Траектория полета совы

Единственный сын Анастасии, которого возвели на престол мятежники, убившие его отца и мать, казалось, был отпрыском других родителей. Кроткий и милостивый, он, хотя почти не вел победоносных войн, преуспел в умиротворении Империи, расшатанной неистовой тиранией Льва Ужасного, и подготовил ее неодолимое наступление до самого Красного моря. При нем же нашли и привезли в столицу так называемый Коростеньский клад – практически полное собрание сокровищ Киевской Руси: библиотеку Святослава, мощи князя Владимира и Херсонесских мучеников, некоторые древние сокровища и святыни… Существует ли действительная, а не воображаемая связь между Анастасией, Киевом, кладом и древней рукописью? Пока из тумана выступили лишь несколько ярких точек, между которыми постепенно натягивались тонкие нити… Но Киннам чувствовал, предвкушал, что нити эти реальны, и ни в коем случае не хотел упустить нерв расследования, которое сулило ему, вероятно, громкую славу.

– Хотя что в ней, в славе? – тихо проговорил Киннам и, пошевелив догоравшие угли костра, подкинул в него сухих веток. – Мало ли мне славы? Здесь ведь совсем другое…

В историческом сюжете, который разворачивался перед ним, виделась проблема не столько научная, сколько психологическая, из самой глубины женской натуры, которая сама по себе чрезвычайно занимала великого ритора – не без причины, конечно. Ему казалось – особенно теперь, после всего случившегося на последнем Ипподроме, – что его исторические выкладки по поводу нюансов женского поведения могут касаться и Евдокии. Он гнал эту мысль, но она возвращалась в самые неподходящие моменты: женщина не на своем месте, не в своей роли… Но вот в чем не было сомнений, так это в том, что расследование обязательно коснется императора, тайн династии Кантакузинов. Игра на этом поле была очень выгодна, Киннам чувствовал здесь себя уверенно – гораздо увереннее, чем за зеленым бильярдным столом. Он уже начинал предчувствовать по-настоящему значимую схватку двух соперников. Если не за тело женщины, то за ее душу… Вернее, за возможность проникнуть в изгибы и закоулки ее души. Если уж противник в таком положении, что иначе столкнуться с ним нельзя, то… «Да полно! – в который раз оборвал себя Киннам. – Речь всего лишь об Анастасии Скилофоре, как назвал ее синодик храма Святой Елены, так неожиданно выплывший на свет Божий…»

Сосновые ветки трещали, легкий голубой дымок поднимался верх.

– Всё одно к одному, – прошептал великий ритор, – это неспроста, синодик этот, здесь очевидная закономерность…

Между тем стало совсем прохладно, но Феодор не хотел замечать таких мелочей. Он покопался в рюкзаке и вытащил оттуда маленький нетбук с раскладной спутниковой антенной. Позавчера он отправил несколько запросов в краковские архивы и хотел проверить почту. Сигнал интернета был, хотя довольно слабый. Ответы пришли! Притом информативные, с ними можно работать дальше. Феодор немного подумал, стал уточнять параметры поиска, отсылать новые письма. Потом пробежался по другим входящим сообщениям – ничего особенного, исключительно рабочая переписка. То есть ничего требующего немедленного ответа в эту прекрасную ночь между двумя законными выходными днями… Но разве он ждал каких-то других писем? Вздор.

Феодор отключил антенну и открыл файл, куда записывал идеи, относящиеся к проекту «Коростень». Пальцы забегали по клавишам. Стало совершенно очевидно, что необходимо ехать в Краков, хотя бы на два-три дня. Он найдет нужную хартию, не может не найти, ее след уже виден. Эх, если бы в Польше архивная система была хоть немного современнее! Ну, ничего, три дня выкроить можно. Куда только потом заведет этот клубочек?..

