Траектория полета совы

– А по-божески это как? – Киннам насмешливо прищурился. – Милостыней питаться?

– Почему милостыней? Вокруг столько всего ненужного! Вот ты выкинул бутылку пива, она тебе не нужна, а мне нужна, так зачем добру пропадать?

– Давайте я угадаю, где вы работаете! – предложил великий ритор и на пару секунд задумался. – Вы работаете приходящим садовником, раз или два в неделю, а всё остальное время свободны – так?

– Не угадал! – Мужчина расхохотался, потом вдруг выглянул из-за занавески и замахал кому-то рукой: – Сюда, сюда!

Пиратский флаг отодвинулся, и остановивший машину Киннама мальчик принес поднос с обедом: несколько жареных колбасок, салат, хлеб.

– Уф, а я думал, вы уехали! – выпалил мальчик.

– Прости, дружок, заболтался, – ответил Феодор, принимая поднос. – Будь добр, принеси мне бокал сухого красного вина, домашнего. – Сунув официанту купюру, он весело подмигнул.

– Большое спасибо! Вино сейчас будет! – пообещал тот и исчез.

– Так где же вы работаете? – спросил Феодор своего визави, принимаясь за еду. – Гм… Хотите колбасок? Угощайтесь!

Хозяева шалаша отрицательно замотали головами.

– Я вообще мясо не люблю, – заметил мужчина. – А работаю я ночным сторожем в Национальной Библиотеке.

Великий ритор слегка шевельнул бровью, но промолчал.

– Что же вы смеетесь? – Неожиданно восприняв удивление Киннама как улыбку, мужчина наклонил голову и пристально посмотрел великому ритору в глаза. – Разве это хуже садовника?

– Лучше! Но что там сторожить? Не припомню, чтобы у нас случались ночные ограбления библиотек.

– А какая мне разница? – Бородач пожал плечами. – По штату положено, вот и хожу, сторожу. Вернее, просто сплю там. – Он тихо рассмеялся. – Сторожка у них при входе замечательная, ей лет триста, а всё как новая.

С этими словами он схватил вилку и ловко подцепил с Киннамовской тарелки колбаску. Женщина улыбнулась Феодору – по-видимому, ей хотелось сделать это кокетливо, но вышло скорее смущенно, – тихо спросила:

– Можно? – и тоже потянулась вилкой к порции Киннама.

– Давайте я закажу еще! – радушно предложил Феодор. Но его новые знакомые замычали и отрицательно затрясли головами. Когда от колбасок на тарелке остались лишь жирные пятна, великий ритор сказал: – Ну, хорошо, библиотека – замечательное место, но тамошнего жалования, думаю, едва ли хватит на привольную жизнь. Вероятно, вы где-то еще работаете?

– Да когда мне? Дел столько… Огородик вот еще у меня есть под Марафоном. Пока туда доберешься, пока оттуда… Кстати, будешь в наших краях, заезжай! – неожиданно предложил мужчина.

– Под Марафоном! – воскликнул великий ритор. – Далековато, однако же. Не скучно туда всё время ездить?

– Я в дороге думаю, – серьезно ответил бородач. – Созерцаю. Пытаюсь нечто понять, но еще не готов говорить об этом. Я, может быть, книжку напишу, только не сейчас, потом, со временем…

«Занятный типаж!» – подумал Феодор.

– А вы, значит, никогда не слышали Гномика? – спросила женщина. – Вот, послушайте!

Она придвинула к Киннаму черную металлическую коробочку, лежавшую на столе, и из нее возникли переборы гитарных струн, вместе с робкими аплодисментами и явственным стуком бокалов, а потом послышался голос, мягкий, но уверенный. Песня Киннаму понравилась: Гномик, похоже, талантливый поэт. Когда смолк последний аккорд, Феодор задорно поинтересовался:

– И что же, вы думаете, это о свободе? Это о творчестве, скорее.

– Я от нее прямо изнемогаю! – воскликнула женщина. – У нас в прошлый раз на концерте под эту песню такая движуха началась! Невозможно спокойно слушать.

