Мать бросилась ко входу, когда Анжа еще не успела толком раздвинуть шкуры и войти. Дома все было, как прежде: папин лук на стене, мирно играющий братец, стук деревянных игрушек.

Мать стряхнула снег с ее воротника, подвела Анжу к огню и ахнула.

– Твои волосы!

Она взяла лицо дочери в руки, внимательно всмотрелась в глаза – и крепко-крепко обняла ее.

– Я думала, ты уже не придешь, – плакала ей в шубу, но то были слезы радости. – Слава Богам, что ты вернулась, доченька…

Анжа придержала маму под локти, не отстраняя от себя, хоть рана на плече все еще давала о себе знать.

Усадив ее на шкуры, мама помогла стянуть одежду, накинула на плечи Анжи расшитую пестрыми узорами накидку и говорила, говорила, говорила.

Она долго рассказывала про Лю, как он подрос и что начал лепетать. Про то, как шила для Анжи эту накидку, ожидая, изо дня в день, что вот-вот дочь вернется. Анжа грела ладони о миску горячего чая и никак не могла согреть пальцы.

Умываясь перед ужином, девушка задержала взгляд на своем отражении – ее лицо изменилось, обрело остроту черт. А волосы и впрямь будто поседели, такими светлыми они казались.

***

Енгур сидел на возвышении и смотрел на череду хижин вдалеке. Он больше не улыбался, но в его взгляде и лице было умиротворенное спокойствие. Уверенность. Власть.

Дождавшись, когда солнце уйдет за горизонт, он поднял с заснеженной земли обожженную с кончика стрелу и встал.

Его седые волосы и серые шкуры отливали серебряным светом полной луны.

Глаз, ещё глаз, везде вижу твои глаза.

В три погибели согнута, жду, когда хрустнет кость;

Над деревней моей третью ночь, как горит гроза,

Небо гремит – но никак не начнется дождь.

Зов мой услышь наконец, я тебя прошу,

Отведи от семьи моей смерти угрюмый мрак.

Я тебе обещаю, что с щедростью отплачу,

Дай поскорее мне новый, понятный знак.

Тени растут, за спиню клубится дым,

У м о л я ю т е б я, помоги мне в последний раз!