Мысли путались в голове, но на экране рождался связный текст. Настолько связный, что Киннам вскоре перестал понимать, что же он пишет – конспект научной статьи, план работы детективного агентства или главу нового романа. Перед глазами стояли причерноморские степи: неслись конные орды, горела трава, дым застилал небо… Но тут же вздымались волны Эвксинского Понта, качая тяжелые дромоны эскадры Георгия Дуки. Один из них вез в сторону Босфора прекрасную пленницу, которой суждено было стать императрицей Анастасией… А где-то на окраине христианского мира, расположившись то ли в бревенчатой келье, то ли прямо на придорожном валуне, скрипел пером безымянный и безликий писец, свидетель падения великой культуры…

Но пора было все-таки укладываться спать: ночь уже отчетливо серела, в лесу стали слышны шорохи, в небе – шелест птичьих крыльев. Костер погас, пришлось зажечь фонарь и немного повозиться, приводя в порядок вещи. После этого Феодор быстро залез в просторную двухместную палатку и застегнул входную молнию. Устраиваясь в спальном мешке, великий ритор усмехнулся, подумав, что многие женщины согласились бы сейчас разделить этот скромный кров. Многие… кроме одной. Киннам представил в этой палатке Евдокию – на золотых шпильках, в лиловом шелковом платье – и тяжело вздохнул. «Нет, блистать здесь явно не перед кем», – успел подумать великий ритор и мгновенно заснул.

Проснулся он ближе к полудню, среди шумного, яркого и жаркого соснового леса. Выбравшись из палатки, он слегка прошелся взад-вперед, сладко потягиваясь и блаженно щурясь от бившего сверху солнца. Феодор не очень-то выспался, но разлеживаться было некогда: к вечеру воскресного дня на подъездах к Афинам будут гигантские пробки. Хотя спешить совсем не хотелось… Вокруг вчерашнего костерка обнаружился беспорядок: какой-то зверь ночью порылся в пакетах и свертках, так что колбасок Киннам, увы, не обнаружил. Хорошо хоть, остались бутерброды и яйца в пластмассовом контейнере. Великий ритор заварил чаю и принялся за еду, привалившись спиной к дереву и наблюдая, как далеко внизу шевелится трава на краю поляны и колышутся, переливаясь, жесткие сосновые кудри, покрывая зеленой рябью склоны холмов…

– Господин учитель, господин учитель! Пожалуйста, поднимитесь к нам! – вдруг послышалось откуда-то сверху.

От неожиданности Феодор вскочил, чуть не выронив кружку. Метрах в двадцати от него, на самом краю лощины, стояла растрепанная рыжеволосая девушка. Она манила Киннама рукой, приплясывая на месте от нетерпения. Но, не успел великий ритор придумать, как бы повежливее осведомиться, кто она такая и зачем ему идти к ней, как девушка всплеснула руками и скрылась из виду.

Заинтригованный, Феодор взобрался наверх по каменной осыпи и очутился на поляне. К его удивлению, ее заполнял народ – и какой! Несколько отрядов одетых по-восточному всадников с копьями и луками расположились полукругом. Две старинные пушки были вкопаны в землю, вокруг них копошились люди в оранжевых костюмах. Живописная группа из нескольких ярко одетых девушек в длинных платьях стояла посередине. Они пытались петь какую-то песню, но толстый мальчик с железной булавой в руках всё время мотал головой, обрывал пение и тихо ворчал себе под нос.

Весь этот бедлам – Феодор мысленно удивился, что ничего не слышал, сидя внизу – происходил вокруг группы характерного вида людей в кепках и темных очках. Они были вооружены кто кинокамерой, кто фотоаппаратом, а иные размахивали микрофонами на штангах и серебристыми светильниками.

– Господин учитель! – услышал снова Киннам девичий голос за спиной. – Они ведь так увезут ее, вы должны вмешаться!