– Может быть, не о творчестве, а про его бессмысленность, – сказал мужчина. – Я, собственно, не то чтобы особый поклонник Гномика. Просто поехал посмотреть, как это выглядит – концерт ночью, в имении, под звездами…

Ребенок в углу вдруг захныкал, и женщина засуетилась:

– Вы меня простите, я пойду его спать положу в машине, а то устал он.

Когда она скрылась, Киннам допил вино и, развернувшись к собеседнику, заговорил доверительным тоном:

– Прошу простить за назойливость, но я позволю себе еще немного поинтересоваться вашей жизнью. Получается, ночью вы через день или через два спите в библиотеке. А остальное-то время вы чем занимаетесь? Наверное, книги читаете?

– Раньше много читал, – ответил бородач, глядя в стенку. – Теперь понял, что смысла нет, там всё про то же самое. Всё равно лучше, чем у Пафнутия Пустынника, ни у кого не описано, как жить!

– И как же?

– Заниматься богомыслием! – заявил мужчина. – Если нет возможности молиться и ходить в храм, оно всё может заменить. До обеда думаешь о совершенстве творения, после – о грехопадении. Вечером нужно созерцать тайну искупления, а ночью – жизнь будущего века, вот!

– А когда же спать?

– Это… в промежутках. – Мужчина рассмеялся.

– Между искуплением и грехопадением? Суровый подвиг! Но если серьезно, – Киннам слегка почесал переносицу, – то это весьма смахивает на латинские благочестивые упражнения.

– Конечно, – охотно согласился мужчина, – они ведь всё у нас и заимствовали.

– Не уверен. – Феодор улыбнулся. – Пафнутий Пустынник это девятнадцатый век, а латиняне подобные вещи практикуют давным-давно.

– Да какое давно? – внезапно разозлился сторож. – Глупости это всё, выдумки. Всё они у нас взяли, и говорить тут не о чем!

– Вы случайно не из православных «рипидоносцев»? – мягко спросил Киннам.

– Нет, они шибко умные, не нравятся они мне, – мгновенно успокоившись, ответил бородач. – Они всё врагов ищут, а враги-то у нас внутри.

– Но хотя бы в том, что Пафнутий жил полтораста лет назад, у вас сомнений нет? Согласитесь, что это не так и давно. Почему же именно он? А что вы скажете о других наставниках духовной жизни и молитвы, их ведь было много?

– Это ты про Паламу, что ли? Не знаю, я этому делу не обучен. Да и с Паламой еще темная история, никому же неизвестно, что он на самом деле там думал.

– Отчего же неизвестно? Всё давно издано и прокомментированно.

– Мало ли, что издано! Ты сам-то видел его рукописи? Их небось и прочитать уже нельзя. А кто издает, тот сам по-своему и понимает, так что… – Мужчина безнадежно махнул рукой и уставился в невидимую даль. – Это в монахи нужно идти, а я не хочу. Я лучше женюсь на ком-нибудь.

– А разве… – Киннам недоуменно посмотрел в ту сторону, куда отправились женщина с ребенком.

– Да что ты, Катерина просто мой друг. Да и потом, она же совсем не православная, как не ней жениться?

– Ну, знаешь ли, так рационально рассуждать можно далеко не всегда. – Феодор усмехнулся.

– Всегда! – отрезал мужчина. – Как еще рассуждать? Брак – это таинство, как в нем может участвовать неверный?

– Если бы все так думали, никто бы и не расходился, наверное.

– Правильно! Я и не разойдусь!

– Так дело за малым?

– В каком смысле?

– Осталось жениться?

– Ну да, я и думаю, есть одна барышня. У нас с ней может быть роман…

– Ты всегда так откровенен с первым встречным?

– Да нет, что тут особенного? Я же не говорю, кто это и откуда. Да мы с ней толком и не знакомы почти.

– Тогда удачи!

– Гм… Тебе легко говорить. – Мужчина внезапно посерьезнел и отвернулся в стол. – Тебе-то, конечно, не отказывали никогда.

– Мне?.. – Киннам слегка растерялся, чуть помедлил с ответом, но, дернув щекой, решительно сказал: – В общем-то нет.

