей спальне. Что ты здесь вообще забыла? – теперь в его тоне слышался нескрываемый интерес, и Лесли попыталась дышать чаще, занимаясь мысленной терапией по всем заветам своего психолога:
«Это же сон. Причём пьяный сон, я уснула под музыку. Она вон, до сих пор играет. Такая приятная… Знакомая. Дыши, Лесли, просто дыши. Воображение шалит. Можно и расслабиться», – она не могла понять, каким образом, но на такие уговоры тело легко подчинялось. Ни ускоренного пульса, ни дрожи, никакого адреналина. Да, так бывает лишь во сне: там мы гораздо легче реагируем хоть на призраков, хоть на оживающие бургеры. И всё же эта музыка… Подходящая к финальным нотам песня Честера действовала на все напрягшиеся мышцы, словно успокоительное. Или неслабый наркотик.
– Я… меня зовут Лесли, – неуклюже представилась она, совладав с горлом и решив, что даже во снах стоит соблюдать этикет. – Я новая владелица этого дома. А ты, видимо, из старых…
– О, та чокнутая с далматинцами всё-таки подохла? – заметно оживился Эш, задорно потерев ладошки и подышав на них. Выглядело странно: как будто он пытался согреться, и надо сказать, у него это получалось. Чётче шипастый железный браслет на запястье, ясней хищный изгиб густых бровей. Прозрачный силуэт стал очевидно плотней, и через него уже с трудом можно было увидеть изголовье кровати. Исчерченное царапинами изголовье, рваными полосами, как когтями дикого зверя. Ногтями?