Не оглядываясь, Киннам подошел к группке людей, вокруг которой, как стало понятно, заваривался главный конфликт. В этом месте на поляне стояла желтая карета скорой медицинской помощи, тут же гарцевали два всадника в остроконечных шлемах и красных плащах. Рядом стояла молодая женщина в свободном красном платье со шлейфом, туго зашнурованная в корсет, на ее голове было намотано нечто вроде цветастой шали. Женщина стояла спокойно, опустив очи долу, несмотря на то, что ее весьма бесцеремонно тянули в разные стороны двое мужчин – один невысокий, с русой бородой, в черном пиджачном костюме священника, другой в одеянии средневекового турецкого паши, в тюрбане и остроконечных башмаках. Оба они что-то кричали друг другу, но вникнуть стоило немалого труда. Паша вроде бы кричал по-турецки, но Киннам почему-то не понимал ни слова. Зато намерения его противника были более очевидны: он орал по-гречески о бесовских играх, о том, что его духовная дочь больна и ее нужно немедленно увезти в клинику, познакомить с императором… Турок, очевидно, представлял интересы продюсера. Он яростно вопил, вращая глазами, и внезапно выхватил из-за пояса кривую саблю. Она сверкнула на солнце, яркий блик попал Киннаму прямо в глаз, и Феодор заморгал от неожиданности. Неясная тревога напряженно висела над поляной, над конными группами, словно ожидавшими сигнала к бою. Тревога и ощущение неотвратимого. Все вокруг громко говорили и взвинченно смеялись. Ржали лошади, резко гудели свирели, били бубны.

А в женщине, о которой спорили, словно о добыче, чувствовалось нечто безусловно героическое – пожалуй, больше, чем во всех этих чернобородых всадниках, в паше, который мог бы храбро разорить мирный город, и уж точно больше чем в священнике, приехавшем на санитарной машине. Возможно даже, что сваленные рядом в кучу доспехи и оружие принадлежали именно ей. Но сейчас женщина стояла тихая и отрешенная. Ее лицо показалось Киннаму очень знакомым – ну конечно, он ее узнал! Великий ритор быстро приблизился и схватил священника за руку повыше локтя.

– Кто вы такой? – спросил он сурово.

Священник посмотрел на него удивленно и молча стал вырываться, но безуспешно. Тогда на помощь пришел турок. Киннам набрал в легкие побольше воздуха, чтобы прикрикнуть и на него… и проснулся.

Солнце по-прежнему слепило глаза сквозь кружево хвои, всё тот же ветерок волновал зеленое сосновое море… Прошло не более пяти минут, Феодор не сомневался в этом: чай в стоявшей на земле кружке даже не успел остыть, – но при этом словно бы что-то успело измениться. Что же?

– «От нападения и беса полуденного…» – прошептал почему-то великий ритор слова псалма.

Привидится же такое! Впрочем, что особенного в этом сновидении? Просто сцена на съемочной площадке… Нет, кое-что особенное было. И весьма неожиданное – появление среди действующих лиц призрачного спектакля странной девушки, Афинаиды Стефанити, с которой теперь как будто установились некие непонятные отношения. Да и с ней ли еще они установились? В чьем образе предстала эта полудевочка-полуженщина в случайном тонком сне? И что всё это может означать?..

«Фу-ты, о чем я думаю? – Киннам тряхнул головой. – Может, еще и с сонником справиться? Чтоб уж полностью вжиться в средневековую атмосферу! – съехидничал он сам над собой. – Голова забита русско-турецкой историей, ночью не выспался, да еще недавний рассказ Афинаиды про лежневцев, вот и лезет в голову всякая ерунда…»

Он начал собираться – на это, как всегда, ушло гораздо больше времени, чем на разбивку импровизированного лагеря. Возник соблазн прикопать мусор тут же, в песке, но стало совестно, и пакет со всякими ошметками поместился в кармане рюкзака. «Донесу уж до большой тропы, – подумал Феодор, – брошу в урну. Не зря же они там стоят…» Дорогой он размышлял о том, что успел придумать и набросать вчера. Как всегда, ночные озарения наутро казались на редкость глупыми, но опытный Киннам не верил подобным ощущениям: самое ценное из того, что могло прийти ему в голову, уже хранилось в электронной памяти ноутбука.