– Ну вот, я же говорю. А со мной не так просто, им же всем что-нибудь нужно обязательно.

– Тебя это удивляет? – Великий ритор вскинул брови.

– Нет. Если нет настоящей любви, то ничего удивительного. А уж если судьба, то женщина на мои ногти смотреть не станет… И на зарплату тоже.

– Но все-таки твое общественное положение хотя бы отчасти важно. Семья, возможно, дети – их же надо кормить?

– Ну, я бы мог чем-то еще заняться. Хотя не знаю… Везде так мало платят, что есть ли смысл? Так что, если будет жена, пусть терпит меня такого, как я есть! – вдруг с жаром воскликнул мужчина.

– Что ж, желаю тебе такую найти, – задумчиво проговорил Киннам, – чтобы всё терпела и понимала.

– А как же иначе? – искренне удивился сторож. – Брак же, таинство. Тут деваться некуда, нужно терпеть.

– А если она тебе надоест? Не допускаешь?

– Нет! Уж если я решу, то не надоест!

– Фима, поехали, дорога открылась! – донеслось снаружи.

– Сейчас! – отозвался бородач. Он быстро поднялся, снял с гвоздиков черный флаг и аккуратно его сложил. На площадке у таверны суетились люди, рассаживались по машинам, желая поскорее двинуться в путь.

– Счастливого пути! – сказал Киннам, тоже вставая из-за стола.

– Ага, – ответил Фима. – И тебе. Телефон запишешь? Впрочем, если в Афинах будешь, знаешь, где меня найти. – С этими словами он сел в машину, которая остановилась около домика, подруга его помахала Киннаму рукой и резко тронулась с места.

Великий ритор тоже забрался в свою «альфу», подождал немного, пока освободится дорога, и повернул ключ зажигания. Услышав, как заработал мотор, Феодор тихонько рассмеялся. «Веселый ты человек, Фима, – подумал он. – Такого оптимиста еще поискать!»

***

Дорога вновь побежала между зеленых гор, неспешно извиваясь из стороны в сторону, по временам то поднимаясь слегка, то опускаясь. Вскоре показался и пострадавший от обвала участок, здесь пришлось притормозить. Асфальт в рытвинах, в пыли и песке, со следами бульдозерных скребков, куча камней на обочине над пропастью… Но вот и это позади. Киннам включил веселую итальянскую музыку: он приближался к цели путешествия и вдруг осознал, что полностью свободен еще на целые сутки – ведь это много! И никто его здесь никогда не станет искать. Кстати выглянуло солнце, стало еще веселее. Наконец, великий ритор въехал в деревеньку на вершине совершенно голого холма, окруженного горами, покрытыми сосновым лесом. От домиков вниз спускались шпалеры осенних огородов. Медленно проехав по единственной улице, Киннам обнаружил таверну – облупленный желтый домик со смешным жестяным поросенком над дверью. Остановившись, Феодор купил кое-каких продуктов и поручил мрачному чернявому хозяину присматривать за автомобилем. Тот сразу оживился, смекнув, что гость – человек небедный, и даже вызвался «просто от нечего делать» вымыть машину, предвкушая хороший гонорар. Слушая, как корчемник расхваливает здешние места, великий ритор открыл багажник и вытащил оттуда старый рюкзак и походную одежду.

– Не найдется ли у вас местечка, чтобы переодеться? – спросил он хозяина.

– О, да, конечно! – расплылся тот в резиновой улыбке и, почесав в затылке, проводил гостя за высокую барную стойку.

Киннам слегка удивился, но, оценив обстановку – пустая корчма в безлюдной деревне, – уселся на стул за кофейным аппаратом и стал переоблачаться. Из студенческой походной одежды Киннам давно вырос, но покупать что-то новое не было ни времени, ни желания. Он натянул коричневые штаны, старые и потертые, но еще весьма крепкие, ношеную зеленую рубаху, высокие армейские ботинки. Городскую одежду аккуратно сложил и бросил на заднее сидение автомобиля.

– Вы на охоту? – поинтересовался корчемник.

