Но в тот вечер Марату самому нужен был такой человек, который с легкостью убедил бы его, что не было и нет ни единой причины для грусти.
После моего молчания Марат заговорил уже спокойно, но именно спокойствие его голоса заставило меня насторожиться.
– Для меня единственный вариант – оставаться всегда пьяным. Я только так и смогу держаться на плаву. Да, и не смотри на меня так, пожалуйста. – С каждой секундой он словно все сильнее и сильнее пьянел, хотя спиртное уже давно закончилось, а за новым пока никто не думал отправляться.
– Хотя, может, мне и не нужно ни за что держаться, – продолжал Марат, – потому что нет ничего – ни здесь, ни на другой стороне. Какая же все это тяжесть! Было бы легче, если бы сейчас меня сбила машина. Неплохо, да? Но этого, конечно, не произойдет. Саньку повезло – угарный газ, и все. Так неожиданно, так легко! Ему-то всегда везет.
О моем брате Марат всегда говорил в настоящем времени, и я была благодарна ему за это, но только не сейчас.
Тяжко вздохнув, Марат поднялся со скамеечки, на которой мы сидели, и во всеуслышание объявил, что собирается в магазин за пивом. Его поддержали, и мы, человек десять – почти столько, сколько было на Площади, – пошли следом. В воздухе чувствовалось тихое отчаяние, которое готово было проявиться в чем угодно – в тоне голоса, жесте, шелесте листвы или в бледном круге света под фонарным столбом. Или, может, так казалось только мне, потому что все кругом были веселы и попросту не могли заметить те печальные знаки, которые встречались едва ли не на каждом шагу. Разве что Марат тоже все видел и понимал, и его отчасти наигранное, приподнятое алкоголем настроение было только для отвода глаз – чтобы никто не задавал неприятных вопросов.
На краю Площади Марат вдруг заметил табличку, которой там раньше не было. Табличка гласила, что кататься на роликовых досках на Площади строго запрещено. Казалось бы, ничего необычного в этом нет, – ну да, памятник воинам, сражавшимся за Москву, ну да, надо чтить это место, и все в таком духе. Но вместе с тем табличка была здесь совершенно неуместна, и никаких других чувств, кроме раздражения, она не вызывала.
– Ну и новость, – с недовольным смешком сказал Марат, разглядывая табличку. – Двадцать лет тут все катаются, и ничего. Но нет же, надо все это испортить! Ну и мы тоже тут кое-что подправим.
С этими словами он стал изо всех сил бить кулаками по несчастной картонке и бил до тех пор, пока она не затрещала и не проломилась в нескольких местах.
– Не идеально, но лучше чем было, – заключил Марат, довольный своей работой. Он даже не заметил, как сбил все руки до крови и испачкал кровью лицо, когда прикасался к нему.
– Господи, да ты же весь в крови, – заметил кто-то. Марат тут же посмотрел на свои руки и, хитро улыбаясь, провел пальцами по губам так, что его обычная улыбка превратилась в широкую и кровавую. В таком виде он продолжил шествие к магазину.
Я до сих пор удивляюсь, как охранники не выперли Марата из магазина, потому что то, что он делал, трудно было не заметить. То он делал сальто между полок с хрупкими стеклянными бутылками всевозможного алкоголя, то заходил за прилавок прямо к продавщицам и что-то спрашивал у них, то брал из корзины с фруктами грушу или яблоко и, надкусив несчастный чахлый плод, клал на место.
– Эти фрукты и половины указанной цены не стоят, – как будто бы отвечал на незаданный вопрос Марат, – так что никто ничего не теряет.
Мне хотелось поскорее уйти из магазина, пока не случилось какой-нибудь неприятности. Но когда мы наконец вышли на улицу, легче не стало. Очередная порция алкоголя для Марата оказалась уже лишней. Он едва понимал, где он находится и с кем, хотя, наверное, это и было его целью.
Когда вернулись на Площадь, Марат вдруг спохватился: ни доски, ни камеры нигде не было. Я вспомнила, что каких-то полчаса назад Марат, в состоянии отчаяния, сменившегося тревожной веселостью, забросил доску в кусты, заявив, что она ему уже не пригодится. Возможно, думала я, камера тоже находилась где-то поблизости. Так все и оказалось, и, пока я доставала из кустов доску и поднимала с земли камеру, аккуратно лежавшую на виду, Марат, слегка пошатываясь, долго и настойчиво разъяснял какие-то истины тем немногим его друзьям, которые остались на Площади.
С каждой минутой ощущение тоски и пустоты усиливалось. Мне казалось, что-то рухнуло и это что-то уже нельзя отстроить заново. Было далеко за полночь, и я решила, что пора возвращаться домой.
На прощание Марат даже не обнял меня. Скорее всего, он даже не понимал, что я ухожу. Ко мне подошел его близкий друг и, прощаясь, сказал:
– Ты не обижайся на него. Уж он такой есть и был таким всегда. И я за это его люблю. Да и все здесь его любят именно потому, что он такой.
Я ответила, что ничуть не обижаюсь на Марата, и это была правда.
Да, не будь Марат собой, о нем можно было бы и не писать вовсе. Кое-кто считал его расчетливым приспособленцем, потому что Марату помогали почти всегда и везде, так что едва ли не в любом уголке Земли он нашел бы себе приют. Но я знаю, что ни в одном действии Марата не было никакой расчетливости,– его ум был занят совершенно другими мыслями, которые были далеки от корысти и личной выгоды. Марат руководствовался эмоциями и делал это так хорошо, что казалось, будто за ним повсюду следует удача.
Вот и на сей раз этот беспечный ездок отправлялся в путь по одному лишь велению души. Только теперь душа его была в смятении и не знала наверняка, чего она хочет.
Мне было грустно вот так расставаться с Маратом. Никто не знал, насколько он уезжает, скоро ли вернется и вернется ли вообще. Марат не скрывал своей неприязни к Москве, так что можно было почти с уверенностью сказать, что в Краснодаре он останется надолго. А дальше – кто знает? Может, дальше снова в Крым или в Африку – например, в Кению, где Марат еще совсем ребенком успел побывать с матерью, – или в Восточную Азию. Он был свободен как ветер и даже сам едва представлял, где окажется на следующей неделе и чем будет заниматься.
Мне не хотелось, чтобы Марат уезжал, но задержать его в городе хотя бы ненадолго было невозможно. И, если подумать, совершенно ни к чему.
Глядя напоследок на Марата, на его бессмысленно пошатывавшуюся фигуру, на грустно-хмельное лицо, испачканное кровью, я думала о том, какой путь предстоит ему завтра и потом – через год, через десять лет, через вечность. Этот путь не может быть легким, и порой – так же, как и в этот вечер, – у Марата не будет ни желания, ни сил по нему идти. Но он должен пройти хотя бы половину, и, чтобы это произошло, оставалось надеяться, что там, куда направляется Марат, будет лучше, чем здесь. Хотя бы немного лучше.