– Вышел бы из этого настоящий толк! – воскликнул вслух великий ритор, взбираясь по тропинке на гребень очередной холмистой гряды. Внезапно вспомнился вчерашний Фима – как он сказал, развалившись на деревянной скамейке: «Собственно, нет никакой разницы – думаю я о чем-то, делаю ли я это в реальности или просто созерцаю это свое намерение нечто совершить… И есть ли в таком случае смысл тратить силы?»

«Нет, друг мой, смысл есть, и немалый!» – твердо сказал себе Феодор, с грустью ощущая, что вряд ли попадет домой раньше полуночи.

***

«Не бойтесь надоедать мне», – сказал великий ритор во вторую встречу с Афинаидой, и она пользовалась этим разрешением, чтобы общаться с ним почаще. Они обменялись телефонами и электронными адресами, она посылала ему соображения по поводу диссертации и написанные кусочки, он в ответ писал ей рецензии, указывая на ошибки и недоработки, хваля за удачные находки и доказательства. Она спрашивала, что лучше почитать по той или иной теме, он высылал ей библиографические справки. Многие нужные ей книги оказались у него в личной библиотеке, и она нередко появлялась в кабинете ректора, чтобы взять или вернуть очередную книжку, а заодно задать вопросы, поделиться соображениями или впечатлениями от прочитанного. Киннам всегда был рад с ней побеседовать. Афинаида задумалась о том, не стоит ли ограничить общение с ним, чтобы не питать и не раздувать собственное «пристрастие», как она поначалу обтекаемо выражалась, но вскоре осознала, что бессмысленно лгать самой себе: она отчаянно влюбилась.

Когда она видела в почте письмо от Киннама, ее сердце радостно стучало; когда его имя высвечивалось на экране мобильника, у нее прерывалось дыхание; входя в его приемную, она трепетала от предвкушения беседы с ним, а уходя от него, чувствовала за спиной крылья. При виде карандашных пометок на полях книг, которые он давал почитать, она радовалась, словно встречаясь с ним самим, и внимательно изучала их – критические замечания по поводу различных исследовательских ляпов, пометки «NB», восхищенные «да!» или просто восклицательные знаки, иногда знаки вопроса, порой – ядовитые «неужели?» или «а мы и не знали», иной раз более подробные ремарки с отсылкой к другим работам по теме. «Какой же он умный! – вздыхала она. – Мне бы стать хоть на десятую часть такой же…» Она думала о нем на работе, сидя у компьютера и обрабатывая читательские заявки, вспоминала разговоры с ним по дороге домой. По вечерам она допоздна сидела за ноутбуком, стараясь поскорей написать что-нибудь, чтобы показать ему, стремилась побыстрей прочесть или просмотреть очередную книгу, которую можно будет обсудить с ним.

«Нет смысла ограничивать себя, – думала она. – Что толку, если я не приду к нему лишний раз или не напишу ему? Всё равно я думаю о нем, мечтаю о встрече… Если я не борюсь с этими мечтами, то зачем убегать от общения? Довольно и того, что я не пытаюсь соблазнительно одеваться, как Элен, и не надеюсь на взаимность с его стороны! Остальное выше моих сил… и через себя не перепрыгнешь. Да и вообще, это ведь только до защиты… а потом всё кончится!» – тут ей становилось горько, и она предпочитала не додумывать эту мысль.

Мария не могла скрыть удивления по поводу того, что Афинаида не занялась преобразованием своей внешности после первой же встречи с великим ритором. Сначала она, правда, ничего не говорила, но в конце концов не выдержала и, придя в очередной раз к подруге с набором пирожных, сказала, наблюдая за тем, как Афинаида заваривает чай в пузатом фарфоровом чайнике с отбитым носиком:

– Послушай, Ида, ты, пожалуй, и впрямь святая! Я всё жду, жду, когда же ты принарядишься, накрасишься… или хоть причешешься по-другому… Неужели тебе совсем не хочется ему понравиться?