– Неужели похоже? – Феодор рассмеялся. – Нет, просто пойду прогуляюсь. Завтра вернусь. После обеда.

Он навьючил на себя видавший виды станковый рюкзак и зашагал по улице. Очень тихо было здесь, в городе такой тишины не сыщешь. Там тишина иная – звенящая, безголосая. Здесь же, напротив, множество звуков: кудахчут куры, звякают бубенчики на грязных козах, где-то скрипят ворота, ветер шумит вдалеке в кронах огромных деревьев, – и всё же удивительно тихо. Даже солнце не показывается из дымки, боясь спугнуть эту тишину. Маленькая розовая церковь, в беседке напротив входа сидит седовласый человек в старомодной черной рясе, курит трубку. Завидев путешественника, улыбается, приветливо кивает. Киннам тоже помахал ему.

За околицей асфальт кончился, началась неровная каменистая дорога, и почти сразу же на обочине бросился в глаза плакат: «Внимание, территория природного парка!» – и дальше строгие слова о том, что нельзя рубить деревья, жечь костры и оставлять мусор. Киннам мысленно хмыкнул, но новомодные строгости его порадовали: за те двадцать лет, что он не бывал в здешних лесах, порядка стало больше… Наверное.

Он спустился в небольшую ложбину между холмами и вскоре вошел в легкий сосновый лес. Здесь было тепло, стоял совершенно особый запах – от разогретого дерева, от колючей травы, от красноватой почвы под ногами. Дорога сузилась, превратилась в тропу. Лес вокруг был достаточно ухожен, без валежника и мусора. Кое-где даже попадались большие автоматические урны с эмблемой императорского общества природоохраны – коронованным оленем. Эти приспособления сами уплотняли отходы и запаивали его в пакеты, которые оставалось только собрать. «Вот же дьявол! – подумал Киннам. – Не слишком ли много здесь теперь цивилизации? Может, чтобы поставить палатку, надо заранее билет покупать?»

На счастье великого ритора, с главной тропы вскоре нужно было сворачивать. Свернув, он пошел по узкой тропке, то и дело перешагивая через корни огромных сосен. Здесь никаких следов прогресса не встречалось, лишь сломанные ветки кустарников кое-где, да примятые лишайники. Впрочем, много глядеть по сторонам не было недосуг: день клонился к вечеру. Да и тропинка, бежавшая с холма на холм, со впадины во впадину, не давала расслабляться, приходилось внимательно смотреть под ноги. Через час такой прогулки великий ритор основательно взмок, но ему нравилось это состояние. А главное, ему казалось, что он узнаёт эти места – каменные россыпи, дуплистые стволы, поляны ольховника, залитые ярким светом, темные овражки с валунами, покрытыми зеленым мхом… И вдруг Киннам оказался на краю знакомой каменной гряды. Он и не ожидал, что так легко найдет место, где был так давно. Из глубокой каменистой промоины в склоне холма открывался прекрасный вид на поросшую кустарником низину. Дальше, за низиной, толпились новые и новые зеленые горы – всё выше и выше, до размытого дымкой синего великана, с которого уж точно можно было видеть море. Оно угадывалось далеко впереди, по каким-то незримым признакам, невнятным ощущениям: то ли воздух преломлял свет особенным образом, то ли тучи над водной гладью получали особенный зеленоватый оттенок…

Киннам с удовольствием сбросил рюкзак, размял спину. Мокрая рубаха сразу стала приятно холодить. «Однако я в неважной форме, – подумал он, – всего-то десяток километров, а подустал». Определенно, ежедневной гимнастики и плаванья в бассейне маловато для поддержания тонуса. «Бегать что ли начать по утрам?» – подумал Феодор и сам же усмехнулся этой мысли. Он посидел несколько минут на камне, умиротворенно глядя в пространство, а потом отправился за валежником. Запреты запретами, но развести небольшой костер – совершенно безопасно и, главное, он почти не будет заметен. В ложбинке имелось старое кострище – кучка покрытых пылью угольков. Можно даже вообразить, что это след того самого костра, который развели здесь друзья двадцать лет назад… Хотя, конечно, с тех пор здесь побывали сотни людей, и нечего попусту фантазировать.