Афинаида покраснела, накрыла чайник грелкой в виде совы, села за стол напротив подруги и ответила:

– Нет, Мари, я не святая. Просто я не хочу выглядеть дурой. Какой в этом смысл, во всех этих… финтифлюшках? Он ведь все равно на меня не посмотрит. Зачем же мне начинать… такие игры?! Глупо! Если он заметит, только смеяться надо мной будет! А так он общается со мной о науке, нормально общается, по-человечески… пусть не как с женщиной, но зато как с человеком! А если я начну… всё это такое… он меня презирать будет! Зачем мне это?! Ты говорила, ваша завкафедрой не смогла его соблазнить, как ни старалась… Ну, и сравни меня и ее! Да мне до нее никогда не допрыгнуть!

– А вот это ты врешь! – заявила Мария. – У тебя чертовски красивые глаза, тут не только наша завкафедрой от зависти помрет, а вообще кто угодно! И губы прекрасные! Конечно, размалевывать ни к чему, я сама не люблю яркую косметику, но блеском можно было бы чуть-чуть… Ресницы у тебя длинные, черные, можно и не красить! И кожа у тебя отличная… А вот прическа ужасная! Зачем ты так прилизываешь волосы?! У тебя и фигура что надо, многие бы позавидовали, без шуток, а ты всё прячешь в эти балахоны зачем-то! Тебе самой не противно на себя в зеркало смотреть? – Мари всё больше распалялась. – Ладно Киннам, но тебе самой-то что, это нравится?! Ты вот верующая, да? Так как там у вас по вере: человек – образ Божий, Бог каждого создал, дал ему определенную внешность… И тебе дана красивая внешность, Ида! Зачем же ты себя уродуешь? Это ведь бунт против Бога выходит! Если Он дал тебе красоту, значит, хотел, чтоб ты была красивой! А ты что с собой делаешь? Кого ты соблазнить боишься?! Это там, знаешь, в средневековье, когда женщины закутанными ходили, может, если какая-нибудь подол чуть приподнимала, мужики сразу распалялись, а теперь-то?! Ты что, думаешь, если ты юбку покороче наденешь или кофточку с вырезом, то мужики вокруг в обморок попадают? – Мари расхохоталась. – Да никто и не заметит! Сейчас, чтоб соблазнительной стать, надо, знаешь, ого-го как себя вести! Ты так вести себя всё равно не будешь, так чего ты боишься? Зачем издеваешься над собой? Ради чего?! Я тебя не понимаю. Если ты такая смиренница, что боишься к себе внимание привлечь, так знаешь, ты своими балахонами страшными больше внимания привлекаешь! Одевалась бы, как все, так была бы незаметней! Странные всё-таки вы, верующие, какие-то!

Подруга сердито умолкла. Афинаида смотрела на нее в растерянности: такие соображения не приходили ей в голову… А ведь, пожалуй, Мари права! Действительно, кого она соблазнит, если наденет юбку покороче? Не мозолит ли она людям глаза как раз «православными» одеяниями?.. В самом деле, если Бог дал ей определенную внешность, не логично ли будет поддерживать ее в первозданном виде, а не пытаться замаскировать? Да, в житиях много случаев, когда женщины из благочестия скрывали свою красоту или старались уничтожить ее постами и подвигами… но не потому ли, что тогда было другое отношение к этому? Да и что толку подражать житиям, если святой ей всё равно не стать? Разве она старается непрестанно молиться, разве следит за помыслами, старается не думать о Киннаме? А если нет, то все эти потуги сохранять благочестивый внешний вид – не более чем пристрастие к той самой пустой форме без внутреннего содержания, о которой они говорили с великим ритором в первую встречу. Может, и тщеславие, какое-то лукавство, попытка убедить себя и других в том, что она еще благочестива, «не как прочие человеки»…

– Ты, пожалуй, права, Мари, – проговорила Афинаида. – Я… подумаю над твоими словами.