Феодор старался собирать самые сухие ветки, чтобы было меньше дыма. Потом пробрался к ручейку, который шелестел неподалеку, и набрал воды в раскладную пластиковую флягу. Солнце тем временем быстро садилось, освещая окрестные возвышенности косыми лучами. Их зеленое убранство стало контрастным и рельефным, появились проплешины полян, каменных осыпей. Стройные стволы на фоне красноватой почвы казались незыблемым палисадом, вкопанным до самых подошв лаконских гор. Было тихо, птицы молчали. Вдруг сверху налетел прохладный ветерок, сразу заставив накинуть куртку, но зато сразу раздул костер, сухие сосновые ветки с треском разбрасывали искры…

Через полчаса великий ритор уже сидел над пышущей жаром кучкой углей и старательно перемешивал с оливковым маслом зернышки булгура. Старая палатка была раскинута рядом и отчасти защищала от ветра. Киннам чувствовал себя немного кочевником на потаенном привале, прячущимся от врагов, и это ощущение доставляло неизъяснимое удовольствие. Он настрогал длинных палочек и начал разогревать на них домашние колбаски, принесенные из харчевни, местный деликатес. Не забыл Феодор и про лед – заранее насыпал горсть кубиков в дорогой эфиопский термос, оправленный в кожу, и теперь понемногу бросал их в стакан с золотым виски, ласково коря себя за сибаритство. Да, в былые годы такое и в голову бы не пришло…

Сколько же лет прошло?.. Впервые они были здесь на первом курсе, на пасхальных каникулах. Больше двадцати двух лет назад. Он помнил проведенные здесь вечера очень хорошо, особенно последний. Кажется, всё происходило в другой жизни – и, одновременно, только вчера. Бедность, общежитие, яростная учеба… Но время тогда тянулось медленно, а сейчас несется вскачь.

Неторопливо наслаждаясь ужином, великий ритор смотрел, как блекнут вдали розово-алые полотнища заката, как синие кулисы опускаются на затихшие горы и долины… Скоро зажгутся звезды. Как тогда сказала эта девочка? «Мы все обязательно соберемся здесь снова. Потом. Лет через сто. Будем молча сидеть вокруг костра… Или парить по воздуху в медленном хороводе теней…» Киннам усмехнулся и отхлебнул виски. Нет, никто здесь не соберется никогда, всё это прекрасные юношеские бредни. Жизнь изменилась, и с большинством однокашников почти ничего не связывает. Редкие электронные письма, деловые звонки… Носиться здесь с их тенями было бы совсем не интересно.

А вот так, самому сидеть здесь и созерцать засыпающие дали… так – интересно? Не то слово! Это место, где хорошо видны графы жизненного баланса, дохода-расхода. Даже в темноте. Итак… Сорок лет, успешная карьера, сын, толпы читателей и почитателей. Почитательниц… Положим, это можно записать в «приход». Что же в другой графе?

Потеря Елены – Киннам снова сделал глоток, – причем потеря, случившаяся дважды. И та последняя, смертная потеря стала во сто крат горше из-за того, что перед тем он ненадолго снова обрел было потерянную жену… Но этого не исправить, боль стальной занозой засела в душе и в памяти – значит, не стоит вносить эту историю в жизненную бухгалтерию, пусть просто остается лежать на самой верхней полке.

Потом – годы, растраченные на глупые мимолетные связи. Правда, они дали неоценимый опыт… «Неоценимый потому, что бесценный, или потому, за ним стояла звенящая пустота бессмыслицы и никто, кроме какого-нибудь начинающего Казановы, этого не оценит? – Феодор мысленно усмехнулся. – Да, скорее, второе. Хотя бы потому, что, несмотря на весь мой донжуанский стаж, случилась эта глупейшая история в императорском саду, которой так легко было избежать… Сапожник без сапог, обманутый обманщик, раскисший циник… Кто чем грешит, того тем и наказывают, всё ясно. Но, – Киннам улыбнулся краем рта и запрокинул голову вверх, где звезды всё ярче разгорались на синевато-черном атласе небосвода, – всё это мелковато, с моими исходными данными я мог бы приобрести гораздо больше. Или гораздо больше потерять! Стоит повысить ставки, и игра, возможно, станет куда более красивой и достойной…»

Пожалуй, проект «Коростень» для этого вполне подойдет, он сулит достаточно значимое открытие… Собственно, не для того ли он сюда и приехал, чтобы обмозговать эту новую тему? Не звездами же любоваться…

А звезды сияли в вышине чудным светом, лишь слегка мерцая. Иногда космос прорезали желтые искры метеоров, эти ничтожные пылинки словно раздирали материю пустоты – чудилось даже, что слышится ее треск…

Киннам почувствовал, как внутри зазвучала тихая романтическая мелодия – так частенько бывало с ним в минуты вдохновения. Эта музыка лилась медленно, но в ней был выраженный ритм, бодрый и волнующий. Казалось, незримо трепещут, рождая звук, тончайшие душевные струны: вот мотив обрел уверенность, зазвучал громче и шире. И Феодор вспомнил, откуда взялась мелодия – он слышал ее на этом самом месте… давным-давно. Вспомнилась и та девушка… Как ее звали? Не всё ли равно, сейчас уже не припомнить ни имен, на лиц. Только хвост из черных волос на плече, дешевая красная курточка и этот волшебный голос, сливавшийся со звуками понтийской лиры… Она пела о женщине, которая отплывает далеко за море и не знает, захочет ли вернуться к тому, кто любит ее и ждет… Девушке подыгрывал на маленькой скрипке печальный юноша. Не дурацкая ли фантазия – тащить скрипку и лиру в эти горы? Но тогда так не казалось.

«Итак, императрица Анастасия…»

Киннам улегся на землю, опершись на локоть, и стал вглядываться в мерцающие угли костра. Вдруг вспомнился виденный в далеком детстве кинофильм – первый источник по истории далекой Руси, с которым Феодор познакомился. Впрочем, не исторический – картина, скорее, стала источником образов и эмоций. Фильм, снятый еще в двадцатых годах, назывался «Гибель Великого Княжества» – черно-белая лента, порой наивная, порой излишне натуралистичная. Но впечатление производила сильное! Классика мирового кинематографа, работа знаменитого Хичкока.

Некоторые сцены были просто поразительны. Переправа турецкой армии через Днепр. Конные массы надвигаются с востока растекаются по полям, щетинятся копьями и бунчуками на самом горизонте, между сомкнутых век неба и земли; колышутся и перекатываются волнами под величественную и тревожную музыку – и вот, уже передовые отряды с ходу погружаются в воду древнего Борисфена, люди и кони напряженно гребут к другому берегу. Султан взирает на них, каждому хочется отличиться… С Киевских гор всё это хорошо видно, но что могут сделать малочисленные русские ратники? Им остается лишь отступать, спасая последние святыни. Город только что пережил татарский набег, хищный московский князь подговорил хана разорить Киевское воеводство. О, какой яростный блеск в глазах Иоанна Третьего – его играл Майкл Дуглас, – когда он получает от узкоглазого гонца в халате золотой потир из Святой Софии!..

Сценарист здесь отступил от исторической правды: на самом деле крымские татары сожгли Киев за десять лет до появления турок. Но что с того? Общая обстановка смертельной вражды с Московией была передана очень верно. А еще вернее удалось донести ощущение бесповоротной смены культур и крушения целого государства: Великое Княжество не смогло оправиться от потери большей части своих земель под ударами османов, а потом и московитов. Начались смуты, в которых быстро выросла Великая Польша… Это другая история, однако с коренными русскими землями славянам пришлось распрощаться навеки. Не для того Осман-паша окружал Чернигов палисадами и батареями грозных пушек; не для того янычары становились в круги и пели боевые песни под звон литавров и грохот барабанов, чтобы когда-нибудь отступить обратно за море. Да и некуда отступать, положение султаната было безнадежно: или завоевать новые земли или погибнуть между персами и наступающей Византией…