– О! Как пафосно! Серьезная, серьезная девушка! – Мария улыбнулась. – Лучше, подруга, не думай, а чай разливай, а то остынет!

***

Афинаида сидела перед исписанным с обеих сторон листом бумаги, грызла ручку, поглядывала на трех экзаменаторов и раздумывала, идти ли ей отвечать – получается, самой первой – или подождать еще. Наконец, в очередной раз подняв глаза, она встретилась взглядом с преподавательницей, которая с самого начала поразила ее своим видом: очень пожилая, совершенно седая, худая, сухощавая, в черном костюме и ярко-желтой блузке; нос с горбинкой, тонкие губы, смугловатая кожа, большие темные глаза, так и сверкавшие из-под густых бровей, – и при этом поистине королевская стать; в ней ощущалось внутреннее благородство, и в то же время ее острый взгляд поневоле заставил Афинаиду поежиться. И вдруг эта «королева» улыбнулась и сказала:

– Вы, я вижу готовы? Так подходите, не бойтесь, вас тут не съедят! Хоть византийская литература кому-то и может показаться лабиринтом, но мы всё же не минотавры!

По аудитории прошел смешок, остальные двое преподавателей заулыбались. Афинаида глубоко вздохнула, встала и направилась к столу.

– Идите ко мне, я постараюсь вас не слишком мучить, госпожа… как ваше имя? – спросила «королева».

– Афинаида Стефанити.

– Так-так, замечательно! – Она окинула девушку внимательным взглядом. – Итак, я вас слушаю.

Слушание неожиданно переросло в подобие дискуссии: сначала они поспорили о Прокопии Кесарийском и сошлись на том, что «историк он хороший, а человечишка дрянь», как выразилась экзаменатор Афинаиды. Вторым вопросом шло творчество Кассии Константинопольской, Афинаида рассказала о ее стихирах, цитируя наизусть, благо хорошо их знала, затем об эпиграммах, причем «королева», приведя ее стихи о том, что «глупцу лекарства нет вообще и нет леченья, кроме смерти», воскликнула:

– Отлично сказано, не правда ли?

– Да, но смотря что считать глупостью, – нерешительно сказала Афинаида. – Бывает, что человек наделает в жизни… всяких глупостей, а потом из-за этого набьет себе шишек и хоть немного поумнеет…

– Если поумнеет, значит и не был глупцом! – сказала «королева», как отрубила. – Глупцы не умнеют, они к этому неспособны! А скажите-ка, что вы думаете о побудительных мотивах творчества Кассии? Почему она так ненавидела глупцов, как по-вашему?

– По-моему… большинство ученых, которые об этом писали, ошибаются, когда считают, что причиной был ее провал на смотринах.

– Вот как? Значит, вы не согласны с научным сообществом по этому вопросу? Вы смелая девушка! Так держать! Я, кстати, тоже не согласна со всеми этими скучными мужиками! – вдруг сообщила «королева» почти доверительно. – Вечно они о женщинах какую-нибудь глупость ляпнут, не так ли?

Афинаида невольно рассмеялась.

– Мне кажется, – сказала она, – что Кассия, скорее, могла иметь в виду людей, которые не считают для монахов обязательным светское образование, ведь она сама много знала, это видно из ее творчества, – не только Писание или отцов, но и Платона, например. А про Феофила известно, что он был очень образованным, покровительствовал наукам, его за это хвалят даже враждебные к нему православные хронисты. По-моему, Кассия вряд ли могла считать его глупцом… и тем более всю жизнь мстить в стихах за провал на смотринах!

– Ну да, это мелко, слишком мелко для такой личности как она, – согласилась «королева». – Ваше объяснение мне по душе. Но вы, наверное, читали роман о ней?