Опыт покорения анатолийцев, которые восстали при первой же возможности после сотен лет спокойной жизни, был учтен завоевателями пятнадцатого века: и без того немноголюдная страна подверглась полному разгрому. Для того и выпускал имам Хайретдин Сокулу фетву «об уничтожении неверных», чтобы обезопасить покоренные земли на будущее… Сцены резни в Луцке вообще было невозможно смотреть, и мусульманские муфтии даже выразили кот-де-ревским «воротилам кинобизнеса» протест против «несправедливых инсинуаций». Но источники сухо свидетельствовали о том, что авторы фильма лишь отчасти отразили жестокость турок, решивших в этот период национальной истории отступить от обычных принципов и правил своей религии.

Впрочем, в соответствии с законами жанра, режиссер на этом ужасающем фоне умудрился показать историю любви – нежной и загадочной любви княжны и простого дружинника. Если бы не эта любовь, родившаяся и уцелевшая на фоне пожаров и грохота турецких пушек, фильм производил бы откровенно гнетущее впечатление. А так еще ничего: авторы оставили зрителю надежду и даже заставили улыбнуться в финале…

Фильм так впечатлил Феодора, что позже, в Академии, он с радостью взялся за тему по источниковедению – летописные своды из Коростеньского клада. Удивительно, как мало исследовано оказалось это собрание! Вероятно из-за того, что было слишком хорошо известно с шестнадцатого века и многократно описано во всех подробностях в веках восемнадцатом и девятнадцатом. Но, как выяснилось, исследователи подошли к делу весьма поверхностно. Настолько, что студенту-третьекурснику уже через две недели работы удалось сделать важное открытие. Киннам прекрасно помнил те дни. Он работал в константинопольском Архиве древних актов, в прохладном зале с большими окнами в потолке, с некрашеными столами из дуба и бука, с тихим шелестом мощных кондиционеров. Стекла пропускали солнечный свет строго определенного спектра – такой, который не портит древние пергамены и помогает различать выцветшие письмена. Самих рукописей Киннаму не дали – документы такого рода давно были изданы факсимильно и выдавались на руки без особых формальностей. Нужные издания можно было даже купить, хотя весьма недешево. Только когда юному исследователю удалось доказать, что Коростеньская рукопись Кп. Корост. 274 представляет собой не бездарную компиляцию пятнадцатого века, а русскую Ипатьевскую летопись старшего извода, лишь «засоренную» вставками и прибавками, главный хранитель Архива, расчувствовавшись, позволил ему подержать в руках тяжелый том, сшитый из листов разноцветного пергамента. Феодор осторожно гладил неровную поверхность телячьей кожи, покрытую бледно-коричневыми буквами, и думал о превратностях судьбы и о человеке, торопливо исписавшем последние страницы фолианта. Они-то и напомнили Киннаму виденную некогда кинокартину…

Несколько ветхих листов содержали свидетельство о «последних временах Руси» – летописец именно так и выражался. Он наверняка или сам был свидетелем вторжения, или передавал слова очевидца. Стараясь удержаться в рамках жанра и скрыть лишние эмоции, безымянный писатель все же переживал события очень остро, и его душевная боль постоянно прорывалась на поверхность. Хотя были в приписке и явно легендарные детали – например о том, как султан въехал на коне в киевский храм Святой Софии и оставил высоко на светлой штукатурке отпечаток закопченной ладони, причем кровь убитых якобы стояла в церкви так высоко, что доходила до стремян… И о том, как совершавший литургию священник вошел вместе с чашей в один из каменных столбов и скрылся там «до времени и полвремени» – когда «городом на семи холмах» опять овладеют «русые люди»…

Этот фрагмент летописи был прекрасно известен историкам, они давно бились над загадкой, которую представляли последние несколько фраз. Пишущий утверждал, что пошлет к «державному» некое «живое слово», которое объяснит ему всё и выведет на «путь сокровенного». Но при этом как будто бы колебался и мучился, сомневался и негодовал на себя за эти сомнения. Речь его стала в этом месте очень туманной, словно голова кружилась или, мерцая, гасла догоревшая свеча. Даже строчки здесь были кривые, сбивчивые, налезали одна на другую. «Пошлю ли?» – «Исполню ли назначенное свыше?» – «Услышат ли слово?» – бесконечные вопросы наполняли текст. Но под конец автор как будто успокоился и решился, наконец. А решившись, внезапно начал извергать проклятия. На чьих-то потомков до скончания времен, на их внуков и правнуков, которые будут страдать сами, и приносить неисчислимые бедствия державе, даже и через пятьсот лет… Эта единственная конкретная цифра сейчас весьма занимала Киннама и отчасти смущала. По всем расчетам выходило, что пятьсот лет или прошли, или вот-вот истекут. А значит, получалось, что загадка, которую он взялся разрешить, имела прямое отношение к реальности! Интересно, какое же? Хотелось скорее покончить с этой загадкой, если это вообще возможно.

Да, загадка… Всерьез она завладела сознанием великого ритора относительно недавно. На суперобложке вышедшей этим летом в Польше монографии по славистике он вдруг с удивлением наткнулся на слова «слово живо», написанные до боли знакомым почерком. Какую-то древнюю рукопись использовали фоном для названия книги, но это не была известная всем коростеньская летопись. Киннам не преминул обратиться в издательство за справками, но не добился ровным счетом ничего. Снимок сделал в каком-то архиве давно уволившийся фотохудожник, связь с которым потеряна, и… собственно, это всё. Ни малейшей зацепки, ни самой ничтожной подсказки. Впору было бросить это дело, благо других невпроворот, но тут кто-то словно толкнул великого ритора под локоть, и он попросил лаборанта отсканировать кусочек текста и запустить в имперскую поисковую систему. Каково же было удивление Киннама, когда на следующее утро исполнительный сотрудник спокойно положил перед ним результаты поиска и молча удалился, как будто ничего особенного не произошло. Но когда великий ритор просмотрел отчет, у него полезли на лоб глаза! Программа распознавания образов обнаружила соответствие и выдала цифровую копию бумаги из императорского архива. Небольшой листок, с краями то ли обгоревшими, то ли оборванными, из фонда Анастасии, поистине ужасной супруги императора Льва Ужасного! Оба текста были написаны явно одной рукой, и «польский», вероятно, представлял собой черновик письма к императрице. Составлено оно было достаточно резко, почти до неприличия: «Како слово живо глагол диаволь бысть? Како не убояся гнева и проклятий отеческих?» Адресат письма не был установлен, да и письмо ли это? Возможны варианты.

То, что бумага нашлась в рукописях, имевших какое-то отношение к Анастасии-Роксане, взволновало Феодора чрезвычайно. Странно, но личность кровожадной августы была ему особенно интересна и даже чем-то симпатична. Но не основанием научной библиотеки, не знаменитыми постройками и уж точно не злодеяниями. Нет, завораживало в ней другое. Может быть, все-таки внешность? Сохранился всего один более-менее реалистический портрет, но он стоил десятков. Знаменитый персидский миниатюрист изобразил императрицу на крышке большого медальона. Причем, выдержав фон и фигуру в традиционно-отвлеченном, схематизированном стиле, он неожиданно написал очень живое, эмоциональное лицо с характерными чертами: широкие брови вразлет, длинный, совсем не славянский нос, детские глаза и неуловимая усмешка в углах прекрасных губ…

С этим обликом совершенно не вязались леденящие душу рассказы о свирепых пытках и казнях, о сладострастии и коварстве… Киннам не раз говорил, в том числе публично, что эта женщина, по его мнению, просто родилась не в том месте, не в то время и не для того, что уготовала ей судьба. В ней виделось несомненное величие, от которого не получалось полностью отрешиться, даже вспоминая о ее преступлениях. Покровительство наукам и искусствам, свидетельства личного бескорыстия, порой и великодушия… Но чего стоил один эпизод с уничтожением летописей начала шестнадцатого века! Историку вспоминать об этом было крайне неприятно, но, думая о страшных кострах из книг, Киннам не мог не отдать должное той методичности, с которой Анастасия подошла к историческим источникам. Пусть и с целью их уничтожения.