– Роман? – Афинаида немного растерялась. – Нет, не читала… Разве о ней есть роман?

– Как, вы не знаете о романе Кассии Скиату? Он вышел два года назад, большой роман, так и называется «Кассия», почитайте непременно! Это куда лучше иных учебников истории! Там как раз развивается версия о новой Ипатии и любителях православного обскурантизма… Как говорили древние: «Но приятней всего и здесь соблюдение меры!» Знаете, откуда это?

– Да, из Гесиода.

– Всё-то вы, я вижу, знаете!

– Нет, просто этот стих цитируется в романе Евмафия Макремволита, и я запомнила.

– Ах да, вы же пишете о нем диссертацию, как мне сказали.

Третий вопрос был по Георгию Паламе, драматургу восемнадцатого века, который за свои нелицеприятные насмешки над высокопоставленными лицами даже несколько раз попадал в тюрьму. О нем Афинаида тоже могла много чего порассказать, но экзаменатор не стала ее долго слушать и, поставив отлично по всем вопросам, отпустила со словами:

– Желаю вам успехов, госпожа Стефанити, и надеюсь побывать на вашей защите!

– Спасибо! – ответила девушка, смущенная и удивленная тем, что тема ее диссертации, оказывается, уже стала известной людям, о которых она не имеет никакого понятия.

Она вышла из здания филфака, и ноги сами понесли ее в сторону административного корпуса. «Я просто скажу Киннаму, что сдала, ведь он просил сообщить о результатах», – мысленно оправдывалась она, а сердце трепетало в предвкушении очередной встречи… Ректор был не занят, и она сразу прошла в его кабинет. Он поднял взгляд от бумаг, которые просматривал, и улыбнулся.

– Здравствуйте, Афинаида! Сдали?

– Сдала! Мне достались Прокопий Кесарийский, Кассия и Георгий Палама.

– Неплохая компания! А кто принимал у вас?

– Ой, такая интересная женщина, пожилая, но такая… такая стильная! Вроде на вид строгая, но чувствуется, что очень добрая. Она мне очень понравилась!

– О, так вы сдавали Марго! – воскликнул Киннам. – Очень хорошо, что она понравилась вам! Вам непременно нужно с ней получше познакомиться. Это живая легенда Академии, ходячая хроника здешней истории и замечательный преподаватель! Она старейший преподаватель Академии.

– Марго?

– Ее зовут Маргарита Киану, но у нас все называют ее Марго или Королева Марго. И все ее боятся и слушаются.

– Даже вы?

– Конечно! Она преподавала здесь, когда я еще не родился. Марго была руководителем моей второй диссертации и ух, как гоняла меня! Ни перерыва, ни роздыха не давала… Зато я и защитился всего за год и с тех пор считаю, что это правильно: защищаться надо весело и быстро!

– И жить так же?

В другое время Афинаида ни за что не осмелилась бы задавать ему подобные вопросы, но за такими веселыми беседами как-то самой собой получалось спросить о серьезных вещах как бы несерьезно – и получить в несерьезной форме серьезные ответы… И ей казалось, что за такими разговорами, которые иногда ограничивались всего несколькими фразами, она больше узнавала о великом риторе, чем если бы нарочно выспрашивала подробности о его жизни и умонастроении… Ей было приятно думать, что в эти минуты они словно бы становятся ближе… почти друзьями… Хотя она понимала, что на самом деле это ничего не значит: Киннам и с другими мог говорить так же, но… Ей, не избалованной благосклонностью судьбы, и такие крохи казались царским пиром!

– Жить? – Великий ритор с улыбкой посмотрел на девушку. – Жить надо весело, это правда, но не обязательно быстро. Скорее, бодро. Но это вовсе не предполагает скорого достижения конца жизни! Ведь мы с вами питомцы Паллады, а большинство ученых и раньше, и теперь живут долго… Чего и вам желаю!